Владимир Санин - Старые друзья
В тот же вечер мы с Медведевым, Костей и Птичкой устроили военный совет, решая, всенародно ли выпороть Петьку Бычкова, или просто захлопнуть ему пасть, Медведев проголосовал за пасть, так как доносы касались его лично, Птичка из чувства жалости к забитой Петькиной жене тоже высказалась за, Костя активно их поддержал (на хрена ему лишняя работа, вызовы, допросы, мало у него других хлопот), и я, настаивавший на порке, с глубочайшим сожалением подчинился воле большинства.
А теперь возвращаюсь к началу этой главы. Оформившись и набив сумку деньгами, я лихо поднялся на третий этаж к Петьке, вручил ему пенсию и завел с ним задушевнейший разговор. Услышав, что он доносчик, клеветник, сукин сын и подлец, Петька почему-то занервничал и пытался выпереть меня из квартиры, так что пришлось применить физическую силу. Я ухватил его за грудки и так швырнул в кресло, что то ли в нем, то ли в Петьке что-то хрустнуло, потом выслушал, как музыку, вопль о привлечении за избиение, и душевно извинился за неумышленную, не свойственную мне грубость. Затем я заставил его позвонить Насте и заверить ее, что никакого беспокойства от него ей отныне не будет, и свое объявление об обмене она может снимать. Схваченный железной рукой за горло, Петька позвонил и заверил, поклялся мне, что отныне будет в первых рядах борцов за моральную перестройку, в порыве раскаяния выдал мне еще кое-какие ошеломляющие сведения, и на сем мы расстались.
XV. ЧЕЛОВЕК, КОТОРОМУ НАДОЕЛО ВРАТЬ
Я уже упоминал, что в числе моих клиентов имеется ученый-историк, он же философ и публицист, находящийся в процессе перестройки. Вот уже более сорока лет, будучи на своем боевом посту, я перетаскал ему сотни две переводов — гонорары за научные и псевдонаучные публикации, и поэтому каждое мое появление Юрий Николаевич встречает с неподдельным энтузиазмом, ибо, как выразился немецкий философ Лихтенберг, даже самый мудрый человек больше любит тех, кто приносит деньги, чем тех, кто их уносит. А у Юрия Николаича три дочки (старшей под сорок) и четверо внучат!
Хотя он знает, что лиц его профессии я не слишком уважаю за восторженный визг, которым они сопровождали каждое высказывание сменявших друг друга вождей, между нами установились не скажу чтобы дружеские, но доверительные отношения, и когда у обоих есть время, мы охотно беседуем. Много лет Юрий Николаич служил в каком-то сверхзакрытом архиве, и веря, что я его не продам, частенько рассказывает не предназначенные для печати истории о Сталине, Хрущеве, Брежневе и их соратниках. Человек он эрудированный, веселый и остроумный, хотя и циник, что в данном случае понятно, так как профессия обязывает его думать одно, а говорить другое.
Сегодня я притащил ему перевод на три сотни за журнальную публикацию о перебитых ленинских кадрах, получил трешку на чай (у него беру, клиент он широкий и щедрый) и был приглашен на беседу.
— Статью прочитали? — нетерпеливо спросил он.
— Даже два раза. Наконец-то вас прорвало! Много отзывов?
— Сплошной трезвон! Но чуть ли не половина звонивших обещала набить мне морду.
— Рад за вас.
— За то, что мне набьют морду?
— Получить по морде за правду почетнее, чем орден за ложь.
— Ваше или Монтеня?
— Мое. Жаль, раньше не написали эту статью, материал-то у вас был, года два назад рассказывали. Запоминают Колумбов, а не тех, кто повторял их плаванье.
— Какой из меня Колумб! Мне нужна не слава, а кооперативная квартира для младшей дочери, сколько можно жить в коммуналке. А что касается того, что раньше не написал… Эх, Григорий Антоныч, у меня отличнейшее настроение! По рюмашечке, а?
— Нахожусь при исполнении…
— Плевать на исполнение! Я чувствую себя, как крепостной, которому дали вольную! Стоит за это выпить?
Я согласился, что стоит, и мы выпили.
— Антоныч! — торжественно изрек профессор. — Признайтесь, что сегодня впервые за сто лет нашего знакомства вы слегка меня зауважали. Угадал?
— В общем, да. Хотя, если честно, заслуга ваша не так уж велика: во-первых, кое-что проскочило в печать до вас, во-вторых, как сказал один очень умный человек, с особым наслаждением топчут то, что некогда внушало ужас.
— Верно, — согласился Юрий Николаич. — Хрущев не мог простить Сталину того, что плясал у него на даче гопака, труднее всего забывается унижение… Нет, ваше вернее: то, что внушало ужас… Ужас и страх, с утра до ночи, и особенно ночью, я ведь тоже прошел через это… Не помните, за что принесли мне мой первый гонорар?
— Великолепнейшим образом помню. Вы с отчаянной смелостью взяли под защиту человека, очень в ней нуждавшегося: товарища Сталина. Доказали, что теперь, когда он открыл новые горизонты в смысле языкознания, страна может прямиком дуть к коммунизму.
— Ну и память, черт возьми! А следующий гонорар?
— Был большой перерыв, года три, кажется.
