Владислав Гравишкис - Где золото роют в горах
Они расселись на корточках вокруг бака, щурясь и блаженно отдуваясь. У печи стучали топорами подсобники, разбирая леса.
— Оказывается, ты покрепче нас всех, Антон, — проговорил Шмелев. В ушах шумело радостно: а ведь кончили дело! Наитруднейшее дело!
— Известно — молодой. Ему что! — пятерней расчесывая бороду, откликнулся Загвоздкин.
— Я к огню привычный. Он меня не берет, — сказал Антон, взглянул на цеховые часы и заторопился: форсунки включать надо. Витька на смену придет, а температуры нету...
Он убежал мелкой, увалистой походкой. Шмелев не без зависти посмотрел вслед коротконогому и широкоплечему крепышу.
Когда Неустроев вернулся, на скамеечке у бака навивал на палец кольца рыжеватой бородки один Загвоздкин, Шмелева не было.
— Парторг-то куда подевался? И не отдохнул совсем.
— Наш Александрыч дело знает. В дирекцию пошел.
— Зачем?
На скамейке было тесно. Они сидели, плотно прижавшись друг к другу мокрыми плечами.
— Доложить надо, — ответил Загвоздкин. — А как же? Ну, а потом это самое, как говорится... — Старик немного смешался, помолчал. — Насчет премии словечко замолвить я ему велел...
— Какой премии?
— Какой, какой! Нам с тобой, дурашка! Или думаешь, мало за ночь сделали? Да за такое геройство, знаешь...
— Тьфу ты, чтоб вас! — не выдержал Антон. — Где только ты геройство увидел?
— Увидел. Всю ночь геройством занимались, хоть и не обязаны были...
Антон только головой покачал:
— До чего вы, старые чертяки, на деньгу жадные! Просто удивительно.
— А тебе деньги нипочем? Не нуждаешься?
— Нуждаюсь. Только я, когда провал закладывали, про них совсем не думал.
— И я не думал. Потому что в большом азарте был. А теперь поостыл и вспомнить можно. Фуражка-то у меня, милок, сгорела или не сгорела? Как же я теперь к старухе без фуражки явлюсь?
Старик тоненько и хитро засмеялся, теребя убереженную от огня бородку, даже не утратившую своего огненно-рыжеватого блеска.
Смотрел на него Антон и понять не мог: не то в самом деле старик так на деньги жаден, не то просто притворяется, хочет в чем-то проверить Антона. Хотелось ему еще поспорить со стариком, но у входа в цех в гурьбе рабочих показался сменщик Виктор Журавлев, и Антон поспешил ему навстречу, чтобы рассказать о событиях ночи и вместе с ним загрузить шестернями уже разогревшуюся печь.
БУРБОН
Бурбон — это я. Так меня обозначили в цехе. В глаза никто не говорит, а достоверно знаю, что честят меня мои девчонки именно так.
Узнал про такое свое прозвище случайно. Бестолковая наша Нина Склемина пустила партию заготовок в брак. Церемониться не стал, высказал я ей все, что о ней думал в настоящий момент. Нинка тоже распалилась и сгоряча болтнула: «И недаром вас весь пролет Бурбоном кличет! Такой вы и есть на самом деле...» Болтнула, раскрыла свои сияющие глаза, смотрит, а мыслишка так на лице и написана: ох, не будет мне теперь житья от мастера, ох, не будет!
Оправдал я ее надежды: послал бронзовые втулки обтачивать, самая что ни на есть наиневыгоднейшая работа. В другой раз будет знать, как надо с мастером разговаривать! А что? Некогда мне с ними церемонии разводить: не детский сад — производство.
Трудно мне с девчонками. Что на участке главное? План. Спокон веку так ведется — давай план, остальное никого не касается. А коли никого не касается, то с какой радости оно, остальное, должно меня касаться? План — и хоть трава не расти! Иной раз не только черным словом, но и по столу пристукнешь для острастки. Как же иначе? Раньше, когда командовал заготовительным участком, никто не обижался на мои выражения. Понимали парни — брань на вороту не виснет. Никому и в голову не приходило огрызаться или с жалобой бежать невесть куда. Мастер — бог на участке, а кто богу перечит?
Так было с парнями. Но вот перевели меня на токарный участок, а тут одни девчонки из технического училища. Не нравится им, когда я залетаю на седьмой этаж. Вижу: накаляются мои пискуши-визгуши, вот-вот побегут с жалобой.
Я особенно не расстраивался. Бегите, бегите, думаю себе, завернут вам оглобельки. План я делаю, верно? Остальное никого не касается, верно? Кому вас, пичуг, интересно слушать? Любой начальник прежде всего мастера поддержит. А вас кто?
И вдруг — объявление. На дверях моей конторки висит лоскуток тетрадной бумаги в косую линейку, и на нем крупно написано:
«ДЕВОЧКИ!Сегодня после смены будет наше собрание. Обсудим поведение мастера И. М. Гордеева. Приходите все!»
