Виктор Финк - Иностранный легион
— Жильбер, дитя мое, вальс!
Жильбер заиграл цирковой вальс. Мать, отойдя к столбу и пощелкивая шамбарьером, стала гонять лошадь по кругу.
— Ап! Ап! — восклицала мадам Лорано.
Лошадь была хоть и старая, но еще довольно крепкая. Она сразу пошла манежной рысью. Гусар, держась вытянутыми руками за петли седла, был похож на сидящую лягушку. Его трясло и швыряло, но, напрягаясь, он все же умудрялся сохранить устойчивость.
— Но, Лизетта! Но! Но, маленькая! Щелкайте, мама, громче! — командовал он.
Мадам Лорано защелкала, Жильбер играл вальс. Лошадь пошла крупной рысью.
— Внимание! — крикнул Марсель внезапно.
Жильбер перестал играть. На площадку грохнулась тишина.
Марсель медленно выжал туловище на руках и стал на голову, подняв кверху свой безногий зад.
Тишина разрушения стояла вокруг. Развалины покинутой деревни Прюнэ, почти вплотную подступавшие к площадке, пустыми глазами смотрели на обломок человека, которого астматическая Лизетта уже несла манежным галопом.
Лошадь сделала круг, другой, третий.
— Браво, Марсель! Браво, мой маленький! — наперебой повторяли отец и мать.
Мсье Лорано бросил многозначительный взгляд на нас с Лум-Лумом, как бы желая сказать: «Видали? Каково?»
— Парень с яблоками! — в восторге сказал Лум- Лум. — Люблю таких! Ты — артист! Настоящий артист! И больше ничего.
Мы не успели заметить, в какой миг лошадь как бы вышла из-под калеки и он повис в воздухе. Лонжа поддержала его, вовремя затянутая рукой отца. Но у безногого не было равновесия. Туловище, подвешенное за пояс, опрокинулось головой вниз.
Надо было поскорей взять калеку на руки и опустить на землю. Это могла сделать мать — ей было ближе, — но она растерялась.
— Дура! — крикнул отец и побежал сам, но от этого резко удлинилась лонжа и туловище полетело вниз.
Оно было уже у самой земли, когда усач стал быстро натягивать лонжу. Марсель взлетел вверх, беспомощно болтая руками.
— Да иди же, наконец, дура! — кричал отец.
Только тогда мать бросила корду и шамбарьер и, взяв на руки безногое туловище, бережно опустила на траву.
Калека лежал, закатив глаза, бледный. Однако он скоро пришел в себя.
— Легкий обморок! — сказал он, приподымаясь.
Он сел, выкурил сигарету и скомандовал:
— Повторить!
— Повторить! — сказал вслед за ним отец.
— Нельзя бросать работу на неудаче! Повторить! — покорно согласилась мать.
Упражнение было повторено. Марсель снова был посажен в седло и снова погнал свою Лизетту, снова защелкал бич, снова зазвучал жиденький вальс, снова кобыла пошла крупной рысью, снова был повторен сигнал «внимание», и в напряженной тишине калека снова взвился на руках, головой вниз.
Когда занятия были окончены и мы возвратились в дом, гусар возбужденно прыгал на своих утюгах.
— Ты понимаешь?! — выкрикивал он. — Номер задуман так: я выезжаю на арену прямо из конюшни в полном жокейском костюме и притом национальных цветов: синий картуз, белый камзол, красные рейтузы. Я выезжаю при ногах — я скоро получаю ноги. Сижу в седле — ноги в стременах, путлища под шенкелями. Лошадь идет рысью. Я становлюсь на голову, как было показано только что, — и на ходу: «Внимание! Маэстро, дробь!» Я сбрасываю ноги! Сначала одну, потом другую. Они в рейтузах и лакированных ботфортах и отлетают в стороны. Я остаюсь как есть — человек с задом. Я сбрасываю камзол — и под ним гусарский доломан и орден! Трюк? А?
— Трюк! — признал я.
2— Клянусь тебе, замечательные люди! — говорил Лум-Лум, когда мы шли домой.
Он восторгался всю дорогу.
— Особенно этот гусар! Ты ведь знаешь, старик, я никогда не любил кавалеристов: они хвастуны! Но этот… Он истинный герой! Он настоящий солдат. Он задирает зад кверху и говорит Германии: «А это видала?»
Через минуту Лум-Лум продолжал:
— А родители?! Возьми родителей! Это родители героя! О, они смело могут ждать меня к себе в гости еще раз! А слепой?! Он играет польку не хуже, чем эта тыква Жалюзо, который считается горнистом самого командира полка.
Восторг бил из моего друга ключом.
— Заметь: они не хотели ничего взять с нас за вино! — несколько раз повторял он.
Во взводе наш рассказ о циркачах был выслушан без особого интереса. Миллэ, вскинув сухой подбородок, сказал, что я напрасно продолжаю называть безногого гусаром. Миллэ любил точность во всем.
— Раз нет ног, то это даже не половина гусара, — сострил он.
