Лев Правдин - Ответственность
— Мне все равно…
— Нет, это не простой свидетель. Он должен вас заинтересовать. Теперь уж нет никаких сомнений.
— Вот как. Может быть, скажете, кто он?
— Летчик Ожгибесов.
— Саша! — Она поднялась. — Не может быть, чтобы он против меня… Нет!
— Почему? Вы сядьте. Почему не может быть?
Она тяжело опустилась на стул и, чтобы унять нервную дрожь во всем теле, крепко вцепилась пальцами в свои плечи.
— Почему? — повторил следователь.
— Да не может он быть против меня. Никогда не может!
— Почему?
— Потому что он любил меня. — Прижав дрожащие пальцы к груди, она, задыхаясь, повторила: — Любил всегда. Еще до войны.
Следователь налил воды из графина в эмалированную кружку и протянул ей, а сам отошел к окну, ожидая, пока она успокоится. Из своего опыта, правда, не очень еще богатого, он знал, что легче всего добиться признания от человека именно тогда, когда он выведен из равновесия. Тогда, в запальчивости, даже самый закоренелый преступник может проговориться. Если бы ему было нужно, он бы и воспользовался ее состоянием, но ему ничего не надо было, лишние показания только усложняют дело, которое и без того казалось таким ясным и доказанным, что он уже собирался сегодня же его закончить. Показания Ожгибесова тоже совсем его не интересовали. Грош им цена. Бред сумасшедшего. Он и в самом деле давал их, когда еще находился на излечении в психиатричке. Где он сейчас и жив ли — Волкову было неизвестно, да он и не хотел этого знать.
Красивая женщина. Там, у немцев, наверное, трудно было оградить себя, свою привлекательность. А может быть, и не очень-то ограждала. Было отчего Ожгибесову свихнуться и наговорить черт знает чего. Волков вернулся к своему столу и, больше для формы, чем для дела, спросил:
— Ничего не хотите добавить к своим показаниям? Теперь уж вам скрывать нечего.
— Я ничего и не скрываю. Я хочу как можно больше открыть вам.
— Открыть… А сами ничего не сказали про Ожгибесова. Надеялись, что все погибли и он тоже?
— Ожгибесов не может знать больше других, потому что ему не успели ничего сказать. Не предупредили.
— Что ему должны были сказать?
— Перед тем, как уйти, я попросила одного человека увидеть Ожгибесова и сказать ему, чтобы он не верил в мое предательство. Только бы ему намекнуть, он бы все понял…
— Кто этот человек?
— Валя. Валентина Косых. Партизанская радистка.
Это сообщение почему-то очень заинтересовало следователя. Заметив его заинтересованность, Таисия Никитична насторожилась и неохотно отвечала на вопросы, которые Волков сразу же начал задавать, уточняя каждый ее ответ, прежде чем записать. Она подумала, что ничего хорошего нет в такой заинтересованности, как бы это не повредило Вале, и старалась отвечать как можно короче и неопределеннее.
— Я думаю, теперь это не имеет никакого значения, — заметила она.
— Это вы так думаете. А у меня складывается впечатление, что вы все стараетесь скрыть от следствия. Что там у вас на душе…
Если Таисия Никитична что-нибудь и хотела открыть следователю, то разве свою душу. Не события, не факты, которых она ничем не могла доказать, и не было никого, кто бы мог их подтвердить, а именно все, что было у нее на душе. События последних месяцев и особенно последних суток — не достаточно ли всего этого для одной трепетной женской души? Но как все это объяснить?
— В прошлый раз вы сказали, что немцы вас проверяли. В чем заключались эти проверки?
— Они меня проверяли все время, и я всегда должна была быть ко всему приготовленной. Но самое страшное то, что они называли «психологическими этюдами».
— Что это такое?
— Вот, например, они заставляли меня присутствовать при расстрелах. Верно, только один раз. Наших расстреливали. Пленных. А я стояла и смотрела. Но это еще не все: самое страшное заключалось в том, что я должна была констатировать смерть каждого убитого.
С удивлением она заметила, что ее сообщение подействовало на невозмутимого следователя.
— Как вы это выдержали?.. — впервые за все время допроса воскликнул он.
— Я как окаменела. Потом они мне говорили, что я молодец: стояла и даже улыбалась. Даже ночью в постели я улыбалась, не могла свести губы. Просто это был шок. Потом пришлось сказать, что не люблю таких зрелищ.
— Да, — как бы осуждая себя за свое сочувствие, Волков нахмурился и привычно пожевал губами. — На это они мастера, на такие «этюды». А вы не пытались ничего сделать для спасения пленных?
