Геннадий Гор - Волшебная дорога (сборник)
— Не знаю, — сказала мать, — не глядела бы я на тебя. На весь белый свет не глядела бы. Устала я с вами.
В доме было тихо, мать спала, когда принесли отца. Левый глаз его вытек, и правая рука его была сломана в двух местах. Его нашли в лесу, и люди, которые избили его, не захотели спрятаться, следы больших ног вели к дому, где жили Сычуговы.
Когда Сычуговых спросили, они ли избили моего отца, Сычуговы сказали, что они, и пожалели, что не убили его, дав слово, что будут бить его до тех пор, пока он не отдаст им пилу.
Мать моя пошла жаловаться на Сычуговых. Деревня наша стояла в лесу, далеко от города, и мать пошла жаловаться не в город, а к волостному судье. Но он выгнал ее и сказал, что, если она придет еще раз, он посадит ее в тюрьму. Судья тоже был Сычугов, дальний родственник наших Сычуговых, а урядник был женат на их сестре.
Старуха
У дяди Антона рыжая борода. Ноги у него большие, руки широкие. Лесной это человек, брат дерева, друг камня. Глаза его словно обложены мхом. Два глаза, как два зверька, которые из листвы смотрят на человека. Когда он проходит мимо деревьев, он подмигивает им, будто проходит мимо людей.
Два дерева стоят рядом — муж и жена — и трогают друг друга ветвями.
Он любит деревья. Деревья — это очень гордый народ. Только деревья умирают стоя. Но и среди деревьев есть такие, что перед ветром стелются по земле. Говорит дядя Антон кедровому стланцу:
— Ну что ты вьешься, что ты жмешься к земле? Ведь ты кедр. Дерево, а живешь лежа.
Проходя мимо озера, он ворчит. Озера он не любит.
Он любит все, что бежит, все, что падает с гор, что несется через камни, все, что опрокидывается и ревет, что несет бревна и людей: реки, ручьи, речки.
Проходя мимо Охи, речки, бегущей из лесу, дядя Антон нагибается и пьет воду, черпая ее ладонью.
— Эй, выпьешь речку! — кричат ему плотники.
— А вам что? Вам что вода из живой речки, что вода из-под крана. Из-под крана даже слаще. Пейте из него. Соли в вас мало.
С усов дяди Антона капает вода на траву. Он смотрит на Оху и думает.
«Что ж, — думает он, — дни речки считанные. Скоро сожмут ее, посадят в трубу. Теки, скажут, Оха, беги к нам на руки, на спину».
А Оха шумит себе и бежит. И речка-то небольшая, с волчий шаг, но дяде Антону жалко ее берегов, ее красоты.
— Эй, вы! — кричит он водопроводчикам.
— Чего тебе?
— Соли в вас мало.
Одним из первых он приехал в Оху.
— Рек много? — поинтересовался.
— Водятся.
— Зверь далеко?
— Зверя у нас много.
— Ну, а люди есть?
— Есть людишки, настоящих людей мало.
— Это нехорошо. Без человека и речка старится.
Под горой, на диком месте, поставил он себе могучий дом. Окна он прорубил широкие, чтобы по утрам было видно море, виден лес, чтобы в доме всегда было небо.
Третий год дяди Антона на Сахалине был год зимний. Зима простояла до середины июля, лета не случилось, а в сентябре снова наступила зима. Дом дяди Антона был еще без крыши. Стояла палатка в снегу. Половину палатки занимала кровать, на кровати лежала жена дяди Антона.
Старуха захворала в море, ее укачало. Она захворала с горя: земля была не лучше моря, будто и не земля. На пароходе подохли все ее куры. Остался петух, но он не кричал по утрам, не радовал старухина сердца, должно быть и сам не рад был новым местам. Антон выстроил для петуха курятник. Петух ходил в своем пустом доме и скучал.
— Наташа, — сказал дядя Антон старухе, — смотри не скучай.
— Место какое, — сказала старуха. — Курице в этом месте не снести яйца. Как мы жить станем?
— Не скучай, Наташа. Ругайся лучше. Попрекай меня, может, легче будет.
— Не будет мне легче, — сказала старуха.
Каждое утро она просыпалась с надеждой, что Оха — это сон; сон кончился, и она снова у себя на Кавказе. Старуха вставала и пугалась: вокруг было безлюдье, рыжие дикие деревья, чужое небо, чужие люди, — Оха. И чтобы не видеть Охи, старуха ложилась в постель. Она думала о смерти и боялась ее. В Охе не было даже кладбища, земля была холодна и бесприютна. Старуха думала о том, что ей будет холодно лежать в чужой земле.
— Вставай, вставай, — говорила она себе.
И ей уже хотелось встать, затопить железную печку, поставить самовар, подмести.
Она услышала легкие шаги петуха. Петух поклевал в закрытую дверь и прыгнул, хлопая крыльями. Петух крикнул. Это был первый крик петуха в Охе.
Старуха встала, кряхтя вышла на двор, но двора не оказалось. В Охе не было ни одного двора. Стояли три дома среди палаток.
— Ни яблони, — прошептала старуха, — ни птицы, ни птичьего гнезда. Одно небо да ветер.
Старуха стала собирать корни, выкорчеванные ее стариком. Наклонилась и потрогала землю. Земля была как камень.
Старуха прибрала в том месте, где должен был стоять двор, подмела, сложила дрова в углу и, прищурившись, стала смотреть на природу.
Природа замерла. Стояли лиственницы с мертвыми ветвями, с ветвями в сторону ветра. Среди рыжих деревьев притаился залив Уркт.
Старуха искала солнце. Она не узнала его. Солнце здешнее, как зверек, испугалось людей и спряталось в ветвях за горой.
— Господи, — сказала старуха.
Она стала смотреть в ту сторону, откуда привез ее пароход, будто могла увидеть Кавказ и ту теплую землю, на которой она выросла.
Вернувшись в палатку, она раскрыла сундук. В сундуке лежали разные предметы: старая рукавица, штаны дяди Антона, его портрет, чулок, зеркало и те безделушки, которые раньше стояли на комоде; здесь они были не нужны. Из сундука пахло сухими грушами и уютом, летним запахом далекого и родного края.
Старуха опустила крышку и отвернулась…
Когда дядя Антон пришел с работы, стол уже был накрыт. На столе стоял самовар. Самовар тихо напевал, грустил, — должно быть, и ему было жаль Кавказа.
— Я за красоту заступился, — сказал дядя Антон, садясь за стол. Поругался с начальством из-за красоты.
— Из-за чьей красоты? — спросила старуха.
— Не из-за твоей, конечно. — Дядя Антон рассмеялся. — А ты уж и обиделась. Дура моя славная. А я говорю не о бабе.
— О ком же?
— О местности говорю.
— О какой?
— Да об этой самой.
Старуха плюнула.
— Сказал я начальству, — продолжал дядя Антон, — красоту надо пощадить. Отвести ей особое место, вроде сада или парка, чтобы посреди города, на главной улице, была самая что ни на есть дикая тайга вроде музея. Сказал я это начальству, а начальство меня подняло на смех. «Пиши, говорит, дядя Антон, в стенную газету». — «Что же, — ответил я, — в газету я писать могу, правды и добьюсь. Вы мне в правде откажете — в Хабаровск поеду за правдой. В Хабаровске не добуду — до Москвы дойду». А они смеются. «До Москвы, говорят, десять тысяч километров». Слышь, Наташа? Да ты не слушаешь меня.
— Да нет, слушаю я тебя. Слушаю и смеюсь. Сады. Скажет же! Садов только здесь не хватает.
— Смейся, — сказал дядя Антон, — кончишь смеяться — скажи мне.
— А что?
— Ругаться мы будем, — сказал дядя Антон.
— О чем ругаться?
— Ты меня будешь ругать за то, что я тебя сюда привез. А я тебя буду ругать за то, что…
Дядя Антон вдруг замолчал.
— Ну, что ж не ругаешься? — сказала старуха. — Ругайся.
— Не умею я с тобой ругаться.
— Это плохо, — сказала старуха. — Ругаться не умеешь. Раньше умел.
— Поговорить я с тобой хочу.
— Говори.
— Раньше мы жили в дедовом городе.
— Ну, жили.
— Город этот дед мой строил с приятелями, строил не для себя, а для хозяев.
— Ну, строил. А дальше что?
— А хозяин был чудак. Дома он велел строить так, словно у него не одна жизнь, а десять. Отняли мы у него короткую его жизнь, дома тоже отняли. Город, стало быть, взяли себе. А я подумал про себя: «Живой ты человек, Антон, чтобы жить всю жизнь в дедовых домах. Построй себе город, чтоб широко было в этом городе, как в лесу».
— Ну, знаю, — перебила его старуха, — для этого и затащил ты меня на край земли.
— Край дикий, это верно. А обласкай ты этот край — он тебя отблагодарит.
— Отблагодарит! — сказала старуха насмешливо и отвернулась.
— Жена, — продолжал Антон, — ты мне свою ласку отдавала. Курам свою ласку отдавала. Яблоням свою ласку отдавала. Пол, который ты подметала, и тот видел твою теплоту. Так вот я тебе говорю, старуха, отдай свое тепло, свою ласку этому краю, пригрей его.
— Нет, — сказала старуха строго, — не увидит он этого от меня.
— Город здесь будет, — продолжал Антон. — Придет свежий человек и спросит: «Чей город?» — «Мой город, — отвечу, — мил человек. Вот эти дома я поставил. Старуха моя помогала мне. Лес я таскал на себе, место утоптал, речку посадил в трубы — пусть бежит. Садись, мил человек, если ты не враг, живи, домов много. А вот когда мы с женой приехали сюда, ничего здесь не было. Был один лес. В палатке со старухой жили посреди зимы. Живи, мил человек, если ты не сволочь, окажи милость».
