Михаил Козловский - Своя земля
Что только не приводит людей в стены райкома! Если расспросить каждого посетителя, составится такой запутанный и затейливый калейдоскоп из людских судеб и житейских случаев, — фантазии не сочинить подобное. Но, как и всюду, в своем многообразии толпа и здесь разделяется на схожие по различным признакам группы. Тех, кто приходит сюда, чтобы стать членом партии, сразу можно отличить по тому раздумью, волнению, радости и гордости, что отражены на их лицах. Вот, например, тот подбористый парень, с тщательно расчесанными рыжеватыми кудрями, в вышитой украинской рубахе под пиджаком, из чуть коротких рукавов высунулись кисти сильных и добрых рук, видно, рабочий парень. Он старается выглядеть серьезнее и солиднее, но это плохо дается ему. С любопытством озирается он по сторонам, и глаза то потемнеют от какой-то мысли, то снова просветлеют от волнения. Пусть будет прям твой путь и тверд твой шаг, товарищ!
А каким торжеством вспыхивают лица молодых коммунистов, когда они выходят из кабинета секретаря и, принимая поздравления, жмут руки друзей. Ну, как не понять их счастья, их гордости! Ты ощутил за своей спиной размашистые, могучие крылья, одним взмахом они подняли тебя над землей. Ряды великой армии чуть-чуть раздвинулись, и ты почувствовал рядом тугие плечи и крепкие локти соседей. Тебя впервые назвали товарищем по партии, творящей историю, этим гордым, исполненным глубокого смысла словом, и ныне тебе предстоит жить и бороться вместе с твоими братьями и сестрами, которых стало так много, что людской глаз не в силах охватить их ряды, если бы они сошлись в одно место. Ныне они повсюду — от полюса до полюса, на всех континентах и во всех странах, — и нет на земле уголка, где бы ты не нашел своего собрата по партии, своего соратника. Ты теперь вместе с ними, и надолго, на всю твою жизнь запомнится этот самый счастливый для тебя день.
Уверенно чувствуют себя в этих светлых коридорах и комнатах директора заводов и председатели колхозов, руководители учреждений и секретари крупных партийных организаций, видные фигуры района, почтенные люди, упоенные делом своей жизни.
Как в родной дом приходят они сюда. Они знают один другого, часто видятся на разных заседаниях и совещаниях, ревниво взыскательны и к неудачам и к успехам друг друга, и привычка быть на виду не оставляет их и здесь.
Иногда они собираются своей компанией у кого-нибудь в домашней обстановке, степенно выпивают и хриплыми, с трещинкой голосами поют песни своей комсомольской юности: «Распрягайте, хлопцы, коней» и «Хаз-Булат удалой…»
Из кабинета секретаря вывалилась толпа, впереди, как мощный таран, тяжело шагающий Климов в своем просторном пиджаке. Низенький и щуплый директор маслозавода, задрав подбородок, шел рядом, снизу заглядывая ему в лицо, и говорил что-то, разводя руками.
Не слушая его, словно вокруг было пустое пространство, Климов прошел сквозь толпившихся в коридоре и, подойдя к Ламашу, положил ему на колено свою пухлую короткопалую кисть, необычно малую для его тучного и огромного тела.
— Я подожду тебя, Кузьмич, без меня не уезжай, — сказал он и слегка похлопал по колену. — Выдрали меня сейчас, понимаешь, взяли и выдрали.
— Так ты жаловаться хочешь? — улыбнулся Ламаш. — Ну, давай, давай, заодно меня подвезешь.
— Владимир Кузьмич, Владимир Кузьмич! — От двери секретарского кабинета размахивал рукой Башлыков, стараясь привлечь внимание Ламаша. — Скорее, вас уже ожидают…
— Ну, иди! Так смотри же, не забудь, я жду, — напомнил Климов и подтолкнул Владимира Кузьмича в спину. — Ни пуха тебе, ни пера.
3
Ослепительными потоками вливается золотой весенний день в кабинет секретаря райкома, свет его чист и резок, с чуть приметным лесным оттенком от зеленого шелка штор. Длинный стол, прикрытый темно-синим сукном, приставлен к столу Протасова впритык, так, что образовалась буква «Т», за ним сидят члены бюро. На просторном диване и на стульях в широких простенках между окнами расселись райкомовцы, — Протасов требует, чтобы на заседаниях бюро присутствовали все инструктора, для них это школа, пусть вникают в дело, учатся руководству. Ветерок слегка шевелит шторы, и по лицам пробегает нежный зеленоватый свет, они кажутся немного усталыми, — приходится сидеть в кабинете, когда за окнами ярко светит солнце и остро пахнет зеленью.
