Аркадий Первенцев - Огненная земля
Букреев и Степанов посмеялись, закурили. Сизые полосы дыма повисли в комнате.
— Как там мои ребята? — побеспокоился Букреев. — На бурьянах спят. Правда, получше вашего Туапсе, но все же…
— Ничего с ними не будет. Ребята у вас молодые и крепкие. Я сегодня глянул на них. Ну, батенька мой, один к одному. Вот экземпляры человеческой природы. Жаль таких парней под огонь пускать.
Да, ребята у меня великолепные. Надежное войско. А главное, отлично подготовленное. Вы говорили о боях у Туапсе, скажите, разве не лучше было использовать там специальные горнострелковые части.
— Разве напасешься горных стрелков, Букреев? Приходилось держать весь Кавказский хребет. У немцев были горные части. Убивали мы их, в плен брали. Хорошее спецобмундирование: короткие куртки, шаровары, высоко- горные ботинки, штурмовые костюмы. Снаряжены были альпийскими веревками, альпенштоками, кошками, скальными крючьями. И мы отобрали из полков более здоровых ребят, послали учиться в Лазаревскую. Спустя немного и у нас появились «горные орлы» в ботинках с когтями, в специальных куртках, в гольфах и шерстяных чулках. Получили навыки горной войны, знали, как ды- шать на подъемах, спусках и тому подобное… А потом интересное дело получилось с этими башмаками. Погнали мы немцев, и представьте себе, в азарте некогда было переобуваться. Попали в Краснодар в ботинках с когтями. Ребята смеялись: «Товарищ майор, дайте хоть какую- нибудь горку отштурмовать…»
Степанов замолчал, искоса посматривая на собеседника. Букреев покуривал, наблюдая, как ветерок, забивавший в окно, разрывает кольца табачного дыма и относит их в угол.
— Спать будете у меня, Букреев, — — предложил Степанов, — на моей кровати.
— Зачем же вас стеснять? Я устроюсь где‑нибудь.
— Не выдумывайте и разоблачайтесь. Я вас, очевидно, уморил своими воспоминаниями?
— Нисколько.
— Я доволен, что очистил душу. Но вы почему‑то не реагируете, Букреев?
Букреев глубоким взглядом посмотрел на майора, и тот понял, что слова иногда бывают излишни.
— Я все же пойду проверю людей, товарищ майор.
— Только возвращайтесь сюда. Иначе вы не друг Кесарю.
— Я не друг Кесарю, но вашим другом постараюсь быть… И если вы разрешите, я расскажу о нашем разговоре Баштовому.
— Как хотите. Если для пользы службы, как говорится, пожалуйста.
Букреев вышел из домика. Манжула отказался остаться и следовал за командиром. Во дворе стояли повозки и лошади разбрасывали сено. Часовой осветил Букреева и Манжулу карманным фонариком. Небо было затянуто облаками, воздух сырой и холодный. Все предвещало непогоду. Бурьяны ломались под ногами, казалось, они намерзли.
— Как бы не легла ранняя зима.
— Может, пролив тогда замерзнет, — отшутился Манжула, и Букреев почувствовал запах водки.
— Вы хорошо встретились со своим земляком?
— Хорошо, товарищ капитан, — Манжула понял намек, тихонько посмеялся.
По бурьянам шмыгали мыши и с тихим посвистом перебегали крысы. Море и лиманы шумели волной. По ветру стлался приторный запах мертвечины. Вероятно, трупы убитых закапывали мелко. Доносилась собачья азартная грызня. Низко пролетела какая‑то ночная птица, пропала в темноте, но взмахи ее крыльев еще слышались. В степи, среди высоких бурьянов, стоявших в темноте, как камыш, спал батальон. Часовые прохаживались возле оружия, связанного шатровыми кучками. Дежуривший по батальону Рыбалко подошел к Букрееву.
— Дождя не будет, Рыбалко?
— Уже срывается, товарищ капитан.
— Где комиссар?
— Он с Яровым. Я могу проводить, а то зараз не разберешься, где кто.
— А начальник штаб а где устроился г
— Он на ферме, ось там, — Рыбалко сунул куда‑то рукой. — Манжула знает. Манжула, чуешь? Ферма, что биля лиману?
— Найдем, Рыбалко.
— Коли там будете, товарищ капитан, пожурите дежурную сестру с полка. Ни в какую душу не хотела пустить наших девчат под крышу. Я ее хотел прикладом уломать…
— Вы приклад оставьте для немца, Рыбалко. Разве можно женщину прикладом? Никогда не поверю, лучше на себя не наговаривайте.
— Да, другая баба похуже фрица. Ох, и субъектки есть среди их…
— Не ожидал от тебя такого, Рыбалко. Больше никому не говори, а то оконфузишься…
— Да я пошутковал, товарищ капитан. — В темноте сверкнули его зубы. — Ежли вы к ферме, то вправо не берите, там минное поле. Манжула, держи леворучь, ты же знаешь…
На ферме играла гармоника. У полуразрушенной ко- шары собрались девушки и с ними Шулик, Горленко и неизвестный офицер из армейской пехоты. Букреев узнал среди девушек Тамару, двух автоматчиц из роты Цыбина и Таню. Увидев Таню, он нерешительно задержался в тени кошары.
