Алексей Корнеев - Высокая макуша
Но как ни тянулась зима с ее морозами да метелями, с надоедливо длинными ночами, а подошел ей конец. Все выше в полдень солнце, все чаще оттепели. Вон уж и кот Тимоха, полосатый, как тигр, ноет да мяучит, то по дому мечется, а то на чердак взберется — орет там утробным голосом. Видно, весну почуял, подругу себе зазывает. Да где ему докликаться: ближе трех верст нет вокруг ни кошки, ни собаки бродячей.
Прыгают перед домом уцелевшие воробьи и синицы, рады-радехоньки, что живы остались. Обласканные теплыми лучами, обдутые влажным ветром, зачернели стволы вишен, яблонь, лозин. Выросли под карнизом хрустальные грабли сосулек, и льются с них, позванивая, чистые веселые слезы.
Выйдет Степан на улицу, посмотрит, щурясь, на солнце, сморщится оттого, что лучи, прокравшись в мохнатые ноздри, пощекочут там, и — а-ап-чхи! Усмехнется от удовольствия: весна!..
Целую неделю откидывал он снег от дома, от двора и погреба, рубил канавки для отвода воды. Спускался к лощине, посматривая, как мертвенно-синими подтеками набухал там расхлябистый снег. И светлели, как дни весенние, у Степана мысли: опять вернулось
Время теплых дней
Слизнуло солнце, что корова, языком, последний снег с полей, и остались от него жалкие клочья, как белесые палаты на неловко зачиненном полушубке.
Была зима — и нет зимы.
В лощине дозванивал свое, вихлял серебряной бечевкой последний ручеек. На трех лозинах возле бывшей конюшни горланили, устраивали драку из-за гнезд черные, как смоль, грачи. При виде их волною радости распирало у Степана грудь, захлебывался он счастливым бормотаньем.
— Вот птица-то, а? Люди, выходит, хуже грачей разлетелись — тютьки их звали. А птица как вывелась тут, так и возвернулась на гнездышко свое…
Любовался, поглядывая, как разгуливали по буграм, долбили землю крепкими клювами эти черные трудолюбы, как в скворечнях, вовремя развешанных им перед домом, поселились веселые певцы, разливались на всякие голоса.
Над темными пашнями, как только подымалось солнце, начинал куриться сизоватый дымок. На глазах просыхали обдутые ветром, обогретые солнцем бугры, лощины. Уже и овцы ходят по пригорку, мемекают, сзывая расшалившихся ягнят. Овца такая скотина: чуть где показалась травка — под самый корешок выберет. И Зорюха с телком, глядя на овец, припали к земле, что там пощипывают — не разобрать: то ли былинки прошлогодние, то ли молоденькие, чуть проклюнувшиеся зеленинки. Разгулялись возле дома и куры, кокочут друг перед дружкой, гребешки покраснели. А петух-то, петух перед ними: как жених обходительный, так и косит крылом.
Дружно загудели выставленные на солнце пчелы. Порасправив крылышки, крутились, крутились поблизости да и завьюжились в сторону речки, где зацвел, наверно, прибрежный ивняк.
Прикидывал Степан, посматривая на живое свое хозяйство, какая к осени может образоваться выгода. Но тут же и хмурился так, что кожа на лбу собиралась гармошкой. Забот-то, забот сколько, пока выходишь всю эту кабалу! Тяжко одному управляться, никак неспособно.
— Ех, — вздыхал, — жизнь моя бекова, взял бы замуж, да неково…
Только сел пообедать — глядь, подкатил к дому «газик». Заметался Степан, выскочил на улицу, усмиряя рвавшегося на цепи Дикаря.
— Ну и кобель у тебя! — не удержался Рыжов, рослый крепыш в болоньевом плаще, в резиновых сапогах. И рассмеялся, подтравливая пса: — У-у, какой нелюдимый, весь в хозяина!
Переступив порог, шутя похлопал Агапова по плечу:
— Не обижайся, Степан Семеныч. Раз отбился от колхоза — принимай пилюлю.
Засуетился хозяин перед нежданным гостем, приглашая его в дом. Услужливо выставил припасенную на всякий случай «Столичную», но председатель только рукой махнул:
— Поставь, где была, не за тем приехал.
— Дак кстати же! — оправдывался Степан. — Угодил к обеду, стал быть, за компанию.
— Какой там у тебя обед! — усмехнулся гость, оглядывая непорядок на столе и во всем доме.
— Дак… чем богаты, тем и рады.
— Богатый ты, да от людей вот отбился. Как дед-лесовик. Думаешь колхозу помогать или совсем хочешь отколоться? Не пойму, как ты тут один? Ну, прямо зимовье на Студеной!
Степан заерзал, вскочил со стула: обидно слышать такое от своего деревенского. От того самого, с отцом и дедом которого строил Агаповы дворики, укреплял родной колхоз.
