Валентина Мухина-Петринская - Плато доктора Черкасова
Доводилось, и с разведческой партией бродил, и в забоях работал, и на лесоповале, и по плотницкому делу. С топором я всегда хорошо управлялся. Сила и ловкость в руках. Костоправом слыл умелым...
— Что правда, то правда,— пробормотал отец.
— Вербовался, работал на стройке... Потом надоело (всё авралы, всё торопят: давай, давай, а я этого не люблю). И снова мешок на плечи — и дальше. Куда глаза глядят. На край земли. Война меня в лагере застала. Уж не помню, за что сидел. Не то за бродяжничество припаяли, не то за браконьерство. Ну, подал заявление — дескать, хочу на фронт. Уважили, и на самую передовую...
— С фронта дезертировал? — взглянул на него испытующе отец. Он лежал на спине, похудевший, заросший бородой, и не сводил с Абакумова взгляда. По-моему, у него была температура, он сильно раскраснелся.
Абакумов сидел на скамье, облокотившись на стол, и рассказывал, не глядя на отца, будто сам с собой говорил. Но при обвинении в дезертирстве взглянул на него обиженно и удивленно.
— С чего это вы взяли, Дмитрий Николаевич? Честно дрался с врагом, как и все.
— Не... дезертировал?
— Вот как перед богом. Хоть запросите!
Алексей Харитонович назвал полк, с которым прошел войну.
— Полк наш несколько раз заново обновлялся, а я все живу. Никакой снаряд меня не брал, будто я заговоренный. В сорок третьем попал в плен. Тут узнал, почем фунт лиха стоит. С тех пор слово «фашист» слышать не могу. Никак не забуду. Издевались очень. Бежал из плена... Кабы не я, не добрались бы до России. Пригодилось мне шатанье по тайге... Вывел всех. Прямиком через Карпаты шли.
— Ну, а дальше? — торопил отец, потому что Абакумов задумался и молчал.
— Дальше? Из плена-то коммунисты со мной ушли. Хорошо обо мне отозвались. С ними и пошел опять на фронт. На этот раз нашел меня мой снаряд. Хотели ноги отрезать... Обе. Не дал. Лучше умру. Отправили меня в госпиталь, в Рыбинск. Год лежал. Всё переливание крови делали. Пока поправился, война и кончилась...
— Ну?
— Ну и вот... За год, на койке валявшись, обо всем передумаешь. Противно мне стало. Как мог так жить, думаю... Дело в том, что прежде я был кто? Бродяга. А теперь стал — фронтовик! От радио пришел корреспондент, обращается ко мне:
«А у вас, товарищ фронтовик, какие заявки будут?» На концерт по заявкам, значит. И так мне захотелось настоящей, чистой, хорошей жизни!..
Абакумов опять замолчал. На лбу его выступили крупные капли пота. Отец смотрел на него с сочувствием, но уже не торопил... Я сидел на горячей печке и с нетерпением ждал, что же будет дальше.
— Кто выздоравливал, уезжали домой,—продолжал Абакумов.— Только и разговоров в палате: дом, домой, дома, жена, детишки, мать, отец... Каждый рассказывает, как у него на родине хорошо, лучше, чем у других.
— Ну?
— А я даже не знаю точно, где родился. Мать ведь не любила об этом рассказывать. Никогда не было своей крыши. Ни дома, ни родины, ни знакомых... Бобыль и есть бобыль! Опять идти куда глаза глядят? И вдруг встречаю в госпитале своего однополчанина, с кем вместе в плен попались, с кем из плена бежал. Колхозник он, сибиряк из-под Томска, Варнава Парфенович Лосев. Обрадовались, обнялись, как побратимы. Хороший человек!..
Скоро он понял, что со мной творится. И стал звать в свой колхоз. На первых порах, говорит, поживешь у меня. Потом оженим, избу тебе построим. Мужик ты, говорит, хороший. Будешь у нас в колхозе хоть по плотницкому делу. Поедем?
Я дал согласие. Его первым выписали из госпиталя, меня месяцев через пять. Адресок я хранил. Вот и поехал в это самое село Кедровое. И вправду вокруг кедры растут, высокие... Орехов сколько хошь собирай, грибов, ягод, рыбы в реке, зверя в лесу... Мне понравилось.
Семья у них большая. Сам Варнава Парфенович, супруга, детушек четверо. Родители еще живы-здоровы — тоже в колхозе работают. Братья родные и двоюродные, дядья всякие, тетушки, племянники, внуки. И младшая сестра Лосева, Анна Парфеновна, вдова... Муж на фронте погиб. Мальчонка был — умер. Бригадиром она работала. Строгая женщина, но из себя статная, красивая. Изба у нее отдельная. Ну... нас и оженили.
— Ты женат? — ахнул отец.
— Стало быть, женат... был,— неохотно подтвердил Абакумов.
— Дети есть?
— Уж и дети... года не пожили,— усмехнулся невесело Абакумов и, помолчав, прибавил тихо: — Дочка растет...— Он сделал вид, что не замечает изумления отца, и упрямо докончил: — Лиза... Коле ровесница будет. Ты ведь тоже после фронта женился, Дмитрий Николаевич?
