Михаил Булгаков - Том 3. Собачье сердце. 1925-1927
Он робко кашлянул и пискнул:
— Петенька, что ты говоришь, выпей водицы.
— Благодарю, я уже пил, — ответил Крюков, — а равно и ел (он подумал), а равно и курил. А равно…
«Посижу, посмотрю, чтобы он в окно не выбросился, а там можно будет людей собрать. Эх, жаль, хороший был парень, умный, толковый…» — думал Щукин, садясь на край продранного дивана.
Крюков раскрыл книгу и продолжал вслух:
— Имеете ль вы трамвай, мой дорогой товарищ? Гм… Камрад (Крюков задумался). Да, я имею трамвай, но моя тетка тоже уехала в Италию. Гм… Тетка тут ни при чем. К чертовой матери тетку! Выкинем ее, майне танте. У моей бабушки нет ручного льва. Варум? Потому что они очень дороги в наших местах. Вот сукины сыны! Неподходящее! — кричал Крюков. — А любите ли вы колбасу? Как же мне ее не любить, если третий день идет дождь! В вашей комнате имеется ли электричество, товарищ? Нет, но зато мой дядя пьет запоем уже третью неделю и пропил нашего водолаза. А где аптека? — спросил Крюков Щукина грозно.
— Аптека в двух шагах, Петенька, — робко шепнул Щукин.
— Аптека, — поправил Крюков, — мой добрый приятель, находится напротив нашего доброго мэра и рядом с нашим одним красивым садом, где мы имеем один маленький фонтан.
Тут Крюков плюнул на пол, книжку закрыл, вытер пот со лба и сказал по-человечески:
— Фу… здравствуй, Щукин. Ну, замучился, понимаешь ли.
— Да что ты делаешь, объясни! — взмолился Щукин.
— Да понимаешь ли, германская делегация к нам завтра приедет, ну, меня выбрали встречать и обедом угощать. Я, говорю, по-немецки ни в зуб ногой. Ничего, говорят, ты способный. Вот тебе книжка — самоучитель всех европейских языков. Ну и дали! Черт его знает, что за книжка!
— Усвоил что-нибудь?
— Да кое-что, только мозги свернул. Какие-то бабушки, покойный дядя… А настоящих слов нет.
Глаза Крюкова вдруг стали мутными, он поглядел на Щукина и спросил:
— Имеете ли вы кальсоны, мой сосед?
— Имею, только перестань! — взвыл Щукин, а Крюков добавил:
— Да, имею, но зато я никогда не видал вашей уважаемой невесты!
Щукин вздохнул безнадежно и убежал.
Угрызаемый хвост
У здания МУУРа стоял хвост.
— Ох-хо-хонюшки! Стоишь, стоишь…
— И тут хвост.
— Что поделаешь? Вы, позвольте узнать, бухгалтер будете?
— Нет-с, я кассир.
— Арестовываться пришли?
— Да как же!
— Дело доброе! А на сколько, позвольте узнать, вы изволили засыпаться?..
— На триста червончиков.
— Пустое дело, молодой человек. Один год. Но принимая во внимание чистосердечное раскаяние, и, кроме того, Октябрь не за горами. Так что в общей сложности просидите три месяца и вернетесь под сень струй.
— Неужели? Вы меня прямо успокаиваете. А то я в отчаянье впал. Пошел вчера советоваться к защитнику, — уж он пугал меня, пугал, статья, говорит, такая, что меньше чем двумя годами со строгой не отделаетесь.
— Брешут-с они, молодой человек. Поверьте опытности. Позвольте, куда ж вы? В очередь!
— Граждане, пропустите. Я казенные деньги пристроил! Жжет меня совесть…
— Тут каждого, батюшка, жжет, не один вы.
— Я, — бубнил бас, — казенную лавку Моссельпрома пропил.
— Хват ты. Будешь теперь знать, закопают тебя, раба Божия.
— Ничего подобного. А если я темный? А неразвитой? А наследственные социальные условия? А? А первая судимость? А алкоголик?
— Да какого ж черта тебе, алкоголику, вино препоручили?
— Я и сам говорил…
— Вам что?
— Я, гражданин милицмейстер, терзаемый угрызениями совести…
— Позвольте, что ж вы пхаетесь, я тоже терзаемый…
— Виноват, я с десяти утра жду, арестоваться.
— Говорите коротко, фамилию, учреждение и сколько.
— Фиолетов я, Миша. Терзаемый угрызениями…
— Сколько?
— В Махретресте — двести червяков.
— Сидорчук, прими гражданина Фиолетова.
— Зубную щеточку позвольте с собой взять.
— Можете. Вы сколько?
— Семь человек.
— Семья?
— Так точно.
— А сколько ж вы взяли?
— Деньгами двести, салоп, часы, подсвечники.
— Не пойму я, учрежденский салоп?
— Зачем? Мы учреждениями не занимаемся. Частное семейство — Штипельмана.