— Ну, вот наконец и пропавший Ламаш, — сказал Протасов, когда Владимир Кузьмич появился на пороге кабинета, и показал на стул у края стола, напротив себя.
В районе был установлен такой порядок: председатель обязан все знать о своем колхозе. В любой час у него могут потребовать такие сведения, каких не найдешь и в статистических таблицах, поэтому Ламаш всегда имел при себе пухлую записную книжку, которую называл «кляузником». Увидев, что он достает ее, Протасов предупредил:
— Сводку мы знаем, ты ее не повторяй. Говори, как вообще сеешь, особенно свеклу. Только покороче…
Ламаш понял, что означал вызов на бюро. Лишь одна цифра в сводке, как чернильное пятно на чистом листе, нарушала благополучие в колхозных делах, — недосев тридцати гектаров, тех самых тридцати гектаров, на которые колхозу увеличили план сева свеклы. Владимир Кузьмич протестовал, убеждал, доказывал, что у него все расписано и рассчитано, и не только тридцати, но и пяти гектаров не найти, иначе все пойдет кувырком и поля севооборота вновь придется перекраивать — в который уже раз, — и ничего, кроме путаницы и неразберихи, не получится. К тому же колхоз самостоятелен в выборе, так позвольте поступать, как выгоднее и полезнее. Ему веско посоветовали не спорить, — его соседу, Климову, сократили площадь под свеклой на семьдесят гектаров, однако районный план не может быть нарушен, никто не позволит такого самоуправства, и эти гектары распределили по другим колхозам, а если ему подбросили побольше, так у него и рабочих рук больше. И получилось так, что эти тридцать гектаров как бы вошли в план и в то же время не вошли, ни в одном поле не нашлось им места. Из-за них-то, теперь это ясно, и вызвали на бюро. Все это надо объяснить. Обстоятельства вынудили сделать так, а не иначе.
Ламаш обвел взглядом членов бюро и инстинктивно почувствовал, что все уже предрешено. Его слушают, не перебивая, но и без любопытства, как давно напетый мотивчик, — кто бессознательно водит карандашом по листку бумаги, кто читает что-то отпечатанное на пишущей машинке или же смотрит куда-то в сторону, то ли на слегка колышущуюся штору, то ли на давно известную карту района на стене. Один редактор районной газеты Ермилов, подперев рукой взлохмаченную голову, уставился на Владимира Кузьмича участливо, иногда как бы подтверждая кивком головы: да-да, это так, иначе и быть не могло. Крупные морщины на лбу и у рта сделали его мясистое лицо добрым и печальным, и это отзывается в Ламаше внезапной неприязнью — убери панихидные глаза, ими только нагоняешь беспокойство.
— Ну, конечно же, товарищ Ламаш не мог выкроить участка, — усмехнулась Гуляева, председатель райисполкома, едва Владимир Кузьмич замолчал. — Прикрылся севооборотом.
Она брезгливо морщится на усеянный цифирной вязью большой лист бумаги, который лежит на столе между ее бледных и тонких рук. Гуляева давно догадывается, что председатель «Зари мира» — человек своевластный, с какой-то непонятной чудинкой, недоверчив, словно ему недостаточно чужого опыта и все нужно проверить самому, отсортировать собственным навыком, тугодум, да и только. Мало кто замечает это, но вот наконец-то его своевольство выперло наружу, теперь всем видно, каков он. Крепко, очень крепко надо поправить председателя, заставить считаться с районным руководством. Эти мысли можно прочитать на ее выразительном белом-белом лице, слегка отекшем от бессонницы и недостатка воздуха, в ее темных прекрасных глазах, обычно вспыхивающих мимолетным огоньком, а сейчас застланных гневом. Она много лет работает председателем райисполкома, однако за все эти годы не выработала в себе способности скрывать свои мысли и чувства, и все, что волнует ее, радует или огорчает, мгновенно отражается в лице и в глазах.
Протасов, прищурившись, смотрит на громоздкий чернильный прибор из розового стекла на своем столе и с любопытством следит, как на его гранях наплывают друг на друга розовое и зеленое, лишь только ветерок колыхнет штору, и это напоминает ему закат на реке. Но он весь внимание, ничто не ускользает от него. После раздумья он пришел к заключению, что Ламаш действует не лучшим образом. Ему понятно состояние председателя, — не легко Владимиру Кузьмичу защитить себя, он растерялся, не говорит — мямлит. Но встряска ему полезна, у него есть характер — выдержит, не слиняет.
— Прошу, Галина Порфирьевна, — сказал он и, придвинув к себе бумаги, углубился в них, словно то, что скажет сейчас Гуляева, известно ему и он может не слушать.