— Милый ты мой Лексанушка! Дак я же, известно тебе, с твоим же папашей трудился-маялся. И с фронту пришел покалеченный — опять же не сидел сложа руки. До последнего момента, покуда наши дворики стояли. Дак рази был я когда супротив колхозу?
— Знаю, знаю, что не был. А теперь другое время пришло. Или, думаешь, опять вернемся к прежним колхозам? Нет уж, Степан Семеныч, что с возу упало, то пропало.
— Бабушка надвое гадала, — отозвался Степан. — Колхозов прежних не будет, дак бригады должны быть. А то ить до чего же дойдить-то можно? Так и все деревни недолго порешить.
— Все не порешим, а таких вот не будет. Настроим в центре хороших домов, с городскими удобствами, — ну, кто же согласится тогда жить по старинке? Не будем же открывать в какой-то деревушке школу, например, или баню, сельмаг, детсад. Ну, сам посуди…
— А кто землю будет, кормилицу нашу, обрабатывать? Способно ли из центра ездить кажный раз за три версты?
— Зачем — каждый? Трактором посеем, комбайном уберем, а хлеб — на машины, на центральный ток. Что же, по-твоему, из-за двухсот гектаров бригаду тут держать? А зимой без работы сидеть?
— Постройте скотный двор да скотину заведите.
— Строить по-новому надо, комплексы целые. С электричеством да механизмами разными. Не какой-нибудь там дворик, как раньше бывало.
— Ладно, слепой сказал — посмотрим.
— Да что тут ладить-то, Степан Семеныч. Отстал ты от жизни, признайся. — И с этими словами председатель махнул рукой — довольно, дескать, переливать из пустого в порожнее.
Заговорил наконец о главном, ради чего приехал.
— Завтра сеять начнем, а людей нехватка. Думаешь колхозу помогать или…
— Дак я же… милый ты мой Лексаиушка. По всем своим силам-возможностям, душою всей. Только поблизости где-нибудь, от дома чтоб не отрываться…
— Ладно, найдем поблизости. Пока на сеялке поработаешь, а летом тут лагерь телятам устроим, будешь по ночам охранять.
— А с чего бы и нет! — обрадовался Степан. — Самое при моих способностях занятие. И мне хорошо, и колхозу подмога.
— Ну все, договорились. Только с условием: нынешней осенью переедешь на центральную.
С этими словами председатель протянул хозяину руку и, сопровождаемый остервенелым лаем Дикаря, направился дальше — осматривать поля…
На следующий день услышал Степан, как зарычал поблизости трактор. Подхватив кепку, он торопливо выметнулся на улицу. Навстречу от пахотного клина шагали двое. Молодой плечистый, с прищуренными глазами тракторист и сеяльщик. Оба из Доброполья: Степан не раз их видел в магазине, принимая безобидные шуточки.
— Здорово, единоличник! — ощерил сахарные зубы тракторист.
— Какой я тебе единолишник? — взъерошился Степан. — Да я тут колхоз на своих плечах поднимал, а ты мне — единолишник. Молоко ишо на губах, а тоже себе надсмехаться…
— То было когда-то, дядя Степан. А теперь же отделился ты от всех!
— Может, вы от меня отделились.
— Ладно, некогда тут баланду травить, — примирил их сеяльщик. — Видите, поле-то какое, — окинул рукой, — не до разговорчиков…
Погодка выдалась как на заказ. Солнце, чисто умытое, било весенней ярью, манило куда-то вдаль. Свежо было в воздухе и молодо, над пашнями зыбилось прозрачное марево. Земля час от часу просыхала, как бы вздыхая после долгой спячки.
Весело, гогочуще, будто конь гладкий вырвался из конюшни, рванулся трактор, сверкая на солнце бегучей сталью гусениц. Позади него легко взрезали дисками мягкую землю две сеялки. Стосковавшись за зиму по артельной работе, Степан избочась глядел на ровно плывущую пахоту, куда светлыми струйками стекало семенное зерно. Раньше, бывало, при своем-то колхозе, выходил он вот в такой же весенний денек с пудовой севалкой на шее — и давай, пошевеливайся. День таскаешь севалку, другой, третий, неделю. Пока не пригнет тебя от тяжести. А все ж таки за праздник считал такую вот работу, за великий праздник. «Земля — она ить навроде бабы здоровой, — рассуждал он, покачиваясь на сеялке. — Созреет — не зевай, не упускай момента. Ублаготворишь ее — и жди, стал быть, когда родит»…
Но короток был на этот раз для Степана праздник. За каких-то пять дней засеяли все ближние поля, и трактор потянул дальше опорожненные сеялки. И хотя приморился он за эти дни, весь покрывшись серым слоем пыли, но при виде уходящего трактора снова накатила волна одиночества. Была бы в доме хозяйка, разве усидел бы он в такую пору? Хоть на бочке водовозил бы, хоть на сеялке пылился — не забывать бы только крестьянское дело…