Я надел очки и прочитал еще раз. Точно: мои девчонки собираются обсуждать мое поведение. Хоть глазам не верь! Повернулся лицом к станочной линии, разглядываю станочниц и гадаю: которая затеяла? Нинка Склемина вильнула глазами и спряталась за станок. Секунду нет ее, вторую нет, на пятой выглянула и напоролась на мой взгляд. Замерла и оторваться не может: ну, чисто кролик перед удавом! Я, конечно, медлить не стал, пальцем маню к себе. То краснеет, то бледнеет, а идет.
«Твоя работа?» Молчит. «Ты писала?» Молчит. «Язык-то имеешь или за обедом скушала?» И сразу словно прорвало, на все вопросы ответила: язык она имеет, писать не писала, но вообще-то идею поддерживает. А что? «А то! Немедленно иди к тем, чью идею поддерживаешь, и скажи, чтобы сняли бумажонку. Тоже немедленно! Мог бы и сам снять, да хочется вас, как котят, потыкать кое-куда носами. Сами убирайте! Так и передай. Здесь производство — и шутки шутить не положено. Вот так. Ступай!»
Зашел в конторку, сел за колченогий стол, раздумываю. Обнаглели до чего, просто уму непостижимо. Такие девки-ухари, что парни с заготовительного участка и в подметки им не годятся. Тех смирён вспоминаешь с удовольствием. Потом стал думать, как бы их укоротить? Чтобы привыкли жить по дисциплине: приказано — сделано.
Размышляю, а сам все прислушиваюсь: не скребется ли кто у двери, не снимает ли объявление? Нет, никто не скребется. Может быть, прослушал? Выглядываю — как висело объявление на двери, так и висит. Целехонькое! Ну, погодите же вы у меня!
И пошел по пролету. То за одним, то за другим станком появится голова и тут же исчезнет. Чувствуется, что называется, некоторое оживление в рядах противника. То-то же!
Нинка Склемина склонилась к станку, старается, втулки обтачивает и будто не видит меня. «Сказала,что тебе приказано было?» — «Сказала». — «И что же?» — «Мы не будем снимать объявления». Ну, разве не обнаглели? То только идею поддерживала, а теперь уже «мы не будем снимать». «Не будете?» — «Не будем». — «Чего доброго, вы еще и собрание проведете?» — «Проведем». — «Только попробуйте!» — «Попробуем». — «Ничего не попробуете — запрещаю! Короче говоря — кто у вас заводила всему делу? Ну-ка, докладывай!».
Заводила уже тут: Люська Каштанова подходит. Глаза блестят, как у кошки. «Люся, мастер запрещает проводить собрание...» — докладывает Нинка, бледная, дрожит, слезы вот-вот брызнут. «Успокойся, Нинок! Почему, Игнат Матвеич?»
Почему, почему! Разве скажешь, почему нельзя проводить собрание? Потому что меня критиковать собрались! О таком, понимаю, лучше помолчать. «Не положено встречным-поперечным проводить собрания в цехе». — «Мы не встречные-поперечные, мы здесь работаем». — «Все равно нельзя. Собрания могут проводить только начальник цеха, партийный секретарь и еще профсоюз. Знать надо, девки! Чему только вас в школе учили?» — «Во-первых, мы не девки, а девушки. Во-вторых, мы были в заводском парткоме и там сказали, что надо проводить собрание. В-третьих, на собрание придет начальник цеха».
Положила она меня на обе лопатки. Что оставалось делать? Посопел, посопел я, да и пошел к себе обратно в конторку. Опять размышляю. Партком я, конечно, уважаю, но такое дело — извини-подвинься! — ни в какие ворота не лезет. Что-то тут не так. Поди, врут девки? Не может быть, чтобы партком на такое дело пошел.
Человек я беспартийный, но тут насмелился, позвонил в партком. Так и так, были у вас сегодня работницы из токарного пролета? «Были». — «Разрешили вы им собрание в пролете проводить?» Не вижу секретаря, а чувствую: лезут у него брови к самым волосам. «Мы им посоветовали созвать собрание и разобраться в делах самим, без нашего участия...»
Я только головой мотаю: «Извините, товарищи дорогие, ну и натворили вы дел!» — «Что такое?» — «А то, что вы под самый корешок мой авторитет хотите подрезать. У меня с девчонками такие отношения, что на собрании они меня в порошок сотрут. Растерзают!» — «Не растерзают. А если отношения сложились неправильные, — поправьте, на собрании разберитесь...» И повесил трубочку.
Есть над чем голову поломать, Игнат Матвеич, есть. Действительно, в прошлые времена у нас в цехе проводить рабочее собрание без разрешения начальства не полагалось. Так и говорили: «санкцию надо». Иному чудаку и «санкции» было мало: подай доклад в письменном виде и чтобы все речуги были написаны на бумажке... Н-да! Но как же быть с собранием? Плюнуть на все и уйти домой? Худо! Наговорят черт-те что. Лучше присутствовать, в случае чего можно и отпор организовать. При мне особенно не разговорятся — мастер, прижать в любое время могу.
