Александр Исетский - Буран
— Алла! Аллочка! Что ты сказала? Да разве я мог... мне казалось, что ты... Ну разве мог я надеяться? А ты... ты, милая! Аллочка!
Он не мог допустить, чтобы текли слезы из этих милых глаз, чтобы так содрогалось в рыданиях стройное, хрупкое тело любимой Аллочки.
— Милая! Ну, перестань плакать! Ну, давай подумаем. Шут с ним с этим названием!
Алевтина, продолжая всхлипывать, горестно выговаривала:
— Ты ничего не ценишь! А меня все подружки за тебя просмеивают: «Где ты подобрала этого колхозника?»
— Пошли они все к чертям твои подружки! Ты, Аллочка, самая моя дорогая, самая любимая! — обнимал он свое сокровище.
— И ты честно согласен назвать картину по-другому? — заискрились быстро просохшие глазки Аллочки.
— Предлагай!
— Но я же, Гера, ничего не понимаю в этих лошадиных профессиях. Если назвать «Жокей», так он совсем не походит на жокеев, каких я видела в журнале «Америка» и даже на нашем ипподроме.
Герасим от души смеялся над названием, предложенным Алевтиной.
— Ну, что ты, Герик, смеешься? Ну, как у вас там, в ваших Берестянах, называют рабочих, которые возятся около лошадей?
— Конюхами, коневодами.
— Герик! Идея! — обрадованно всплеснула руками Аллочка. — Картина будет называться «Колхозный конюх»! И ты понимаешь — это будет очень кстати. Сейчас в газетах и по радио только и слышишь: колхозы, помощь колхозам, подъем колхозов... И тут появляется твоя картина — «Колхозный конюх»! Ты понимаешь, как это прозвучит? Художник Берестнев написал новую картину на колхозную тему! — И Алевтина, хохоча и подпрыгивая, закружила Герасима по комнате.
Герасим остановился против портрета и, сощуренно его рассматривая, раздумчиво проговорил:
— Ну, что же?.. «Колхозный конюх»? Это тоже правда. Можно... вполне можно назвать и так.
— Герик! Какой ты у меня милый! На открытии выставки ты увидишь, какое впечатление произведет эта картина с таким названием. И никто ничего не будет знать. Просто — художник Берестнев ездил в колхоз и вот нарисовал колхозника с жеребцом.
Она оказалась права. При несомненных достоинствах портретного письма, картина Герасима вместе с тем была отмечена жюри выставки и «как одно из немногих полотен на колхозную тему». А через некоторое время картинная галерея приобрела ее для показа в экспозиции «Молодые художники Урала».
Алевтина ликовала:
— Ну, что я тебе говорила, мой милый лешачок? Нужно всегда слушаться твоего бесенка!
По этому случаю Аллочке был сделан дорогой подарок: жемчужные клипсы и самая модная шапочка, а в Берестяны к отцу ушел пакет с каталогом выставки, в котором был напечатан «Колхозный конюх».
И вот сейчас, стоя у дверей зала, где отец рассуждал о несообразительности сына, Герасим с мучительным стыдом, во всех подробностях припомнил эту свою позорную уступку Алевтине. Шагнув навстречу отцу, выходившему из зала, на его вопрос — куда Герасим делся, он, пряча глаза, соврал, что ходил к директору галереи.
— А около твоей-то картины разговор большой разгорелся, — сообщил отец.
Но Герасим никак не хотел продолжать здесь разговор с отцом об его портрете.
— Да, бывает... вспыхивают тут, тятя, всякие разговоры. А ты, наверное, проголодался? Мы ведь с тобой с утра ходим.
— А я и не заметил, как время-то летит. Сюда, знаешь, надо брать буханку хлеба.
Еще не все залы были обойдены. Но Герасим уговорил отца сходить в ближайшую столовую, покушать и потом уже досмотреть выставку. Нужна была передышка от массы впечатлений, непривычно нагрянувших на Евлампия Назаровича, и он охотно согласился.
10
Желая задобрить отца, сын завел его в универмаг купить какие-нибудь подарки. Огромный магазин ошеломил берестянского гостя обилием всевозможных товаров.
— Да тут, наверно, только живой воды нету! — поражался Евлампий Назарович.
Сын купил отцу серенький в полоску рабочий костюм, кирзовые сапоги, светлую клетчатую кепку. Растроганный отец не знал, как и благодарить его.
— Ой, и к чему ты, Герасим, этак разоряешься? Перед кем мне там в Берестянах выряжаться-то. Ну, к чему, к чему это ты?
Из универмага, вместо столовой, зашел Герасим с отцом в ресторан «Восток». Заказал хороший обед, не обошлось и без водочки. Поражаясь роскошной обстановке и сервировке стола, Евлампий Назарович пустился в воспоминания, как ему «в ерманскую войну довелось в помещичьем дворце ночевать».
Домой возвращались под вечер изрядно навеселе. После таких подарков и отменного обеда Евлампию Назаровичу и в голову не пришло попенять сыну по поводу названия его картины.