— Да. Я во флоте плавал. Женился уже после демобилизации. Но как же... где дочка?
— Там и живет в Кедровом с матерью. Я никогда ее не видел...
— Не видал дочку?
— Нет. Денег им посылаю, раз в год, через один населенный пункт. Знакомый там у меня есть. Через него и меха сдаю. И деньги посылаю. На него и мне письма... когда бывают. Вот уже два года нет писем. Летом пойду опять. Запрос надо сделать. Если, конечно...
— А мы это сделаем, не дожидаясь лета. Пиши письмо. Отошлем.
— Спасибо, Дмитрий Николаевич!
— Но как же? Почему ты от них ушел? Не сработался в колхозе, что ли?
— То-то и оно, что не сработался. Не ко двору пришелся. Окромя Варнавы Парфеновича, все как есть на меня косились. Бродяга, говорят. Так бродяга и есть! К хозяйству не привыкши — ни к своему, ни к колхозному... Скучно мне оно. Только и вздохнешь свободно, когда на охоту вырвешься. А то — тоска. А тут еще жена начала пилить: «Думала, как с первым мужем будем жить, всеобщее уважение (он у нее председателем колхоза был), а что-то не получается у нас с тобой, Алексеюшка!».
— Почему же не получается? — с досадой переспросил отец.
— Не судьба, значит! Либо испорчен уж я сызмальства. Тоска на меня напала. Корни не прирастают. Корней-то нет! Сунули ветку, давно отрезанную, в землю, а она корней не пускает...
Чужие они мне все, чужой я им. Только и держался, что сам председатель колхоза друг мне верный: Варнаву Парфеновича выбрали председателем. До весны кое-как дотянул. А потом... опять мешок на плечи — и айда!
— Ушел?!
— Ушел.
— А жена?
— Анна Парфеновна сказала: «Если уйдешь, не возвращайся. Не приму». На сносях она была.
— И ты не вернулся?
— Не вернулся. Она же сказала, что не примет. Да я бы и опять сбежал... наверно. Бирюк и есть! А здесь вот один десять лет выжил.
— Куда же ты из Кедрового?
— В Иркутстк, Дмитрий Николаевич... Помотался там немного и поступил на завод. Огромный заводище... Ткнули меня в литейный цех.
— Вот бы и работал! — не выдержал отец.
— Не судьба.
— Да почему не судьба?
— Поработал около года, до следующей весны... И опять тоска на меня напала. Бригады эти... Соревнуются... А мне все равно. Скучно! Не берет меня за душу... Я, правда, сроду не азартный. И карты не любил.
— Да что здесь общего! — разозлился наконец отец. У него тоже выступили на лбу капли пота.
— Общего ничего, конечно, нет. Я просто хотел сказать, что ни в чем я не азартный — ни в работе, ни в картах. Опять я затосковал. Написал с горя письмо Варнаве: не могу, дескать, никак корней пустить нигде. Не приживаюсь, да и все тут! Испортила меня бродяжья жизнь. Не выйдет из меня толка. Ушел и с завода. Справку мне дали, что уволили по собственному желанию. Насильно не удерживали. И там был не ко двору.
— А-а!.. Ту справку я видел!..— воскликнул отец.— С ней ты пришел к нам в экспедицию.
— Да. Пошел с вами в тайгу. Да ведь это не решало дела. На одно-разъединое лето. А в зиму опять ищи себе пристанище. Куда бы угодно шел, лишь бы подальше от людей. Что-то обрыдли мне они... Нет мне нигде места. Ну, вот... Пока вы вулкан изучали, я охотился... с вашего разрешения, потому как снабжал тогда вашу экспедицию. Вот тогда я и наткнулся на избушку у горячего озерца. Кто тут жил прежде, не знаю. И почему ушел, не знаю. Избушка старая, но бревна крепкие, из лиственницы. Сто лет простоит.
И пришло мне в голову здесь поселиться и охотой жить. Вам никому зла не желал. Кабы не ранняя зима, не погиб бы Михаил Михайлович... Кто же знал? По моим расчетам, время было... И, опять же, пороху вам я оставил. Надеялся, дойдете до жилухи благополучно. А мне без муки да крупы зиму не протянуть. Опять же, дичи вам подложил в лабазе...
— Видели! Поменял, сукин сын!.. И с тех пор жил здесь?
— Жил. Место уж очень хорошее. Охотился, рыбу ловил, огород развел...
— Хорошо, значит, было?
— Смеетесь надо мной, Дмитрий Николаевич! Сколько раз думал руки на себя наложить. Негоже человеку одному. Я бы и не выдержал один... Столько лет! Одиннадцать скоро... Нет-нет, а с людьми встречался. Чукчи летом наезжают, оленей пасут. В одной фактории меня хорошо встречают... Погощу когда. Друг даже у меня есть — фельдшер. Вместе не раз охотились. Опять же, в населенном пункте знакомые... Догадываются, что у меня что-то не так, но никто пока не выдал...
— Как же мыслишь дальше жить, Алексей Харитонович?
