Александр Шеллер-Михайлов - Милые бездельники
Старушка вздохнула.
— Спросили бы люди Олю, какъ каялся, какъ плакалъ этотъ негодяй въ тяжелыя минуты…
— Онъ былъ въ хорошихъ отношеніяхъ съ Ольгой Александровной? — спросилъ я.
Послышался опять тяжелый вздохъ.
— Если бы у него была любящая мать, она вѣрно любила бы его не болѣе Оли, — отвѣтила старушка. — Ну, да и онъ платилъ ей тѣмъ же. Вся душа его была на ладони передъ нею. Она и утѣшала, и журила, и останавливала его. Ты Олю хорошо знаешь. Это сильный, почти мужской по твердости характеръ и въ то же время сердце любящей женщины, сестры, матери. Ей все равно, что за человѣкъ передъ нею, если она видитъ, что онъ страдаетъ, — ни о чемъ не думая, все забывая, она бросится ему на помощь. Съ дѣтства она уже такая: бывало, дѣвчонкой маленькой всякихъ облѣзлыхъ щенковъ и котятъ въ домъ тащила, чтобы напоить и накормить ихъ; первой радостью у нея было — отдать свои собственныя лакомства босоногимъ, полуголымъ крестьянскимъ ребятишкамъ…
Старушка усмѣхнулась.
— Ты знаешь, какъ она въ дѣтствѣ играла? «Въ маму», какъ она говорила. Возьметъ куклу, собачонку или котенка и говоритъ: «вы дѣти, а я мама». Такъ мы и говорили, глядя на нее, что она «въ маму» играетъ…
— Это она отъ васъ переняла? — съ улыбкой замѣтилъ я.
— Ну, выдумалъ! — сказала старушка, махнувъ рукою. — Нѣтъ, это у нея ужъ, вѣрно, отъ природы. Да у меня и характера такого нѣтъ. У нея и серьезность, и выдержка, и настойчивость. Я просто слабая женщина: меня бы не обижали, ну, и я не обижу никого. Я вотъ и раздражаюсь иногда, прикрикну на кого-нибудь, разворчусь на цѣлый часъ, обижу иногда несправедливо человѣка…
— Ну, да, ну, да, цѣлый рядъ злодѣйствъ произведете, — перебилъ я ее:- и потомъ сами же ухаживаете за жертвой злодѣйствъ, ублажая ее подарками…
Марья Ивановна даже не улыбнулась на мою шутку и серьезно замѣтила:
— А это ты вѣрно подмѣтилъ въ моемъ характерѣ. Я на это способна. У насъ вотъ собачонка тоже такая была: вдругъ облаетъ своего человѣка, потомъ сконфузится, подожметъ хвостъ и ужъ до тѣхъ поръ не успокоится, пока не вылижетъ руки неузнанному ею человѣку.
Я разсмѣялся. Старушка, не обращая вниманія на мой смѣхъ, продолжала:
— Оля не то. Оля «своего» сразу узнаетъ, а «свой» ей всякій, кому помощь нужна. Да, рѣдкая дѣвушка… Она няньчилась съ Николашей, какъ съ ребенкомъ. Да онъ и былъ ребенкомъ, хотя годами и былъ старше ея на два, на три года. Ужъ пробовали родные и журить ее за него, и говорить, что она ведетъ себя неприлично, няньчась съ нимъ. Нашлись даже такіе, у которыхъ языкъ поворотился сказать, что она хочетъ женить его на себѣ, чтобы сдѣлаться богатой.
Латкина набожно перекрестилась, точно открещиваясь отъ дьявольскаго искушенія.
