Александр Лозневой - Крепость Магнитная
Прораб повернулся и быстро пошел вниз. Он был крайне расстроен и огорчен.
Сидя на лесах и смотря в землю, Глытько думал: разобрать угол и выложить снова — не так просто: одному и до утра не управиться. Сетовал, что ребята ушли, полагал — все будет хорошо, а вышло — хуже некуда! Поднял увесистый кирпич и со злостью бросил его. Кирпич рикошетом угодил в корыто, в глаза Федору брызнул раствор. «Фу, черт!» — выругался он. Может, все-таки подняться и уйти? Что ему больше всех надо? Он тоже не железный! Еще вон в рабфак на занятия топать… Думал: выгадает часик-два, отдохнет, почитает, а тут — на тебе — работенка. Причем не простая — срочная! Отложи до завтра — не окажется фронта работы. Это, во-первых, а во-вторых, как ни крути, а угол все равно придется переделывать. Но есть еще и в-третьих — это самое страшное: назвав его бракоделом, Кузьмич не остановится на этом, непременно на комсомольское собрание вынесет, распишет в газете. А зачем все это ему, Глытько?.. Он приехал сюда по комсомольской путевке, и трудовая честь для него — превыше всего!
Глытько обернулся и увидел Платона с Порфишкой. Все ушли, а эти двое почему-то задержались.
— Шо вы, хлопци?..
— Мы все слышали, не огорчайся, — сказал Платон и, взяв ломик, стал разрушать искривленный угол.
Порфишка принялся очищать кирпичи: это было не трудно, раствор еще как следует не взялся.
— Вам же на учебу… — забеспокоился Глытько.
— А тебе разве нет? Молчи уж, — рассудил Порфишка. — Одно занятие можно и пропустить. Дело-то какое!
С наступлением темноты на столбе вспыхнула лампочка и стало светлее. Когда кирпичи были сняты и очищены, Платон сказал:
— Ты, Федя, погоди, я сам.
Глытько покосился на подносчика, откуда ему знать, что тот имел какие-то навыки. Платон никогда об этом не говорил, впрочем, его никто и не спрашивал.
— Не сомневайся, как-нибудь без божьей помощи, — подмигнул Платон, берясь за мастерок.
Стоя рядом, Федор боялся отлучиться хотя бы на минуту. Совал отвес в руки Платона, советовал почаще прикидывать, но тот почти не пользовался отвесом, выложит ряд-другой, глянет, прищурив глаз, и опять за свое. Глытько однако не успокаивался, проверял сам. Кроме отвеса, раздобыл где-то ватерпас и, не обнаружив изъяна, лишь крякнул:
— Вот бисова душа!
Кончили работу за полночь. Тащиться по канавам и рытвинам в двадцать седьмой барак не было смысла: пока дойдешь — вставать пора. Облюбовали местечко на лесах, расстелили попавшуюся под руку рогожу, другой прикрылись: через минуту-две — только посапывание.
Первым от шума проснулся Платон. Глянул вниз — вот те на — лебедку привезли. Наконец-то!.. Хлопцы заворочались: что такое?
— Спите, рано еще.
Заснуть не удалось. Послышались голоса монтажников. Затем знакомый бас Кузьмича. Возясь с лебедкой, монтажники громко выкрикивали, досадуя на какую-то оплошность. Ругались. Ни у них, ни у прораба и в мыслях не было, что там, наверху, люди и что им хочется спать.
Кузьмич зачем-то поднялся наверх и снова стал рассматривать злополучный угол. Да, напортачили… Подошел поближе. Что за черт, или ему показалось — никаких искривлений. Вчера же сам видел… Прикинул веском изнутри, снаружи — все, как должно быть. Наваждение какое-то! И, увидя хлопцев, понял:
— Черти плешивые, ведь можете! — подал руку Глытько. — Спасибо!
— Ему — спасибо, — показал тот на Платона.
Кузьмич повернул голову.
— Значит, ты?.. А что, классная работа! — и вдруг спохватился. — Постой, как же это, почему до сих пор в подносчиках? У тебя, помнится, разряд… Извини, пожалуйста, заработался. Да и ты тоже хорош, скромничаешь. Ведь мы с тобой договорились — немного с «козой» походишь, пока с подносчиками туго, и — на кладку. Теперь все, лебедку устанавливаем. В общем, с сегодняшнего дня… за бригадира.
— Есть! — козырнул Ладейников.
— Понимаю, привычка, — усмехнулся прораб.
Этот день принес Ладейникову еще одну радость. Возвращаясь с работы, он неожиданно встретил Николая Рыженко, с которым познакомился еще до службы на одном из вечеров в клубе строителей. Николай только что вернулся из Москвы, где принимал участие в совещании рационализаторов.
— Значит, инженер-механик?.. Ну, а работа, скажи, нравится?