— Вы Штипельман?
— Да никак нет.
— Так при чем тут Штипельман?
— При том, что зарезали мы его. Я докладываю: семь человек — жена, пятеро детишек и бабушка.
— Сидорчук, Махрушин, примите меры пресечения!
— Позвольте, почему ему преимущества?
— Граждане, будьте сознательные, убийца он.
— Мало ли, что убийца. Важное кушанье! Я, может, учреждение подорвал.
— Безобразие. Бюрократизм. Мы жаловаться будем.
При исполнении святых обязанностей
Бумага, адресованная ВЧ-25.
Со ст. Алатырь Казанской дор.
Фельдшерицы Поденке.
Довожу до вашего сведения, что в мое дежурство 15-го июня с. г. в 7 час. вечера в больницу явился в нетрезвом виде представитель учстрахкассы А. К. Сергиевский, без моего ведома вломился в родильное отделение, а оттуда прошел в гинекологическую палату, где начал осматривать белье у женщин, говоря, что оно грязное, кричал, перепугал больных, назвал дежурную фельдшерицу свиньей, а одну из больных проходимкой.
Подпись фельдшерицы.
Подпись сиделки.
Подпись больных.
Подпись рабкора № 994.
Хорошо и тихо было в железнодорожной больнице. Вечер. Поправляющиеся больные занимались чтением газет и разных полезных книг. Около тяжелобольных суетились сиделки и фельдшерицы.
Из родильного отделения доносились временами стоны.
Там — рожали.
Словом, все как полагается в приличном месте.
И вот… раздались громкие шаги, затем негромкое икание, и в больнице появился гражданин Сильнейший запах пива появился вслед за гражданином и смешался с запахом иода и хлороформа.
— Позвольте… э… узнать, где у вас тут… э… родильное отделение? — спросил гражданин, загадочно улыбаясь.
— А вам зачем? — удивленно осведомилась фельдшерица.
— Я родить желаю, — пояснил гражданин.
— Как — родить? Вы — мужчина, — ответила фельдшерица, не веря своим ушам.
— А п-почем вы знаете? Хи-хи! Впрочем, я пошутил. Я… пошутил, м-моя цыпочка, — молвил гражданин и сделал попытку взять фельдшерицу за подбородок, но промахнулся.
— Я вам не цыпочка, — неуверенно ответила фельдшерица, пораженная уверенными действиями посетителя, — а кто вы такой?
— Я, м-моя м-милая, представитель учстрахкассы, — объяснил дорогой гость.
— Что же вам угодно?
— А вот сейчас узнаете, — зловеще молвил гость.
Тут он очень ловко открыл дверь в родильное и появился там во всей своей красоте. Пораженные ею родильницы встретили посетителя легким визгом.
— Я в-вам помешал? — обиженно спросил гость.
— Гражданин, уйдите, что вы! — в ужасе сказала фельдшерица.
— Довольно странно, гм… как же это я уйду? Только что пришел и сейчас же уйду?.. Нет-с, я сейчас белье буду осматривать.
С этими словами посетитель сделал пять косых шагов к крайней койке.
В родильном завыли.
Несколько ошеломленный, посетитель покачался, как маятник, и заметил:
— Ну, л-ладно. Если вы такие пугливые… я… зайду па-па-зн-е-е.
И вышел, и пошел в гинекологическое, и направился к крайней койке, и взялся за одеяло.
Фельдшерица набралась храбрости.
— Прошу прекратить этот осмотр, вы беспокоите больных.
— Что-о?! — спросил посетитель, и ярость начала выступать на его малиновом лице, — как ты сказала? Я беспокою? Я?! Я?! Я?!! (Головы сиделок появились в дверях.) Я?!! Член учстрахкассы, беспокою больных! Да ты знаешь, кто ты такая после всех твоих замечаний?
— Кто? — спросила бледная фельдшерица.
— Свинья ты, вот ты кто!
Фельдшерица вынула носовой платок и заплакала в него.
— Вон! — гаркнул вдруг посетитель на сиделок таким голосом, что те мгновенно провалились сквозь землю. Уничтожив таким образом низший персонал, алкогольный ревизор вновь обратился к среднему персоналу, именно к той же фельдшерице.
— Ты знаешь, что я с тобой могу сделать? Ты у меня в 24 минуты вылетишь на улицу… и на этой улице сгниешь под забором… Ты у меня пятки будешь лизать и просить прощения. Н-но. Я т-тебя не прощу!.. Пойми, несознательная личность, что это моя святая обязанность — осмотр больных и выявление их нужд. Может быть, они на что-нибудь жалуются?
— Гражданин, — взмолился женский голос из-под одеяла, — уйдите вы отсюда…
— Под каким одеялом это сказали?! — грозно осведомился гость. — Под этим, с полосками?! Молчи, проходимка!!
Под одеялом с полосками заплакали. Потом заплакали под другим одеялом.
Ревизор покачался на месте и сказал:
