Василий Субботин - Прощание с миром
Этот Колька Снигирев был другом нашего детства. Потому что тогда все мальчишки и девчонки мечтали водить машину. Сельские мальчишки тех давних лет наших, которые все сплошь хотели быть шоферами, ездить на тракторе, а еще лучше быть шоферами, переписывали ее себе в тетради. Ну как же! Да и девчонки! Мы все переписывали ее себе в альбомы. До сих пор звенит в ушах этот напев. И даже какие-то отдельные слова остались…
Чуйский тракт до монгольской границы…
Так она именно и начиналась. Трагическая песня тридцатых годов, которая кончалась гибелью шофера в результате любовной истории…
Как часто пели ее тогда на дорогах родной страны. И там, где я раньше жил, совсем уж в глухой вятской деревне, и потом, когда я переехал на Кубань, ее и там знали, эту песню, и там какой- нибудь шкет-парнишка ехал на быках с хворостинкой в руке по степи и тоже пел:
Звали Колька его, Снигирев!
— Как, разве у вас знают эту песню? — спросил прохожий. Он, видимо, сомневался все больше.
Мы подтвердили. Да, и в Воронежской области, и в Москве, да и на Кубани.
Там еще была замешана Маруська, любимая девушка того Коли… Но про Маруську мы так хорошо не помнили, забыли!
Вчера, как только вырвались на Чуйский тракт и пошли над этой прыгающей под нами Катунью, мы сразу спросили у водителя нашего, знает ли он песню о Кольке Снигиреве. И он сразу откликнулся: «А как же!» И отозвался о нем как о знакомом. Так что мы даже удивленно переглянулись между собой: смотри-ка! И узнали, что если ехать дальше по этому пути, то где-то возле Онгудая, не помню на каком километре, и будет Колькина могила. И руль на могилу положен… Рядом с дорогой холмик и на нем — штурвал, колесо помятое положено.
А так как мы все время думали об этой могиле, то мы сразу же принялись говорить и о могиле, и о песне, и о том, как разбился Колька Снигирев, и мы пожалели, что не доехали вчера до его могилы. Чуйский тракт ушел в сторону, а мы повернули другой долиной и приехали в благодатный уголок этот, так и не доехав до Онгудая.
Должно быть, для того только, чтобы доставить удовольствие человеку, который вызвался нас повести на гору, мы с нетерпением делились с ним всеми этими сведениями.
Он молчал, слушая, как мы говорили ему о песне и о том, как разбился Колька Снигирев, и усмехнулся. И даже, когда дошли до могилы, рассмеялся и, как-то заново пристально разглядывая нас, сказал, что, может быть, можно доехать и до такой могилы.
Начал он очень осторожно. Вдруг мы ему не поверим!
Только потом уж он рассердился на себя и заговорил излишне громко и с раздражением почему-то.
— Я этого вашего Кольку знаю, — он сказал. Видимо, он не знал, как перебить нас, уж больно мы были разговорчивы… — Был у нас такой парень, на базе работал… Невиданный разгильдяй и лихач. Первейший по отчаянности и по халатности. Вот и захотелось нам продернуть его. Фельетон в стенгазету свою написали! Придумали, конечно, много. Маруськи, — рассмеялся он, — уж во всяком случае никакой не было… Маруська уж просто начисто придумана.
Он, по-видимому, не знал, как начать, не знал, как подступиться к этому разговору. Мы ведь говорили сами, не закрывая рта, говорили, его не слушая.
— Да я все это и сочинил, — признался он, словно бы даже виновато. Потом, подумав, он прибавил — Давно я не был у них. Может, он и сейчас там работает. Не знаю.
Мы помолчали. Но тут опять вмешался наш друг, уверовавший в свою избранность.
— Да вы прямо писатель! — искоса, сбоку взглянув на незнакомца, сказал он опять. Он вообще считал, что есть народ и есть он — выходец из народа. Незнакомец молчал.
— Да я писатель и есть, — сказал он. — Это я тогда в гараже работал. А теперь я книги пишу, детские… — И он назвал свою фамилию… Действительно, очень известный детский писатель, очень хороший.
— Да, мы не познакомились, — спохватился он.
Мы представили сначала нашего друга. «Да я уж понимаю, — сказал наш собеседник. Его звали Михаилом Петровичем. — Видел вашу афишу».
Мы все время забывали об этих афишах.
За разговором мы незаметно дошли до поворота и теперь лезли наверх, шли по траве. Ноги у нас были мокрыми от росы. Мы поднимались. Горбы двух гор теперь не были нам видны. Мы уже взбирались по склону.
Михаил Петрович, новый спутник наш, шел легко, и он еще не хотел пропустить ни одного колокольчика.
