Журнал Современник - Журнал Наш Современник 2001 #2
* * *
Помню, как долго, мучительно, с раздражением и “самопроклятьями” пытался он найти новые краски и образы для “Трубы” — особенно стержневой ее части, посвященной грехопадению созданных из огня ангелов. Вдруг, неожиданно для меня, откуда-то возникла мадам Елифас, редакторша журнала “Скрижали”, тираж коего печатался для 19 “непогрешимых” в девяти экземплярах на листах из чистого золота. “Остальное читайте у Моисея”, — заявляла Елифас Никанору хрипловатым, прокуренным голосом.
В рукописи, которая была мне дана для первого чтения еще минувшей осенью, “редакторша” отсутствовала, а ее любимое словечко “агромадный” произносилось Никанором Шаминым.
— Откуда она возникла, эта дама, Леонид Максимович? — спросил я. — Ранее Вы упоминали одного из знаменитых оккультистов Элифаса Леви. Не отсюда ли фамилия гром-бабы? И почему именно 19 посвященных? Простите меня, недообразованного, но хотелось бы узнать…
— Э-э, Генмихалыч, тут такие мистические дебри… Сам, кажется, заплутал…
Он замолчал, съежился — потом вдруг закричал: “Убрать! Убрать!!!” — и, чуть не задохнувшись, надолго закашлялся. У меня заныло под ложечкой. Я вскинулся принести воды, но он замахал руками и снова прохрипел: “К черту, убрать… О н и догадаются… Догадаются! Надо по всей рукописи убрать, вымести, выжечь все ветхозаветные намеки. Все до единого!”
Я обомлел. Передо мной сидел великий человек, буквально смятый страхом и тревогой. И все это произошло так внезапно! Как же его когда-то д о с т а л и (как сказали бы сейчас), если он, уже одной ногой в могиле, так панически испугался. Скорее всего, ему почудилось, что его д о с т а н у т и на том свете… Но это — моя догадка; в тайну сию он меня не пустил. Ошеломило другое. Леонов натужно встал из кресла и произнес:
— Я делаю официальное заявление. Офици-аль-ное! Работа над романом прекращается. Навсегда! А вы поезжайте домой, я больше не буду вас мучить. Утром передайте Куняеву мое решение. Учтите: оно окончательное… окончательное. Сил больше нет, воля иссякла…
Ну, конечно же, я принялся что-то растерянно вякать, возражать, увещевать. Тщетно! Леонов был непреклонен. Я вежливо откланялся и аккуратно закрыл дверь…
Ну и что же теперь делать? Думай, думай… Позвонил главному. Он резонно ответил: “Поищи, Гена, уязвимые места, сделай попытку переубедить старого упрямца. Вот же незадача: всё на мази, деньги проплачены, до юбилея рукой подать… Дави на совесть — что еще я тебе могу посоветовать?” И положил трубку.
Эх, закурить бы… Жаль, что семь лет тому назад бросил. Что же делать? Перед глазами стоял непреклонный старец, в ушах громыхали слова: “Работа над романом прекращается. Навсегда!” Но не зря же говорится — утро вечера мудренее. На свежую голову как бы сами собой сочинились “тезисы” под названием: “10.3
94 г. Как убедить Л. М.” Каким-то чудом (обычно такие записки выбрасываются) листок этот у меня сохранился.Итак, пункт 1: “Хвалить bis Himmel” — что с немецкого на русский означает — до небес. До сей поры я не уверен, что это было верное начало — однако в любом случае условие необходимое: похвала умягчает душу. Разумеется, я знал, что мудрейший Леонов знает цену и фальшивым комплиментам, и равнодушной лести. Но не может он, думалось мне, устоять перед и с к р е н н и м восторгом! Затем — во-вторых: “И спортсмен не сразу одолевает верхнюю планку”. Весьма, конечно, рискованное сопоставление — а все-таки, вдруг пригодится? Честно сказать, не помню уже, понадобился ли мне этот “спортивный” аргумент.
Когда, словно нырнув в прорубь, я произносил ту памятную речь, он сидел и к а м е н н о молчал, и лести, и доводам внимая как бы равнодушно. Некое оживление почудилось мне по пункту 3: “Совершенству нет предела, варианты бесконечны, обстоятельства конкретны”. Он зашевелился, поднял лицо, закрытое до того руками так плотно, будто ему хотелось заткнуть уши.
— Да, вы правы — но этих вариантов уже так много, что пусть ученые после меня в них разбираются… Мы с вами сейчас ни к чему не придем..
— Но ведь, Леонид Максимович, мы же работаем над ж у р н а л ь н ы м в а- р и а н т о м! (Это был мой пункт 4). Вот Алешкину ваш отказ — удар в сердце: у него готовится к н и г а, двухтомник. А журнал-то, ну вы же понимаете, именно вариант!
Я развивал кажущийся первый успех. В бой был брошен очередной довод: “Отказ = гнев обманутых читателей = гибель журнала”. Тут я его, кажется, и “дожал”.