— Не она, а онъ самъ желалъ сблизиться съ нею навсегда, — продолжала она. — И если этого не сдѣлалось, то не по его нежеланію. Онъ еще на школьной скамьѣ мечтать о женитьбѣ на Олѣ, но обстоятельства не позволяли. Никому не говорилъ Николаша, что ему мѣшаетъ жениться, говорилъ только, что нужно подождать, что есть одно препятствіе. И такъ это тревожило его, что онъ покоя не находилъ. Бывало придетъ къ мнѣ, подсядетъ и говоритъ: «Тяжело мнѣ, бабушка». Знаешь, меня вѣдь бабушкой зовутъ, кто хоть на десять лѣтъ моложе меня. «Да что у тебя за горе? — спрашиваю. — Закутилъ вѣрно?» «Что, говорить, кутежъ! Я теперь радъ бы такъ закутиться, чтобы все, все забыть». — «Да что забыть-то?» говорю ему. — «А то, что негодяй я — вотъ и все, говоритъ. И изъ-за чего Оля со мной няньчится? Себя только губитъ. Не исправлять меня надо бы, а пристрѣлить, какъ паршивую собаку». Даже разсердитъ, бывало, меня. — «Уйди, говорю, и никогда мнѣ такихъ словъ не говори. Богу бы лучше помолился, зарокъ бы далъ остепениться». А онъ только рукой махнетъ… И жаль мнѣ его было, и досадно на него, и страшно за Олю.
— А Ольга Александровна знала, что его такъ тревожило? — спросилъ я.
— Въ томъ-то и бѣда, что и она не знала. Разсказать, что его мучило, онъ даже ей не рѣшался, духу не хватало. У него, видишь ли, былъ выданъ фальшивый вексель… на большую сумму…
Старушка въ волненіи смолкла и засуетилась.
— Ахъ, заболталась я съ тобой. Надо велѣть самоваръ и посуду прибрать… И гдѣ это Миша съ Олей запропали? Тоже гости одни безъ хозяевъ.
— Ну, они такъ углубились въ винтъ, что имъ насъ и не нужно, — сказалъ я.
— Да, да, ишь спорятъ и горячатся какъ, пожалуй, еще азартнѣе, чѣмъ давеча объ оправдательныхъ приговорахъ.
— Еще бы! Винтъ-то поближе къ сердцу…
Она покачала головой.
— Ахъ, люди, люди!
Марья Ивановна пошла распорядиться, чтобы прислуга убрала все со стола. Я закурилъ папиросу и прошелся по террасѣ, весь еще охваченный впечатлѣніемъ, навѣяннымъ разсказомъ хозяйки. Передо мною, какъ живые, вставали образы знакомыхъ мнѣ лицъ и сцена за сценой проходили всѣ перипетіи будничной драмы. Наконецъ, Латкина вернулась снова на террасу, присѣла на диванчикъ и, принявшись за вязанье, уже нѣсколько успокоившись отъ охватившаго ее волненія, заговорила снова:
— Тяжелое время настало для нашего бѣднаго Николаши да не легче пришлось и Олѣ. Сначала Николаша попробовалъ уговорить ростовщика переписать этотъ вексель, предлагая удвоить сумму. Но не такой человѣкъ былъ этотъ ростовщикъ, чтобы выпустить изъ своихъ рукъ жертву. По настоящему векселю, выданному на годъ, онъ могь еще и не получить, по поддѣльному же онъ надѣялся непремѣнно выручить свои деньги, разсчитывая, что отецъ Николаши не захочетъ загубить сына… Плохо онъ только зналъ Владиміра Степановича и, конечно, еще менѣе зналъ, какъ интригуютъ противъ мальчика родные и какъ смотритъ на сына отецъ. Наканунѣ срока векселя, Николаша, какъ онъ самъ говорилъ потомъ, готовъ былъ пустить себѣ дулю въ лобъ, но его спасла любовь къ Олѣ. «Все, — говорилъ онъ, — я готовъ былъ перенести тогда, лишь бы не потерять ее». И перенесъ, много перенесъ… Онъ пошелъ къ отцу и разсказалъ ему все.
Старушка перевела духъ.
— Что же отецъ? заплатилъ? — спросилъ я.
Она безнадежно махнула рукой.
