Антонина Коптяева - Собрание сочинений. Т.2 Иван Иванович
— Вам лучше? — Варвара отставила на столик стакан с водой и поправила подушку под головой Таврова. — Намочили наволочку! — заметила она и, взяв полотенце, вытерла ему крепкий, давно не бритый подбородок и гладкую шею. — Вы теперь маленький: кормили вас эти дни с ложечки, — весело шутила девушка, присаживаясь на табурет и складывая на коленях руки, не терпящие безделья.
— Мне лучше. А нога болит. — Тавров покосил на Варвару еще мутным взглядом. — Как вы думаете, срастется она?
— Обязательно! Хорошо, что у вас был закрытый перелом, а мы сделали все возможное. Иван Иванович говорит: вы даже хромать не будете.
— Правда?
— Честное слово. Вы не думайте о плохом: у вас сильная натура, поправитесь быстро. Здесь мальчик один есть, Юра. Наш якут. Он тяжело болел, такую операцию серьезную перенес, а потом упал с койки и тоже сломал ногу. Я заплакала, когда узнала. Зачем ребенку столько страданий? Оказывается, другой мальчик, постарше, подзадорил его подняться без разрешения, даже помог встать, пока нянечки не было в палате, и оба упали. А сам он никак не признавался, боялся, что приятелю попадет.
— Молодец! — сказала Тавров, слабо усмехаясь.
— Вовсе не молодец, — серьезно и горячо возразила Варвара. — Ребенок должен говорить правду.
— А взрослые?
Варвара неожиданно покраснела, но сказала убежденно:
— И взрослые тоже.
— Ну, а если это невозможно? Вы сами еще ребенок, Варенька! Человек должен жить по правде, а говорить ее другим в глаза не всегда нужно, а иногда и жестоко. Я имею в виду маленькую житейскую правду.
— Все равно! — упорно настаивала Варвара. — Надо лучше думать о людях, тогда и жестокости не будет. Я знаю… Могут получаться неловкости. Одна женщина послала свою дочку посмотреть за поломойкой. Та спросила: «Почему ты здесь стоишь, девочка?» — «А меня мама послала посмотреть, чтобы вы не украли чего-нибудь». Работница — в слезы, ребенка наказали. Кто же виноват? Неужели правдивость? По-моему, раз не доверяешь кому-нибудь, не зови в дом!
— Это Ольга Павловна так начудила в детстве! — Тавров ласково улыбнулся сразу просветлевшими глазами. — Я слышал, как она вам рассказывала, но вы же неправду говорите, Варенька. Послала ее не мать, а тетушка. Мать была прекрасный человек, только умерла очень рано…
— Так это же просто пример. Тут можно сочинить немножко, — защищалась Варвара, приметно смущенная.
— Женская логика! Мы с Юрой, как мужчины, куда последовательнее. Тут в столике гостинцы, принесенные мне товарищами. Отнесите их ему в знак уважения.
Придерживая руками и подбородком целую охапку пакетов, Варвара вошла в детскую палату.
— Это кому столько? — по-якутски спросил Юра, делавший лечебную гимнастику под наблюдением Хижняка.
— Послали тебе, но я хочу оделить всех ребят.
— Разделите, — разрешил мальчик и добавил по-русски: — Денису Антоновичу тоже надо дать что-нибудь вкусненькое.
— Чувствуешь, Варюша, какая забота обо мне: задабривает, чтобы я побольше с ним занимался, — промолвил Хижняк, широко улыбаясь. — Ладно уж, кушай сам на здоровье. А за то, что жалуешь своего лекаря, принесу тебе сейчас стланиковой настойки.
— Она сладкая?
— Какое там сладкая! Это же лекарство. Чтобы цинги не было, чтобы косточки крепче стали.
— Давайте, раз лекарство!..
— Уже всем даете ее, Денис Антонович? — спросила с живостью Варвара, расхаживая легкой походкой между койками и разнося подарки, переданные Тавровым.
— Безотказно, кому потребуется.
— Помнишь, я говорил тебе о старателе Фирсове… Да ты видела его… умирал от цинги. И за одну неделю… за восемь дней… Нет, ты обязательно должна посмотреть его. Я перепробовал на нем все свои настойки: из краснотала, из хвои лиственницы, из смородины и стланика. Стланик дал наилучшие результаты, просто сверх ожидания. Ты знаешь, он уже сидит.
— Кто… Тавров? — очнувшись от задумчивости, спросила Ольга, занятая маленькой починкой рабочего костюма мужа.
— Тавров? Да. Это не удивительно. А вот Яков Фирсов сидит!.. Ох, до чего же я рад! Ты знаешь, Оля, как мы теперь пустим в ход стланиковую настойку?!
Иван Иванович взял со стола метелку стланика, полюбовался ею. Квартира еще была завалена ветками, некрашеный пол на кухне позеленел, и завхоз обещал Ольге прислать маляров.