— А что я могла сделать? Я и сказать-то ничего не смела. У меня не было права на такой подвиг.
— Право на подвиг. Глупость это была бы, а не подвиг. Ну, а потом вы, конечно, привыкли…
— Как вы можете так думать! — Таисия Никитична с ненавистью посмотрела на Волкова, а он стукнул ладонью по столу и, широко разевая свой большой розовый рот, протяжно зевнул. Устал или все ему осточертело. К черту душу! Никого тут этим не прошибешь. Но она все-таки проговорила исключительно для собственного удовлетворения:
— Думала, вернусь, и все будет не так…
— Думали вернуться героем. — И он снова зевнул.
Нет, не прошибешь.
СЛОЖНОЕ ДЕЛО
— Кажется, это здесь…
— Здесь. Сама видишь — больше негде.
Больше, действительно, было негде. Разбитый, растерзанный город. Пыль и пепел, нагретые солнцем, запах гари, стены домов с пустыми провалами окон и обгорелые остовы крыш. Вот и все, что осталось от уютного, зеленого города. И еще сохранилась тюрьма. Но это уже не для уюта.
Придерживая пилотку, Валя посмотрела вверх. Перед ней возвышалась стена, вся избитая пулями и осколками. Многочисленные кирпичные раны краснели на штукатурке. Пробоины покрупнее наскоро заделаны досками и опутаны колючей проволокой. По гребню стены тоже — колючая проволока.
— Подожди. Я сейчас узнаю, — проговорил Шагов, заметив в стене дверь и рядом маленькое окошечко.
Дверь была железная, кованая, такие до революции навешивались на купеческие лабазы и церковные подвалы. Окошечко тоже было закрыто кованой дверцей.
Он опустил чемодан на землю и на него положил белый офицерский полушубок, выглядевший довольно нелепо в этот жаркий весенний день.
Все время, пока он стучал в железную дверцу, потом ждал, когда там отзовутся, долго с кем-то разговаривал, Валя не спускала с него глаз. Ей до сих пор не верилось, что он стал ее мужем. Надолго или нет — еще не окончилась война, и все может случиться.
Нет, совсем она не думала о непрочности семейного счастья в военное время. А если и думала, то мерой прочности был сегодняшний день. Доживем до победы — тогда пойдет другой счет, и для семейного счастья найдется более прочная мера.
В его любви она нисколько не сомневалась и не сомневалась также, что без любви он никогда не смог бы стать ее мужем и отцом их будущего ребенка. Она все еще не решалась сказать ему об этом, боялась, что тогда он обязательно добьется ее немедленной отправки в тыл. Конечно, разлука неизбежна, но только не сегодня, а как-нибудь потом, когда уже ничего невозможно будет скрывать.
Кончилась их партизанская служба, отряд расформировали. Шагову присвоили звание старшего лейтенанта и назначили в часть. В ту же часть попала и Валя. Завтра начинается их новая служба, а сегодня предстоит еще одно дело, совершенно непредвиденное. Когда уже были оформлены все документы, им сообщили о вызове их обоих — Вали и Шагова — к следователю особого отдела Волкову. Они сразу решили, что вызов этот связан с доктором Емельяновой, и прихватили ее вещи, которые Бакшин велел сохранить. Дело, наверное, сложное, потому что Шагов никак не может договориться. Дверца захлопнулась, а он все стоит и ждет. Наконец снова там открыли и что-то сказали Шагову, он козырнул и направился к жене. Наконец-то!
Она уже почти привыкла к своему новому положению, но все еще никак не могла привыкнуть к его новому виду. Бороду он сбрил, надел офицерское обмундирование и сразу помолодел, сделался стройнее и, кажется, даже выше ростом. Конечно, только кажется: Валя, как была чуть выше его плеча, так и осталась. Просто человек понял, что нельзя жить одной святой местью, есть еще и святая жизнь и святая любовь. Понял и выпрямился.
Пока Шагов приближался к ней, Валя сразу поняла, что он чем-то смущен.
— Это там, за углом. Особый отдел. Почему-то сначала вызывают тебя…
Валя встревожилась. Особый отдел, это учреждение военное и вместе с тем никогда не воевавшее, всем внушает трепет.
— Что там тебе сказали?
— Ничего особенного. А ты уж и встрепенулась.
— Не маскируйся, Шагов. Врать ты не научился. А ну-ка, все начистоту! Что там еще сказали?
Вытирая платком вспотевший лоб, он доложил:
— Я, понимаешь, хотел все сам. Чтобы ты и не знала туда дороги.
![Лев Гумилевский - Собачий переулок[Детективные романы и повесть]](/uploads/posts/books/152078/152078.jpg)