Ну, а про остальное можно и не рассказывать. Мы слазили на эту гору, причем сильный и привычный к подъему Михаил Петрович тащил нас с камня на камень. Я никогда не лазил в горы и никогда не думал, что это так тяжело. Последние метры, остающиеся до седловины горы, до этого желоба между горами двумя, мы уже не лезли, а ползли. Обувь у нас намокла и скользила по мокрой траве, сердце отказывало тянуть. Я уж думал, что не долезу. Но незадыхающийся добрый Михаил Петрович, оказавшись раньше нас там, спустился немного и подал мне свою крепкую руку. Ему хотелось, чтобы мы долезли. Поселок теперь лежал внизу, у нас под ногами, — вдалеке за лесом была видна река, озеро справа, и шум падающей воды сюда почти не доносился… Мы еще постояли, пока солнце не осветило вершину, на которую мы вылезли, и сразу сделалось жарко. Надо было спускаться.
Мы шли, нагруженные мокрыми колокольчиками. Когда проходили по поселку, задержались на минутку у дома, где жил Михаил Петрович. У ворот стоял его мотоцикл. Свои колокольчики — а они оказались очень крупными — я передал ему. Ему было кому отдать их.
К себе в этот зал, в теремной дворец свой, пришли мы только к завтраку…
Днем мы осмотрели весь полуостровок — удивительно ровное место среди гор, густо заросшее прекрасным сосновым лесом. Собирали землянику, а потом пошли на реку и пришли к озеру — голубому, глубокому, удивительного отлива, где с плотины хлестала вода и образовывался этот шум, наводнявший долину своим звоном. Потом пересекли подсоченный лес, почти темный, глухой, заросший сухим ягельником. У каждого дерева, на каждой сосне была привязана маленькая криночка, полная смолы. Сосновый дух, запах бора, лесной, земляничный и малиновый дух, все это пас заворожило. Мы вышли к реке, в том месте, где Чемал — потому что именно так называлась эта река, на которой стоял поселок и дом, в котором мы остановились, — клокочущий, чистый, прозрачный Чемал впадал в бушующую белую Катунь, и мы смотрели, как долго текли две эти реки в одном русле, маленькая и большая, каждая сама по себе, не сливаясь. Как горная маленькая речка, влившись в большую, оттесняет белую воду к берегу. Маленький бурный Чемал, влившись в молочно-белую Катунь, долго тек в ней, тесня и не сливаясь, чистой, светлой полосой, держась поближе к берегу.
Весь этот день был проникнут каким-то необычайным звучанием. Месяц поездки, сухая жара и чахлый кузов «газика» — все это было теперь давно позади. Осталась только эта река, наполненная ее звоном долина, сосновый лес, и горы, горы, справа от нас, и эта гора, Верблюжья, на которую мы лазили, и два белка снежных, но это уже где-то почти в облаках.
Михаил Петрович пришел на наш вечер, он принес нам полный текст своей песни о Кольке Снигиреве, а на другое утро он уехал. Лето кончилось, и это был у него последний день, когда он ходил за прощальными колокольчиками.
А на другой день уехали и мы. До монгольской границы было еще далеко.
Воскресный день
Куда ни глянешь — горы сырой, красноватой, вытащенной на поверхность земли.
Какой-то марсианский пейзаж.
И ни одного нигде человека… Как вымерло.
Пока еще нельзя было определить, что тут было. Холмы земли, выброшенной наверх, балки, бревна. И в складках между гор — тихие, таинственные малахитовые озера, скорее всего та помеха-вода, которая выступает, когда разрушен водоносный слой.
Именно тут, у какого-то загадочного надводного недостроенного сооружения, мы увидели эту туфельку. Прямо на земле, в траве, скафандр, а рядом эти ботинки…
Но раньше, чем на них наткнуться, мы увидели стрелу экскаватора стокубового. Шагающего.
Виноват, четырнадцатикубового.
Заметили ее еще издали. Лезли наверх, поднимались, преодолевая взгорья разъятой и еще не раскиданной земли, и тут увидали экскаватор. Не требовалось большой сообразительности, чтобы понять, что это он-то и вынул и взгромоздил здесь так высоко эту землю, роя, прорывая русло канала; то ли водоем, то ли канал… Это снаряд такой, что падает с большой высоты. Взрывает сначала землю, рвет ее на комки, а потом забирает себе в горсть.
Над горбом красной глины поднял он свою стрелу…
Сносившийся, совсем беззубый ковш экскаватора лежал тут же, мы сначала даже приняли его за кузов самосвала…
А то я уж было подумал, что это не на нашей земле!
Но когда до водолазной туфельки добрели, я тоже не знал, что это такое.
Я решил, что это какой-нибудь механизм.