— Ты прав, вонючий шакал, — отозвался Лум- Лум. — Гусар, который потерял ноги, потерял все. Если ты, например, потеряешь ноги, будет то же самое: ты потеряешь все. Вот если тебе оторвут голову, никто ничего не потеряет, понял? Тут говорят про истинного героя, а ты остришь! По-моему, этот парень герой! Он не то что славный тип, он — герой! Понимаешь ты это?
Через несколько дней, накануне смены, Лум-Лум попросился в ночную разведку. Он вернулся с большой охапкой полевых маков. Маки росли вплотную у немецкой линии.
— Это для твоей красотки? — спрашивали все во взводе.
— Лум-Лум женится, ребята!
— Мальчик или девочка? — посыпалось со всех сторон.
— Ты разживись табаку, Самовар, — сказал мне Лум-Лум, — а я вот им цветы отдам.
Я не понимал, в чем дело. Он буркнул:
— К циркачам-то пойдем? А? Неловко с пустыми руками…
Мы стали ходить к циркачам часто. Лум-Лум сделался у них своим человеком. Особенно близко сошелся он с безногим.
Однажды с нами пошел Бейлин.
— Вы говорите, там есть пианино? Идем!
Едва войдя в дом, он сел за инструмент и стал играть Бетховена.
Слепец сидел неподвижно. Он слегка поднял голову и вытянул вперед левую руку, как бы боясь упасть. Он точно нащупывал дорогу в испугавшей его грозе.
Игра Бейлина подействовала на всех Лорано. Мать закрыла лицо руками. Отец, насупившись, крутил усы, а безногий застыл, положив голову на руки.
Бейлин, захлопнув крышку пианино, встал и, не оборачиваясь, ни на кого не глядя, как лунатик, направился к двери. Мы опомнились, когда он был уже у ворот.
Бейлин не слышал, как я объяснял ему, что невежливо так уходить.
— Надо его извинить, — сказал я, — он недавно вернулся из госпиталя после тяжелой контузии.
Вечером Лум-Лум ругал Бейлина.
— Ну чего мне там было оставаться? — хмуро объяснил тот. — Я не люблю инвалидов! Насмотрелся в госпитале, хватит! Посоветуйте ему, этому вашему наезднику, он может выгодно использовать свой зад! Верный путь к богатству!
— Что ты имеешь в виду?
— Он собирается сбрасывать свои ноги на полном скаку и оставаться как есть сейчас, с одним задом и медалью?
— Ну и что?
— Так вот пусть у него на заду будет написано: «Фабрика протезов Жана Дюрана. Лучшие ноги! Все носят ноги Жана Дюрана! Легко! Прочно! Не боятся ревматизма!»
— Неплохо придумано! — сказал я.
— Жан Дюран хорошо заплатит ему за это! — продолжал Бейлин. — Конкуренты будут беситься! Они начнут набивать цену! Пусть только не продешевит!
Бейлин смеялся, но что-то было щемящее в его смехе.
— Пусть не продешевит! Теперь протезные фабриканты здорово наживаются! Ох, воображаю, и контрактик можно подписать! И держать фабриканта в страхе: «Если вы не прибавите, я сдам свой зад другой фирме!» Фабрикант взбесится! Он заплатит за рекламу в сто раз больше, чем цирк платит всем своим артистам. Подскажи ему это, твоему гусару. И родителям. Они будут довольны.
Лум-Лум насупился и стал беспокойно пыхтеть трубкой.
— Это верно! — бормотал он. — Это верно! Немало есть таких крабов, которые наживаются на солдатском горе.
Он помолчал, точно с трудом соображая что-то.
— Простой расчет: чем больше ног оторвано, тем больше ног продано! Есть такие, которым выгодно кричать: «Да здравствует война!» Для них это вроде как «Да здравствует торговля!» А? Самовар, объясни!
Лум-Лум был мрачен. Он с испугом встречал мысли, которые никогда раньше не забредали к нему в голову.
3Усача и мадам Лорано не было дома.
— Они поехали в Реймс, — сообщил мне Жильбер. — По секрету от Марселя скажу вам, мсье: они имеют в виду сделать ему сюрприз: сегодня должны быть готовы его ноги. Но, мсье, если бы вы знали, как папа и мама хотят. вас видеть… Вы давно не были у нас… А тут ваш товарищ, мсье Лум-Лум…
Слепец осекся.
— Лум-Лум? Что Лум-Лум?
Жильбер был смущен.
— Понимаете, он стал ходить к Марселю ежедневно и говорить ему такие вещи, каких ни один добрый француз и слушать не должен. Особенно герой.
— Что же это он ему говорит?
— Он все смеется над ним. «Ты должен написать что-то, — я уж не помню, мсье, что именно, — у себя на заду и требовать деньги с фабриканта ног. Потому что война, — он говорит, — это коммерция. Чем больше настоящих ног оторвано, тем больше деревянных ног продано! Тем лучше для торговцев и фабрикантов». Что-то в этом роде…
