Сергей Воронин - Встреча на деревенской улице
— Ну, неволить не стану, только я тебе — искренне.
— Знаю, да не смогу я. Куда от своих могил уйдешь.
— Да не ради же могил жить.
— Так-то так, да ведь и кроме могил тут все свое, а там и лица знакомого не увидишь.
— Лица, лица... Что тебе лица-то?
— А как же? И поговорить будет не с кем. А тут все словом перемолвишься.
— Кто хоть в живых-то остался?
— Кто-кто — Фекла Петрова живая, Клавдия Кустова, хоть и прихварывает, а все то я к ней, то она ко мне заглянет. Да и Матрена с Лушей еще живы, дай бог им здоровья...
— Из моих товарок-то кто тут?
— Твоих-то мало, но все же есть. На ферме Катя Ступина да Надюха Желудева, да еще в конторе Настасья Фокина. Есть, если поискать-то.
— У Насти, помнится, была дочка, как ее звали-то, забыла?
— Валерией.
— Верно-верно. Теперь-то уж большая. Как она, где?
— А вон ее мальчонка ползает возле дома.
Валентина глянула в окно и увидела в зеленой траве, среди ромашек светлую головенку мальчугана. Неподалеку от него сидела на лавочке его бабка — Настасья Фокина, толстая, еще не старая женщина.
— Чего это так Настасью-то раздало? Всего на пять годов старше меня, а вон какая.
— На обмен жалуется. И ест немного, а вот все в тело идет. Я уж и то говорю, сахару меньше ешь да хлеба, да она и не ест. Так пьет чай-то. А все равно прет ее и прет. Уж такая комплекция, видно. У нее ведь и матка была тучная, как вот она теперь.
— Мужа-то нет у нее?
— Нет.. Как уехал, так и след затерял. Сказывают, видали его в Сибири, на Ангарской стройке. Да кто как говорит. Кто — он, кто — не он. Может, его уже давно и в живых нету. Это ведь в деревне человек на виду, а в миру затерялся, и все. Так-то мужик он был самостоятельный, из наших сродственников, правда хоть и не близких, дальних, а все равно одних кровей. Не думаю, чтоб уж бросил. Все бы прислал каку-никаку деньгу дочке. А то пропал и пропал. Думаю, с ним неладное приключилось.
— Это верно, Иван не такой, чтоб обманывать.
— Про то и говорю.
— Хотя кто его знает. Нынче мало за кого можно поручиться. А кто же у нее в зятевьях?
— А никто.
— Как это никто? — быстро вскинулась Валентина, и в глазах у нее прострочило любопытство.
— Да так.
— Что же, пригуляла, что ли?
— А как хошь считай, — с невеселой усмешкой ответила мать. — Мы не допытывались, а она сама не объявляла.
— Хороша девица, — осуждающе сказала Валентина. — Чего ж Настасья-то смотрела?
— Так чего, за подол, что ли, держать? Ей уж двадцать исполнилось. Самостоятельная.
— Куда уж там самостоятельная. Вертихвостка.
— Ну зачем уж так? Хорошая девушка, работящая. На ферме она.
— Раньше-то за такие дела ворота дегтем мазали.
— Ну раньше, мало ли чего было раньше.
— Да ты никак ее оправдываешь?
— А чего? Родила ребеночка, и ладно. Хороший мальчонка. А улыбнется — ну хоть какое дурное состоянье, а и сама улыбнешься. По вечерам другой раз соберемся у Настасьи, так с рук на руки и переходит мальчонка.
— Кто это соберемся? — настороженно спросила Валентина.
— Да вот такие, вроде меня.
— Сразу видно, что с внуками не нянькалась.
— Так ведь и верно не нянькалась. Только по карточкам и знаю.
Валентина спохватилась и достала из сумочки несколько фотографий.
— Вот какие они теперь стали, — передавая карточки матери, сказала она.
Мать взяла фотографии и, прищурясь, отдалив их от себя, стала рассматривать. На карточках были две девочки и мальчик. Мальчик постарше, девочки вровень друг другу.
— Вот и не знаю, какая них Оленька, какая — Шурочка. Николашу-то, понятно, отличаю, — сказала мать.
— Вот это — Оля, а это — Александра. Александра постарше на год.
— Ну да, ну да, это я помню... Ни разу не видала. И на руках не держала. — Голос ее дрогнул, и на глаза навернулись слезы. Она задумалась и стала глядеть в окно, и тут же встревожилась. — Погодь-ко, погодь... Где ж это Настасья? Смотри-ка, ай-ай, к дороге идет. А ну машина! — И Прасковья Степановна кинулась на улицу. Но не успела и добежать до ребенка, как увидела Настасью, ковылявшую к лавке. — Ты чего ж это оставляешь мальца-то! — крикнула она, — Ведь он к дороге налаживался!
— Да я на минуту.
— На минуту, а ему больше и не надо. — Она подошла к ребенку и вскинула его на руки. — Ты куда это направился, а? Ты что это, а? Ишь какой самостоятельный. Или в матку пошел? Вот взять крапивы да и нахлестать. Прыткий какой!
Настасья глядела на них и мягко улыбалась.
— Чего Валентинка-то рассказывает? — спросила она.
— К себе зовет.
— Так что?
— Да ну. Чего я там делать-то буду? Живу уж тут, доживу свое. А то еще помешаю, так не приведи господь.
