Василий Снегирёв - Раноставы
Раньше старые смертыньки ждали, молили, чтобы она быстрей пришла, а теперь — вон, проклятая, сгинь, костлявая, не мешай жить! Вон жизнь доспелась какая хорошая! Вечно бы жил и не старился. Да куда от старости денешься? А заново начинать какой прок? Старость по-своему мила. Во внучатах себя и детей видишь. Как бы трижды повторяешься. Дело в другом, когда вырастут. Это и подкатило к Василию с Варварой. Девки замужем, парни женаты, внуки большие. Любуйся и радуйся жизнью детей. Живут они справно, не хуже людей, ни в чем не нуждаются. Квартиры у них государственные.
Кирьянычу предлагали тоже благоустроенную, напрочь отказался: «Не хочу воды из стены и умру от тоски без дела. А без него руки болят. В своем доме есть чем заняться. Он невелик, а лежать не велит».
Вставал Василий раным-ранехонько. Чуть замолоснит в окошках, старик на ногах. Всю домашнюю работу переделает. Страсть не любит беспорядка. Какое-нибудь да упущение все равно найдет. То дощечку покоробило — перебьет, поправит; то двери заскрипели, не закрываются — шарниры сменит, солидолом смажет. Мало ли требуется по дому! Тому, кто без дела сидеть не может, работа завсегда найдется. В цехе тоже не просидит. Но заводская работа не в счет. Это святая обязанность. В нее вкладывай все. Вынь да подай! И не просто с рук сбыть, а чтоб все радовались. И мало того — чтоб ликовали.
Дед Василий и был таким. Еще и молодежи утирал носы. Где трудно, брали его с собой. «Это как? — спрашивали. — Подскажи, дядя Вася». Он терпеливо поучал, растолковывал на своем крестьянском языке. Любили его, не обегали. Но всему, как говорится, свое время. Раз он состязался с учеником Генкой Лазаревым. И не мог за ним угнаться. Ох, и зверь на работу парень! Прямо из-под рук огонь пышет. «В кого он такой, — недоумевал старик. — Откуда набрал уменья, сноровки?»
Генка быстро освоил профессию. Глядишь на него и невольно думаешь, что парень родился и вырос у станка. Далеко пойдет. Что сделает, комар носа не подточит. Ни к чему не придерешься. Лишь руки разведешь и ахнешь. Тогда и покачал головой старик: «Устарел, устарел, Кирьяныч. Пора, робята, на пенсию. Видно, поиздержалось тело, годы не те». Не отпускали его парни, даже к начальству ходили хлопотать. Кирьяныч же слушать не захотел: «Буду по-стариковски дома ковыряться».
Тяжело он вышагивал в последний раз с завода. Казалось, кровь застудилась в груди, сердце перестало тукать. Встряхнулся — проверил, жив ли? Жив! Распрямил сутулую спину, глотнул воздух, ровно ковшиком зачерпнул, — полегчало, прямо гора с плеч! Но тут же в голову ударило, будто из тисков вытащил. В глазах маятник: туда-сюда. То откроет, то закроет свет. Остановился, померкли глазоньки.
— Кто шалит? — испугался Василий. — Неуж ослеп? Врешь, собаня! — Это он к смерти обратился и тут же взял себя в руки. В глазах просветлело. Около Февралёвских ворот опнулся: заинтересовала табличка. На ней крупно выведено: «Образцовый дом».
Хм… Чем лучше моего? Посмотрим, соседушко, кто кого перетянет. Времени у меня — куры не клюют. Отлажу дом — все позавидуют.
— Варвара! — начал он с порога. — Знаешь, чо я надумал?
— Чо?
— Давай-ко перестроим дом.
— Мало тебе на веку досталось? Уж сгорбился от работы.
— Тогда крышу заменим.
— Чем она плоха? Не протекает, и ладно.
— Не глянется.
— С нее воду не пить.
— Не баска: расплылась, как ржаной блин.
— На наш век хватит. Кому достанется, тот пусть перекрыват, облизыват.
— Умирать собирайся — рожь сей. Разве не желашь в добром дому пожить? Чем мы хуже Февралёва.
— Нашел с кем себя сравнивать. Не износился он со счетами, как ты. Все ишо молодится. Не одну бабу издержал. А ты? Тьфу!
— Сухо-то дерево дольше скрипит.
Знала Варвара мужа, не стала перечить.
На другой же день хозяин устроил помощь. Пришли сыновья, зятевья, снохи и внуки. Как муравьи закопошились вокруг дома. Мигом раскатали и собрали крышу.
— Варюха-горюха, иди-ко сюда, посмотри.
— Чо за невидаль?
— Ты с дороги глянь. Картинка!
— Поди наловчился за всю-то жизнь. А вспомнил бы, какой первый состряпал.
— Неплохой.
— Сказывай! Набекрень-косень.
— Немножко кривоватый, зато теплый.
— Моху-то немалишша втурил.