— А почему перерыв, не знаете? А потому, что Сталин прочитал статью и обронил: «Написано бойко, но подхалим. Подхалим!» Почему именно я попал в подхалимы, когда от желающих лизать его сапоги не было отбою, — до сих пор не пойму, но пришлось лечь на
грунт, притихнуть и вздрагивать по ночам, когда мерещились шаги на лестнице. Вот так! С этим ясно, а следующий гонорар?
— Минутку… Когда вождь скончался и слезы на ваших глазах высохли, вы едва ли не первым провозгласили, что настоящим, почти что гениальным теоретиком и практиком является не покойник, а его преемник Никита Хрущев. Кажется, в «Известиях»?
— Живая хронология! — воскликнул Юрий Николаич. — Я ожил, воскрес, как погибающий в пустыне путник, нашедший колодец! После двадцатого съезда я работал как одержимый, газеты и журналы засыпали меня заказами, я был августейше одобрен, награжден…
— Можно продолжить? — спросил я. — И тут Никита Сергеич почти что добровольно стал пенсионером. Но не успел он, кажется, еще получить свою первую пенсию, как вы опять чуть ли не первым догадались, что он был волюнтаристом.
— Далеко не первым,— Юрий Николаич чуточку покраснел, — в Колумбы я никогда не лез. Кстати, прошу в качестве смягчающего обстоятельства учесть, что от приглашения в консультанты фильма «Дорогой Никита Сергеич» я отказался.
— Предчувствие? — спросил я.
— Пожалуй. Никита зарвался, и аппарат его сожрал. Потом лично Михаил Андреич Суслов, так своевременно отправивший своего благодетеля на пенсию — впрочем, у него был перед глазами отличный пример, точно так же Хрущев расправился со своим спасителем Жуковым,— лично посоветовал мне заняться научными изысканиями в области освоения целины. Было немного стыдно, зато на целине я защитил докторскую и доставил вам массу работы.
— Вы еще забыли про землянку на Малой земле, — мстительно напомнил я.
— А кто про нее не писал? — огрызнулся Юрий Николаич. — Историческая реликвия! Если бы даже этой землянки не было (а ее, кажется, в самом деле не было), ее нужно было бы выдумать! Не шуточное дело — кузница, где ковалась Победа. Авторитет вождя!
— Но не все же брехали, — сказал я.
— Тот, кто не брехал, превратился сначала в лагерную, а потом в звездную пыль!
— То было при Сталине, потом за правду не сажали, просто не печатали.
— Иными словами, лишали куска хлеба, — согласился Юрий Николаевич. — А дочки? А первые внучата?
— Разрешите сослаться на Монтеня. Имея в виду ваш случай, он писал, что никакая личная выгода не оправдывает насилия, совершаемого над нашей совестью.
— У вашего Монтеня было богатое поместье и куча золота.
— А у Булгакова и Платонова что было? Куча долгов. На хлеб они с грехом пополам зарабатывали. Платонов, великий Платонов — дворником! — а без икры научились обходиться. Вам же очень хотелось кормить дочек икрой, а самому ходить с набитым халвой ртом.
— Какой, к дьяволу, халвой?!
— Неужели не читали Леонида Соловьева, автора несравненного Ходжи Насреддина? О, мудрый эмир, о, мудрейший из мудрых, великий владыка, подобный солнцу своим блеском! Не пойму, как Соловьев уцелел, ведь лучшей пародии на культ личности никто так и не написал. А Сталин был человеком очень даже неглупым и начитанным, уж Соловьева читал наверняка — и почему-то не посадил. Загадка, судьба-индейка! Так насчет халвы. Пресветлый эмир либо набивал своим мудрецам рты халвой, либо повелевал лупить их палками по пяткам. То же самое делал и Сталин со своими скоморохами, воспевавшими его военные, научные и гражданские подвиги, а за ним и его преемники. Мало, что ли, халвы вам досталось?
— И по пяткам тоже,
— Значит, заслужили. Из истории известно, что диктатор кормит своих мудрецов исключительно за громкий и преданный лай, а кто лает недостаточно усердно, тот изгоняется из стаи и кормится объедками.
— Если с него в воспитательных целях предварительно не сдирают шкуру, — усмехнулся Юрий Николаич. — Немало философов и историков Сталин перевоспитал именно таким образом… Сейчас нас принято упрекать, напоминать, что ложь — удел раба. Думаю, что подавляющее большинство моих коллег дорого бы дали, чтобы их писания были прочно забыты. Не выйдет! Молодые кадры, знающие о культе личности понаслышке, тщательно изучают старые подшивки и с ликованием вытаскивают нас за волосы. Будто мы, оставшиеся в живых, могли вести себя иначе… Неправда, как говорил Платон, достигает предела, когда несправедливое почитается справедливым. Мы все приложили к этому руки, я, скажем, писал, а вы читали и молчали. Мы все напрочь забыли, что философствовать — значит сомневаться; от сомнений нас отучали и палкой, и халвой. А ведь кто из нас не понимал, что общество начинает загнивать с того момента, когда исчезает правда! Это теперь мы торжественно провозглашаем, что склонять колени можно только перед истиной, а не перед человеком, заполучившим на нее монопольное право… За истину!