— На другой же день вексель былъ протестованъ, поддѣлка обнаружена и Николашу арестовали… И хуже всего было то, что Владиміръ Степановичъ, да проститъ ему Богъ этотъ величайшій грѣхъ, рѣшился бросить въ лицо сыну послѣднее оскорбленіе. Онъ ему сказалъ, что Николаша никогда и не былъ его сыномъ…
Лицо Марьи Ивановны приняло такое выраженіе, какъ будто она снова переживала всѣ фазисы этой семейной драмы, какъ будто она снова изнывала и страдала за этихъ несчастныхъ «дѣтей». Немного успокоившись, она продолжала:
— Это было прошлой весной. У Миши послѣдніе уроки кончались, Оля экзамены сдала, мы уже собрались сюда, въ деревню, сняли занавѣси и портьеры на городской квартирѣ, чехлы на мебель надѣли, все уложили… Какъ сейчасъ помню утро на другой день ареста Николаши. Сѣла я это за чайный столъ съ Мишей; я чулокъ вяжу, онъ газету читаетъ; день такой ясный, теплый, обоимъ намъ вспомнилась деревня, потянуло насъ сюда; оставили мы оба свое дѣло, заговорили о лѣтѣ… Вдругъ вошла Оля, блѣдная, серьезная. Мы взглянули на нее да такъ и онѣмѣли.
— Колю за подлогъ векселя арестовали, — сказала она коротко, отрывисто, точно стискивая зубы отъ боли.
Я и руками всплеснула. Господи Боже мой, бѣда какая! Миша сквозь зубы проворчалъ:
— Докутился!
Она, не обращая на насъ вниманія, не глядя на насъ, сѣла къ столу и прибавила:
— Я здѣсь останусь!
Я сразу не поняла, гдѣ она останется. За столомъ съ нами, думаю. Съ чего же это она говорить? Потомъ сообразила и испугалась.
— Какъ же, говорю, маточка? Развѣ можно? Одной-то? Вѣдь у насъ и вещи уже уложены…
Тутъ поднялся съ мѣста Миша и заходилъ по комнатѣ.
— Она права, нельзя ей ѣхать, — коротко сказалъ онъ.
Онъ подошелъ къ Олѣ и погладилъ ее по головѣ, точно отецъ ребенка.
— Бѣдная дѣвочка, — проговорилъ онъ ласково.
Она только еще ниже голову наклонила. А я это успокоиться не могу, сообразить ничего не въ силахъ. Не понимаю, что это они говорятъ.
— Какъ же, говорю, ты жить-то здѣсь будешь? Что люди-то скажутъ?
— Ахъ, полноте, — нетерпѣливо сказалъ мнѣ Миша. — Не одна она будетъ. Я тоже не поѣду…
Я и руками всплеснула.
Оля поднялась и быстро проговорила ему:
— Нѣтъ, нѣтъ, не надо!
Потомъ взглянула въ лицо Миши и пробормотала:
— Добрый мой., ты на все для меня готовъ, а я…
У нея вдругъ перехватило голосъ, слезы такъ и хлынули изъ глазъ. Вижу, захлебывается она отъ рыданій. Миша подошелъ къ ней, приласкалъ ее, а она молча прижалась губами къ его рукѣ. Онъ даже покраснѣлъ, но руки не отнялъ, не шевельнулся, точно такъ и слѣдовало, чтобы она ему руки цѣловала… Тутъ-то только я и прозрѣла: давно мой Миша безъ ума любилъ ее, давно она поняла это и всѣми силами старалась избѣгать объясненій, избѣжать отказа; Миша тоже чутьемъ угадывалъ, какой отвѣтъ онъ получитъ, и зналъ, почему ему отвѣтятъ: «нѣтъ», а не «да». И такъ мнѣ горько, такъ обидно стало тогда-за моего Мишу, что даже согрѣшила я тогда, возроптала въ душѣ на Бога и впервые на бѣднаго Николашу вознегодовала. «Гдѣ же, думаю, правда? Этотъ честный, добрый, хорошій, а страдать ему молча приходится, никто и вниманія на него не обращаетъ, а тотъ, погибшій онъ человѣкъ, никакія силы не спасутъ его, а съ нимъ няньчатся, ему себя въ жертву приносятъ…» Даже къ Олѣ, прости Ты меня, Господи, точно враждебность какая въ душѣ проявилась…