— Э-э… Вам сроду не уноровить. Разодену вот дом, будет, ей-богу, картинкой! Карниз подведу, кружева отпущу, наличники вензелями обошью, на двери голубей посажу. А на столбе, вот здесь, звезду приколочу в память брата. Из него он, родимый, ушел воевать. Заживем, как в сказке.
— Размечтался, старый пестерь.
— Без дум что за жизнь!
Неутомимо тюкал, пилил, красил, клеил и прибивал поделки Кирьяныч. Все задуманное смастерил. Глянул вокруг — чего-то не хватает. Ага, ставни пустые. Дай-ко на них ромашки прибью! Лепестки заготовил, белилами выкрасил, аккуратно сложил для подсушки на подоконник в малуху, да и загрустил. Шибко одиноко показалось, на люди потянуло.
— Пойду я, старуха, в лесхоз работенку подыщу.
— Мало ишо дома? — проворчала Варвара.
— Между делом остатки смастерю.
В лесхозе сезон начался — санитарная рубка леса, заготовка черенков, «лапки», рубка неликвида, прореживание посадок. Работа подручна, по-стариковски куда с добром! Не спеша помахивай топориком, складывай в кучи сучья, лесные отбросы и отходы.
Здесь и свела его судьба с Иваном Николаевичем, со старым закадычным дружком. Оба они из одной деревни, жили из крыльца в крыльцо. Ухаживали оба за Варварой. Когда Василий поженился на ней, Иван уехал в город. Год спустя и молодожены оставили деревню. Жить стало невыносимо: голод навалился. Решили только счастья попытать, да так и осели в Кургане.
Поначалу друзья долго не ходили друг к другу. Прошла с годами обида у Ивана, ревность стерлась у Василия. Начали встречаться. Не так часто — у каждого семья, свои дела, но сходились по праздникам. Вечера отводили то у одних, то у других. Сейчас они лицо в лицо встретились у входа на территорию лесничества.
— Что за судьба привела? — обрадовался встрече Иван.
— Тоска мучит.
— Меня она же гложет.
Приняли друзей. Ни один сезон без них не обходится. Их даже вписали в график основных рабочих. Отводили им в бору на целое лето два-три квартала. Обычно поблизости от лесничества. Иногда и подальше. Но машину они не требовали. Туда и обратно пешочком. Иногда закричат им наперебой:
— Иван Николаевич!
— Василий Кирьянович!
— Садитесь, подвезем.
— Нам скорее надо, — рассмеются друзья.
Работали мужики проворно, без отдыха, на ходу перекуривали. Лишь в полдни перекусят и опять помахивают топорами, пилят, носят чащу и складывают ворохом. Крестьянская и рабочая закалка при старости пригодилась. И бор, наверное, сказывался. Хвойный воздух — та же пища. Надышишься — остановки не знает тело. Сменную выработку давали сполна. Имена друзей занесли на Доску почета в первый же летний сезон. Доверяли им во всем. Порой на слово записывали результаты. Лишь изредка — раз в месяц — навещал их молодой техник Николай. Они у него даже фамилии не знали — первые шаги делал после техникума. Но дело понимал и в людях разбирался. К старикам относился с уважением. Сядет на поленницу к лесорубам, повыспрашивает о жизни, анекдот расскажет на стариковский лад, поднимется и пойдет замерять кубатуру.
— Сколько намерил? — ради любопытства спросят мужики.
— Сколько сказали, — ухмыльнется техник. Похвалит и уедет.
Опять его месяц нет: других дел много. Друзья один на один в лесу. Со всеми встречались лишь в дни получки. Над ними, улыбаясь, шкодничали: везде хватает языкастых.
— Куда вам деньги?
— Умрете, все останется.
— Вам какая забота? — отвечают друзья.
— Дайте взаймы, — подмигивает тракторист Пустомойных Валерка лесорубу Петруше.
— Не в отдачу, — поддерживает тот Валерку.
— Пореже пейте и свое имейте, — отрубали старики попрошаев. — На дармовщину больно падки.
Им и не жалко денег. О них ли разговор? Но на горькое зелье денег давать — душа не лежала.
Правда, и они не из святых. Всегда с получки десятку, иногда побольше на черный день припрятывали от старух. Всякое бывает, а запас карман не дерет. Вдруг неустойка какая, или навертыш в дом? Десятка и пригодится. Самим после работы с устатку не мешало выпить, старую кровь разогнать в жилах.
Однажды Иван после получки пошел узнать, чем его дружок занимается в выходные дни. Целое летечко не навещал его.
Подошел Иван к калитке и остановился. И каждый раз вот так. Почему? Долго не мог понять. Робел — и все тут. Прекрасно знает, что друг души в нем не чает, встретит с распростертыми руками. А возьмется за ручку, повернуть не может. Сегодня дошло: перед домом робеет. Не дом, а красота несказанная. Весь горит, аж глаза скрадывает. И малуха точно такая же. Как выточенная стоит, вся в «петухах». Далеко, ох, как далеко гнаться за Василием.