— Послушаем, — сказал Букреев, словно извиняясь перед Манжулой.
Шулик тихо подыгрывал на гармонике и пел приятным тенорком. Букреева заинтересовала не известная ему, грустная песня. В войну рождалось и жило или скоропостижно умирало множество песен известных и неизвестных авторов. Неужели сам Шулик придумал эти слова? В песне была тоска по городу Николаеву, а Шулик был оттуда.
Он был из Николаева,
Ходил он по морям.
Война, война несла его,
Как парус, по волнам.
Моряк уходит в плаванье,
Где моря синева,
И слышатся у гавани
Прощальные слова:
— Если скажут, если скажут, что погиб я,
Вы не верьте,
Не пришел еще последний час!
Ах, милый город Николаев,
Николаевские верфи,
Я уверен, мы еще с тобой увидимся не раз.
Припев подхватили, и голос Шулика потерялся, но зато возникли голоса Тани, Котляровой и еще чей‑то женский высокий, сильный голос, вырывавшийся из общего тона. Это пела Тамара. Припев плавно угас, вступила гармоника, и снова тягучий и выразительный голос Шулика:
Гремят, грохочут выстрелы
Лавиной с темиых гор.
Ах, ночь новороссийская,
Суровый разговор…
Лежит моряк израненный,
Разбита голова.
Дружку он шепчет тайные,
Заветные слова:
— Если скажут, что погиб я,
Вы не верьте..
Манжула, уставший от ходьбы и, главное, от теплой встречи с земляком, вздремнул, ухватившись за дрючко- вину, торчавшую из стены. Палка лопнула под тяжестью Манжулы, с кошары обрушился слеглый кусок крыши.
— Кто там? — крикнул Горленко.
Узнав комбата, все поднялись.
— Надо бы спать, товарищи. Время позднее.
— Сейчас разойдемся, товарищ капитан, — сказал Горленко. — Ну, друзья, по казармам…
— Шулик, вы чудесную песенку пели, — похвалил Букреев.
Шулик последний раз «рыкнул» басами, сдвигая меха. Потом перебросил ремень через плечо и простился.
Тамара подошла к Букрееву.
— Товарищ капитан, разрешите узнать, который час?
— Половина двенадцатого, — сухо ответил Букреев.
Тамара ушла к дому, подхваченная армейским лейтенантом и Шуликом, а Горленко сопровождал автоматчиц и Надю Котлярову. Таня осталась одна.
— Как вам на новом месте, Таня? — спросил Букреев, поздоровавшись.
— Ничего, товарищ капитан.
Они пошли к домику.
— Вы не можете ли сказать, Николай Александрович, — она вдруг назвала его по имени, отчеству, — благополучно вернулась в Тамань вторая группа кораблей, ходившая в Анапу?
— Группа Курасова?
— Да.
— Была небольшая стычка в проливе, но корабли не пострадали.
— И личный состав не пострадал?
— Кажется, кто‑то из командиров кораблей…
Таня встрепенулась, близко поднесла к нему свое лицо, и он почувствовал ее обжигающее дыхание.
— Убит? Ранен? Кто именно?
— Только не Курасов, Таня. Уверяю вас. Но, кажется, ранен тяжело…
Таня постояла, порывисто подала руку и ушла.
Букреев направился к «фактории».
От Тамани стреляли.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Ранним утром, при первом же прикосновении Манжулы Букреев вскочил, быстро оделся и вышел на улицу. Степанова нигде не было видно. А хотелось поблагодарить его за гостеприимство.
Тамара, искоса посматривая на Букреева, чистила сапоги. Два солдата–санитара пришивали мелкими гвоздями парусину к носилкам. Дробные удары молоточка по перекладинам напоминали работу дятла по сухому дереву. Возле сарая, откуда тянуло запахом свежего конского навоза, Куприенко чистил светлорыжего трофейного венгерца с желтыми подпалинами на морде и в пахах. Букреев взглядом знатока осмотрел лошадь и позавидовал Степанову. Порода проглядывала в передних, сухих, с отлично развитой мускулатурой ногах, в такой же сухой и нервной голове с раздувающимися ноздрями, во всем сложении. На конечностях под тонкой и эластичной кожей были ярко выражены впадины, выступы, очертания костей, связок, сухожилий и сосудов. В строении экстерьера и горячности что‑то напоминало Букрееву оставленную им кабардинку. Куприенко умело работал щеткой. Со сноровкой кавалериста он оббивал ее ловкими и быстры, ми взмахами о скребницу и беззлобно покрикивал на венгерца, когда тот, боясь щекотки, приплясывал или отпрыгивал.