— Только шпаклевочку надо прежде сделать. Да олифы привезти килограммов пятьдесят.
Теперь Ольга немножко некстати напомнила мужу обещание завхоза.
— Пусть красит, — согласился Иван Иванович, но вдруг рассердился: — Пятьдесят килограммов олифы? Для одной кухни? Что он, выкупать нас в олифе хочет? Я ему в прошлом году показал в больнице, как полы красят! Забыл уже! — Иван Иванович помолчал, улыбнулся застенчиво, взъерошил и без того ершистые волосы: — До чего приятно сделать что-нибудь хорошее для всех. Да-да-да. Я чувствую себя счастливым именинником.
Перед уходом на работу он поцеловал Ольгу и спросил:
— Ты придешь посмотреть наших выздоравливающих цинготников? Можешь написать о них в газету, автор О. А., — добавил он с доброй усмешкой.
— Нет, о них ты сам напишешь, — сухо сказала Ольга, оскорбленная его усмешкой. — Но приду обязательно.
43Пава Романовна сумела отговорить Ольгу от посещения Таврова, а потом, побегав и посудачив по прииску, сама слегла, заболев ангиной. Ольга, порывистая, но не очень решительная, не пошла в больницу одна, удерживаемая чувством неожиданно возникшего стеснения: свободная простота ее отношения к Таврову исчезла. Все эти дни она жила в состоянии лихорадочного ожидания, почти не замечая того, что творилось вокруг.
— Ты как в воду опущенная! — заметил ей накануне Иван Иванович. — Ну, в чем дело? — спросил он нетерпеливо, торопясь в больницу.
— У меня ничего особенного… — Ольга сдвинула брови, сразу готовая ответить раздражительной вспышкой на его недовольное замечание. — Почему я должна ходить возле тебя, подпрыгивая и улыбаясь?
Иван Иванович только махнул рукой, и этот жест, вызванный досадой на ее слова и нежеланием ссориться, Ольга истолковала тоже в самом обидном смысле.
«Он никогда не уделял мне внимания. Я всегда была у него на последнем плане. Вроде предмета домашней обстановки!» — подумала она, оставшись одна в квартире с шитьем в руках и сразу забыв все хорошее, что делал для нее муж.
Нащупав пальцем наперсток, Ольга машинально взяла иголку.
«Мне сочувствие нужно и понимание, а не снисходительность. Почему я к постороннему человеку отношусь с большим доверием?» При этой мысли сердце ее так сжалось, что она замерла.
— Вот еще новости! — растерянно прошептала она.
Порывистый теплый ветер, словно заждавшись, принял ее на крыльце в распростертые объятия. Отбиваясь от его буйных ласк, Ольга сбежала по ступенькам, посмотрела кругом, и снова все показалось ей прекрасным. А особенно хорош был кусок чистого неба, нежно голубевший среди разодранных ветром пепельно-серых туч. Пожалуй, никогда еще не видела Ольга столь яркой, праздничной голубизны. Потом она шла к больнице, уже ничего не замечая, погруженная в размышления, отражавшиеся на ее лице то беспокойной хмурью, то светлой улыбкой.
Несмотря на запрещение Скоробогатова и на то, что ответа из области еще не получили, нейрохирургическая операция по поводу гангрены была назначена.
— Надо считаться с живым делом, а не с бумажками, — ответил Иван Иванович на обычную попытку Гусева «внести ясность», «согласовать», «продумать».
Будь Гусев не таким нудным человеком, он, неплохой специалист, сумел бы за два года если не повлиять на Ивана Ивановича, то хотя бы заразить и его своими постоянными опасениями. Но он действовал слишком раздражающе, и его высказывания — иногда справедливые — пропадали впустую.
Совсем иные отношения сложились у Ивана Ивановича с хирургом Сергутовым, которому он помогал от души, создавая возможность самостоятельной работы, лично консультируя и переживая с ним все его затруднения.
В особо тяжелых случаях он оперировал всегда сам.
— Я не могу допустить, чтобы плохой исход объясняли неопытностью хирурга, — сказал он однажды.
— Такие сложные операции, какая предстоит нам сейчас, не делаются пока в массовом порядке. Поэтому я попрошу вас быть особенно внимательными, — говорил Иван Иванович своим помощникам, проходя по операционной и держа на весу обнаженные до локтей, порозовевшие от мытья мокрые руки.
В длинном клеенчатом фартуке, который он отбрасывал на ходу носками ботинок, с лобной лампой, блестевшей рефлектором над его белой шапочкой, он казался еще больше и выше даже в этой просторной комнате, прекрасно оборудованной для операций.
— Самопроизвольная гангрена, как и всякая гангрена, — это нарушение кровоснабжения, иначе сказать — болезнь сосудов — артерий, отсюда и название «эндоартериит», — негромко объяснял он, надевая с помощью Варвары стерильный халат. — Раньше она считалась болезнью старческого возраста, но жизнь показала, что ею заболевают совсем молодые люди.