— Нет-нет, я не могу взять такой грех на душу, чтобы поставить под угрозу журнал. Я ведь сам, по доброй воле дал согласие на публикацию “Пирамиды”. — Он задумался и вдруг недоверчиво спросил: — А вы не преувеличиваете насчет гибели журнала? Такую вину на меня, как камень, наваливаете…
Тут пришлось мне малость слукавить (совсем чуть-чуть), промолчав о том, что часть денег, необходимых для издания “Пирамиды”, мы, после долгих проволочек, получили напрямую от правительства Черномырдина. Помню, как удалось пробиться к одному из его помощников — Михаилу Ивановичу Триноге, складному и плотному мужику с чудесными “буденновскими” усами — по сей день помню! Оказался он, к счастью, человеком культурным, ценителем леоновского таланта. Деньги на бумагу и оплату части типографских расходов на “Пирамиду” ему удалось пробить. А ведь речь-то шла о поддержке (пусть и для конкретной акции, персонально для живого классика) самого оппозиционного, самого “неугодного” журнала, вокруг которого после октября 93-го была возведена стена информационной и финансовой блокады. (Позже я признался Леониду Максимовичу в этом своем умолчании; он только горестно развел руками…)
Особо хочу сказать о придуманном мною “гневе обманутых читателей”. После прочтения — а это был тяжкий и нервный труд! — всей громадной рукописи я невольно усомнился, что такой гнев возможен. Позже, когда мы ехали с ним в машине из НИИ онкологии имени Герцена, где ему удачно прооперировали опухоль в горле (о том — особый разговор), он посвежевшим, без хрипов и скрипа голосом спрашивал меня: “Ну, что, что говорят о моей “Пирамиде”? Небось, костят заумного старика, или все-таки… читают?” И заглядывал мне в глаза, запрещая лгать или уклоняться.
А что скажешь ему? Мало того, что тогда (а был уже март) только-только вышли три наших спецвыпуска, и мало кто в Москве успел их в руки взять. Но главное, конечно, было в другом: роман вышел уже в другие времена, в д р у г о й стране… Храбро (ложь во спасение!)
хвалители Ваши “с прытью магнитных опилок” кинулись в вонючее болото постмодернизма и ненормативной лексики, кровожадной детективщины и сатанинской мистики. Русская “ересь” великой “Пирамиды” оказалась не ко двору, не к столу торжествующей буржуазной пошлости — и не ко времени для ограбленного, обманутого и униженного народа… Так и высится она на рубеже тысячелетий одиноко и покинуто, заносимая колючими сухими песками забвения в пустыне мировой и российской бездуховности…”Разумеется, я подобного ему не сказал. Но мне показалось, что он сразу замкнулся, чутко и остро уловив мои недосказанности. Мог ли я поступить иначе? Не знаю, не знаю…
…И вот прошло уже более шести лет, как его нет с нами. Кто-то (их число мизерно, увы) возвышает его “Пирамиду”, как я когда-то, “bis Himmel”; иные не без оснований подходят к роману остро критически — в частности, полагая преувеличенными и спорными трактовки Леоновым сталинских репрессий и личности самого И. В. Сталина. Однако даже в среде “высоколобой”, рафинированной интеллигенции чаще всего услышишь извинительное: “Очень, очень трудно читается…” А некоторые, прошедшие уже чубайсову “школу наглости”, отвечают и того хлеще: “Немыслимая тягомотина!” Один остряк с недоверием поглядел на меня и произнес: “Неужели всю одолел? Сочувствую, старик. Ведь “Пирамида”, как труды Гегеля,- лучшее средство для приобретения головной боли”. Грамотный, однако…
Ничуть не преувеличиваемая ни хулителями, ни почитателями Леонова сложность, трудная “усвояемость” его прозы есть сущностная ее характеристика. Леонид Максимович с самого начала своей литературной деятельности питал брезгливое отвращение к “литературе лишь фабульной”, а тем более к “злободневной пене”, или, по-нынешнему, к конъюнктурщине и всяческим литературным модам. В письме В. Г. Рябову 1 июля 1933 года (за 60 лет до своей кончины!) он писал: “Очень мало вдумчивых читателей. Я не в обиде. Судя по письмам, они все-таки есть, и это дает частичное удовлетворение автору. Остальные подтянутся со временем”. Необычайно важные слова!
Ориентация на в д у м ч и в о г о, а значит, заведомо подготовленного, серьезного, ищущего читателя отражалась и в его отношении к тиражам своих книг. Помню, лет этак двадцать тому назад он говорил тогдашнему директору Худлита Валентину Осипову: “Читатель должен искать хорошую книгу, гоняться за ней, а не просто брать готовенькую с прилавка, когда ему вздумается. Никаких 100 тысяч, Валентин Осипович,- в крайнем случае, согласен на 20”. Замечу при этом, что речь шла о тираже романа “Вор” в эпоху, когда