— Работа может не нравиться в двух случаях. Во-первых, когда человек не умеет ее выполнять. Во-вторых, не желает. А я — и умею, и желаю. Что касается механики, то это — моя любовь. Самое интересное, что есть в жизни. Мне нравится не только познавать технику, но по возможности улучшать ее, быть ее повелителем и ни в коем случае — рабом! Да не будь на свете механики, я бы пропал с тоски, а может, даже наоборот — сам ее выдумал!
— Тебе хорошо с дипломом…
— Утри слезы! Если уж плакать, так мне. У меня вон седина на висках. Я, можно сказать, дед.
— Не успел жениться, а уже в деды?
— Э-э, друг, не все так просто, как думают некоторые из моих знакомых. Жениться в тыщу раз труднее, чем получить высшее образование. Да, да, не усмехайся! Учеба она, можно сказать, сама собой. Сиди, слушай лекции, сдавай зачеты… В общем, колесо вертится, машина работает — и никаких тебе помех. А женитьба… Да что тут сравнивать! И невесту найди, и квартиры добейся, и купи обстановку, а в городе, сам знаешь, не только обстановки, табуретов не продают. Но и это не все — пойдут дети. Ребенок — еще ничего, а вон в Средней Азии одна четверых родила!.. Еще Гоголь говорил: «Как сядешь, как подумаешь!» Да ты слушай, не усмехайся! Жениться не так просто. В мужской барак жену не возьмешь, а в женский — тебя не пустят. Я уже не говорю о том, что зарплаты будет не хватать, а долги возрастут…
— Да иди ты, нагнал страху!
— Понимай как хочешь. Но прежде, чем жениться, скажу тебе, поработай, поучись, получи диплом, комнату, а потом еще годик-два подумай… Понял? Вот так!.. Ну, бывай!
— Счастливо тебе!
17
Легко, с ходу схватывал Порфишка все, что преподавалось в школе; запоминал, будто заклепки ставил. Поступив в школу ликбеза с опозданием, он не только нагнал, но и перегнал одноклассников, стал лучшим учеником в группе и теперь, сидя на уроке, скучал. Молоденькая учительница, Дина Ксаверьевна, с тревогой поглядывала на него, не зная, что с ним делать: чего доброго, еще уйдет из школы! Не интересно ему. А потерять такого ученика, да еще перед выпуском, ой как не хочется!
И стала Дина Ксаверьевна усложнять не только домашние задания, но и те, которые надлежало выполнять в классе. Для всех одну-две задачки, а для него — шесть-семь. Пока класс бьется над первой задачей, Дударев, глядишь, уже третью, а то и четвертую решил. Щелкает, будто орешки! Иной раз, решив все задачи, начинал придумывать свои собственные. Над одной из таких «задачек» долго пыхтела сама учительница. Решила все-таки. Больше всего ее удивило, что задача составлена на дроби. Откуда он, Дударев, мог знать дроби? В школе их пока не проходили. И однажды услышала:
— Друг научил. Рабфак заканчивает.
— Замечательный у вас друг, — только и сказала она.
Дина Ксаверьевна волновалась, переживала, потому что ничего больше не могла дать такому способному ученику, и однажды призналась в этом заведующей. Та пригласила Дударева в канцелярию, устроила экзамен и в тот же день перевела его в старшую группу. Но Дударев и там вскоре уперся в «потолок». И там программа для него оказалась такой, как если бы ему, взрослому человеку, предложили воспользоваться соской.
Заведующая — хрупкая, остроносая женщина, та самая, которая боялась, что Дударев будет плестись в хвосте, потянет назад всю группу, теперь не могла нарадоваться: «У него незаурядные способности!» — заявила она и сама взялась за его дальнейшее образование. Занятия строила так, что Дударев больше работал самостоятельно. Много читал.
Книги открыли ему другой мир, околдовали его, и он уже не мог прожить без чтения ни одного дня.
Трудно давалась устная речь. Никак не мог отвыкнуть от своих «чаго», «покеда», «ишшо». Все это въелось в мозги с детства и, казалось, останется навсегда. «Ну и пусть!» — успокаивал себя. Не сам же он выдумал эти слова! Так говорили дед с бабкой, отец, мать… вся Неклюдовка, что ж тут зазорного: как люди, так и он! Вот разве что перед девками стыдно. Услышав от него «надысь», «коеводни» или еще чего — смеются. Парни не замечают, а этим только подай: стрекочут как сороки!
Двадцать седьмой барак, в котором поселился Платон, кто-то в шутку назвал «галереей искусств». Его обитатели, стремясь украсить свой быт, выклеили на стенах немало всяких картин и картинок, плакатов, фотографий. У одного над койкой красовалась выдранная из книги «Клеопатра со змеей». У другого — «Боярыня Морозова». А то серия карикатур, взятых из журналов «Смехач» и «Лапоть». Федор Глытько приколотил гвоздями купленную на рынке картину «Гибель Чапаева». Местный художник, не пожалев красок, изобразил реку Урал невероятно бурной, а в волнах — тонущего Василия Ивановича. Белогвардейцы стреляют по нему из винтовок, и некому спасти героя.