У подъезда Герасим придержал отца. Вполголоса предупредил:
— Ты, тятя, как в квартиру войдешь, так безо всякого шума и разговора — прямо в мастерскую! Понял? На-ко, держи покупки-то.
Отперев дверь, Герасим подтолкнул вперед отца, и тот, насколько был способен, бесшумно, на цыпочках устремился в мастерскую. Но у него выпали из-под локтя сапоги, и на их стук тут же появились в дверях кухни и спальни Алевтина и Дарья.
— Что это за стукотня? — сдавленно взнегодовала Дарья. — Ребенка разбудите!
— Да это, мамаша, обновы отец себе купил, так сапоги у него выпали.
Захлопнулась дверь в спальню, но мать проследила испытующим взглядом, как прошли в мастерскую сын и муж.
Прикрыв дверь, Герасим подмигнул отцу:
— Кажется, пронесло, без скандальчика. Давай покурим.
Но через минуту на пороге мастерской появилась Дарья.
— Ну-ка, показывай — каки таки обновы отец накупил? — оглядывая все так же испытующе обоих, спросила она.
Пиджак, штаны и сапоги были одобрены, а кепка охаяна.
— И куда же тебе, старому, пестроту такую носить? Это у нас в городе стиляги этакие-то носят. Нет! Нет! Заутро же пойдем и переменим, — решительно вынесла Дарья свой приговор, отбирая кепку. — Ну, а сколько же это ты, отец, за костюм-то отдал?
Евлампий Назарович по подмигиваниям сына и жестам из-за спины матери понял, что в покупке обнов Герасим хотел остаться ни при чем, но оказался совершенно не подготовленным к вопросу о цене обнов и, замявшись, то царапал голову, то вопросительно взглядывал на сына:
— Сколь же это?.. Вот память-то, Гераська, сколько же мы заплатили?
— Не знаю, тятя. Ведь ты сам платил, — ответил с безразличием Герасим, прикрывая дверь комнаты.
Но дверь тут же, как бы сама, опять приоткрылась.
— Ну, чего же ты, Герасим, говоришь? — пытался выплестись отец. — Я же тебе деньги-то отдал.
— Чего-то вы петляете оба, — укоризненно покачала головой Дарья.
— Да что вы, мамаша, — догадавшись, как выкрутиться, возразил Герасим. — Вот они талончики-то. Пожалуйста!
— Ну, ладно, рассмотрю я еще ваши талончики. Давайте идите обедайте! Сколь раз разогревала да отставляла.
— А мы, мамаша, — замялся Герасим, — заходили с тятей в столовую. Щей покушали.
— Ох, смотрю я на вас... Совсем не щами от вас несет!
И тут же из коридора повелительно-резко донеслось:
— Гера! Пойди сюда!
Герасим вздрогнул и, тоскливо взглянув на отца, медленно вышел из мастерской.
Оставшись одна с мужем, Дарья безобидно упрекнула его:
— И к чему еще понес вас лешак куда-то? Ведь видишь — какая у нас сношка-то.
— Так мне что, по одной половичке перед ней ходить? Я бы на месте Герасима так ее...
Евлампию Назаровичу не удалось досказать своего нравоучительного совета. Дверь открылась, и пунцовая сношка заверещала на свекора:
— Вы не смейте мне Геру, взвинчивать и спаивать! Я не позволю!
— Ну-ка! — посуровела Дарья. — Это на кого ты посмела голос подымать? На отца?!
— Какой он мне отец? — уже не помня себя, продолжала выкрикивать Алевтина. — Не позволю никому...
Появившийся за женой в коридоре Герасим беспомощно лепетал:
— Алла! Мамаша! Аллочка!..
Евлампий Назарович, пораженный никогда в жизни не слыханным в семье оскорблением, медленно поднялся с дивана и отстранил что-то кричавшую Дарью.
— Чего это ты, вертихвостка, не позволишь? — тихо спросил он, устремив из-под насупленных бровей на Алевтину колкий немигающий взгляд.
— Не смейте подходить ко мне! Гера!
— А ну-ка, я тебе шпын выдеру! — внезапно ринулся старик со взметнувшейся рукой. — Шелудивая кобылешка!
Истошный визг огласил квартиру. Оттолкнув Герасима, Алевтина стремглав влетела в спальню, щелкнув задвижкой двери.
— Тятя! Тятя! — навалившись на грудь отца, твердил Герасим. — Не надо... не надо... Она и так...
— Ой! Ребенка-то напугали — ревет! — выбежала из мастерской бабушка.
Отец выговаривал оставшемуся в мастерской сыну:
— А ты тоже... Смотри до чего распустил свою вертушку! И имя-то свое с ней потерял. Сам «Герик», сын «Жорик», она «Аллочка»! Нате — семья Берестневых! Вы тут еще и бабушку в какую-нибудь... «Бабжик» переиначите.