— Да все же лучше вместе.
— Знамо, лучше, да уж теперь-то привыкла одна. Раньше бы, а теперь уж по внучаткам и то не скучаю. Не знаю их, так как скучать буду. — Она опустила на землю мальца и вздохнула.
— Чего ж она не привезла внуков?
— Не знаю... Может, не пожелали. Да и дорога дальняя.
— Так ты бы съездила.
— Да и для меня дальняя. Да и не знаю, как зять примет. Вдруг не понравлюсь. Ведь они знаешь какие теперь. На свадьбу и то не позвали. Так чего я поеду. Я и внучек не знаю, спутаю еще... Без меня все идет. Так пусть и идет. Как и у сынов. Тоже вот старший прислал карточки, а что они, внуки, мне на карточке-то. На руки не возьмешь, не покачаешь. — Она вздохнула еще печальнее и вдруг неожиданно улыбнулась: — Смотри-ка, Лукерья к тебе направляется, и в руках чего-то у нее, не иначе гостинец Руслану несет. Ты не очень-то разрешай ей. А то у мальца все зубы испортятся от сладкого.
— Ладно, — засмеялась Настасья. — Скажи Валентинке-то, пускай зайдет, попроведает. Валерия будет рада. А то и мы гуртом зайдем, если не возражаешь. Вот вместе с Лушей и зайдем. Верно, Луша?
— К Вальке, что ли? А чего, зайдем. Пускай нас угощает, коли приехала. И Руслана представим ей. Пускай знает, какие парни у нас растут.
— Не вдруг, — поспешно сказала Прасковья Степановна, вспомнив, как осуждающе отнеслась дочь к Валерии. — Пусть отдохнет с дороги. Да и приготовиться надо.
— Ну-ну, давай готовься. Мы тоже подготовимся, поспрошаем ее, как это так маму родную бросать да без внуков навещать ее. Поспрошаем. Откуда такие новости завелись? Или по-старому не годится? — доставая из кулька конфету и угощая ею ребенка, сказала Лукерья.
— Ты бы поменьше сладкого-то давала ему. Ведь от сладкого золотуха может быть, — сказала Прасковья.
— Не будет. Это когда на патоке, а тут чего, тут шоколадная. Ладно уж, иди домой-то. Вон Валька-то от окна не отрывается. Иди, иди, а уж мы тут, мы с Русланом, не знаю, как по батюшке, посидим. А то, поди-ка, бабке-то и до туалету не сходить. Так, что ль, Руслаша?
Руслан посмотрел на нее и широко, во все лицо, улыбнулся, показав полный рот мелких белых зубов. И враз все три женщины улыбнулись. И Прасковья Степановна, улыбающаяся, пошла к своему дому.
1977
АЛЕКСАНДРИНА
Господи, как она тяжело просыпается! Это для нее так мучительно, что пробуждение сразу начинается с крика. «А-а-а!.. А-а-а!..» — кричит она во всю силу своего маленького горлышка. Крик пронзительный, приводящий в смятение. Он все заглушает, требовательный, зовущий на помощь: «А-а-а! А-а-а!..» Допускает она к себе только мать и бабушку. Всех остальных — «на вулицу». В том числе и меня, ее деда. И отца тоже: «Иди, иди на вулицу!» Почему «на вулицу», а не «на улицу», этого никто не знает.
Не сразу она успокоится, если даже подойдет мать или бабушка. Еще порыдает, видимо считая себя покинутой, брошенной, обманутой.
— Ну успокойся, ну не плачь, моя ланюшка, — утешает ее мать.
Но Александрина не хочет успокаиваться, она плачет навзрыд. Что-то с ней происходит в эти минуты. Что-то невыносимо тяжелое для нее, чего никто никогда не узнает. Можно лишь догадываться. Может быть, это связано с ее появлением на белый свет? Когда она была грубо выброшена из небытия в ослепительно яркий мир и он напугал ее. И вот теперь каждый раз, когда пробуждается, ее охватывает страх, и она кричит, зовет.
— Александрина моя, Александриночка, — приговаривает бабушка, моя жена. Она умеет утешать не только маленьких. У нее доброе сердце, и дети, как никто, чувствуют это.
Я, конечно, в стороне, хотя мне очень хочется подойти к внучке и тоже внести свою лепту в успокоение. Ведь так ее жаль. Но только стоит мне высунуть голову в проем дверей, как тут же раздается раздраженно-злой крик: «На вулицу!» И я исчезаю, не понимая, почему она так ко мне. Ведь я же люблю ее. Но чего-то во мне, наверное, не хватает, если она даже не хочет видеть меня...
Бедняга, она искусственница. Теперь таких детей много. У матери почему-то нет молока, и она кормит Александрину кефиром. В руке у внучки чекушка с соской. Стыдно сказать, уже третий год Александрине, а она все не расстается со своей соской. Проснется ночью и, если бутылка пуста, требует с гневным криком, чтобы ее наполнили. Но теперь уже не кричит, подросла и, как бы извиняясь, просит бабушку: «Налей кефирчику». Насосавшись, засыпает. Знаем, что давно пора бы ей покончить с соской, но ее мамочка считает, что ничего плохого в этом нет. У нее их четверо. Старшей семнадцать, Александрине — третий год. Маленькая, жалко.
