Фазиль Искандер - Созвездие Козлотура
В перерыве, после официальной части, я увидел в буфете самого Иллариона Максимовича. Он сидел за столиком вместе с агрономом и девушкой Гоголой. Девушка ела пирожное, оглядывая посетительниц буфета. Председатель и агроном пили пиво.
Накануне у нас в газете был очерк о чаеводах колхоза «Ореховый Ключ». Поэтому я смело подошел к ним. Мы поздоровались, и я присел за столик.
Агроном выглядел как обычно. У председателя выражение лица было иронически-торжественное. Такое лицо бывает у крестьян, когда они из вежливости выслушивают рассуждения городских людей о сельском хозяйстве. Только когда он обращался к девушке, в глазах у него появлялось что-то живое.
— Еще одно пирожное, Гогола?
— Не хочу, — рассеянно отвечала она, рассматривая наряды женщин, входящих и выходящих из буфета.
— Давай, да? Еще одно, — продолжал уговаривать председатель.
— Пирожное не хочу, луманад хочу, — наконец согласилась она.
— Бутылку луманада, — заказал Илларион Максимович официантке.
— Рады, что козлотура отменили? — спросил я его, когда он разлил пиво по стаканам.
— Очень хорошее начинание, — согласился Илларион Максимович, — только за одно боюсь…
— Чего боитесь? — спросил я и взглянул на него.
Он выпил свое пиво и ответил только после того, как поставил стакан.
— Если козлотура отменили, — проговорил он задумчиво, как бы вглядываясь в будущее, — значит, что-то новое будет, но в условиях нашего климата…
— Знаю, — перебил я его, — в условиях вашего климата это вам не подойдет.
— Вот именно! — подтвердил Илларион Максимович и серьезно посмотрел на меня.
— По-моему, напрасно боитесь, — сказал я, стараясь придать голосу уверенность.
— Дай Бог! — протянул Илларион Максимович. — Но если козлотура отменили, что-то, наверное, будет, но что — пока не знаю.
— А где ваш козлотур? — спросил я.
— В стаде, на общих условиях, — сказал председатель, как о чем-то далеком, уже не представляющем опасности.
Прозвенел звонок, и мы прошли в зал. Тут я распрощался с ними, а сам остался у дверей. Мне надо было прослушать концерт и быстро вернуться, с тем чтобы написать отчет.
Первым номером выступали танцоры Пата Патарая. Как всегда, ловкие, легкие, исполнители кавказских танцев были встречены шумным одобрением.
Их несколько раз вызывали на «бис», и вместе с ними выходил сам Пата Патарая — тонкий, с пружинистой походкой, пожилой человек. Постепенно загораясь от аплодисментов, он в конце концов сам вылетел на сцену со своим знаменитым еще с тридцатых годов па «полет на коленях».
После сильного разгона он вылетел на сцену и, рухнув на колени, скользил по диагонали в сторону правительственной ложи, свободно раскинув руки и гордо вскинув голову. В последнее мгновенье, когда зал, замирая, ждал, что он вот-вот вывалится в оркестр, Пата Патарая вскакивал, как подброшенный пружиной, и кружился, как черный смерч.
Зрители приходили в неистовство.
— Трио чонгуристок исполняет песню без слов, — объявила ведущая.
На ярко освещенную сцену вышли три девушки в длинных белых платьях и в белых косынках. Они застенчиво уселись на стульях и стали настраивать свои чонгури, прислушиваясь и отрешенно поглядывая друг на друга.
Потом по знаку одной из них они ударили по струнам — и полилась мелодия, которую они тут же подхватили голосами и запели на манер старинных горских песен без слов.
Мелодия мне показалась чем-то знакомой, и вдруг я догадался, что это бывшая песня о козлотуре, только совсем в другом, замедленном ритме. По залу пробежал шелест узнавания.
Я наклонился и посмотрел в сторону Иллариона Максимовича. На его крупном лице все еще оставалось выражение насмешливой торжественности. Возможно, подумал я, он в город приезжает с таким выражением, и оно у него остается до самого отъезда. Гогола, вытянув свою аккуратную головку, завороженно глядела на сцену Спящий агроном сидел, грузно откинувшись, и дремал, как Кутузов на военном совете.
Трио чонгуристок аплодировали еще больше, чем Пата Патарая. Их дважды заставили повторить песню без слов, потому что все почувствовали в ней сладость запретного плода.
И хотя сам плод был горек и никто об этом так хорошо не знал, как сидящие в этом зале, и хотя все были рады его запрету, но вкушать сладость даже его запретности было приятно, — видимо, такова природа человека, и с этим ничего не поделаешь.
Жизнь редакции вошла в свою нормальную колею. Платон Самсонович вернулся из горного санатория вполне здоровым. На следующий день после своего возвращения он сам предложил мне пойти с ним на рыбалку. Это было лестное для меня предложение, и я, разумеется, с радостью согласился.
Я уже говорил, что Платон Самсонович — один из самых опытных рыбаков на нашем побережье. Если рыба не ловится в одном месте, он говорит:
— Я знаю другое место…
И я гребу к другому месту. А если и там не ловится рыба, он говорит:
— Я знаю совсем другое место…
И я гребу к совсем другому месту. Но если уж рыба не ловится и там, он ложится на корму и говорит:
— Греби к берегу, рыба ушла на глубину…
И я гребу к берегу, потому что в море слово Платона Самсоновича закон.
Но так бывает редко. И на этот раз у нас был хороший улов, особенно у Платона Самсоновича, потому что он первый рыбак и сразу забрасывает в море по десять шнуров, привязывая их к гибким прутьям. Прутья торчат над бортом лодки, и он по ним следит за клевом, ухитряясь не перепутать шнуры. И когда он их пробует, слегка приподымая и прислушиваясь к тому, что происходит на глубине, кажется, что он управляет сказочным пультом или дирижирует подводным царством.
Когда мы загнали лодку в речку, привязали ее к причалу и вышли на берег, я еще раз с завистью оглядел его улов. Кроме обычной рыбы, в его сачке трепыхался черноморский красавец — морской петух, которого я так и не поймал ни разу.
— Мало того что вы мастер, вам еще везет, — сказал я.
— Между прочим, через рыбалку я сделал в горах интересное открытие, — ответил он, немного помолчав.
Мы шли по берегу моря вдоль парапета. Он со своим тяжелым сачком, набитым мокрой рыбой, и я со своим скромным уловом в сетке.
— Какое открытие? — спросил я без особого интереса.
— Понимаешь, искал форельные места в верховьях Кодора и набрел на удивительную пещеру…
Что-то в его голосе заставило меня насторожиться. Я незаметно взглянул в его глаза и увидел в них знакомый неприятный блеск.
— Таких пещер в горах тысячи, — жестко прервал я его.
— Ничего подобного, — быстро и горячо ответил он, при этом глаза его так и полыхнули сухим неприятным блеском, — в этой пещере оригинальная расцветка сталактитов и сталагмитов… Я привез целый чемодан образцов…
— Ну и что? — спросил я, на всякий случай отчуждаясь.
— Надо заинтересовать вышестоящих товарищей… Это не пещера, а подземный дворец, сказка Шехерезады…
Я посмотрел на его посвежевшее лицо и понял, что теперь накопленные им в горах силы уйдут на эту пещеру.
— Таких пещер у нас в горах тысячи, — тупо повторил я.
Если туда провести канатную дорогу, туристы могли бы прямо с теплохода перелетать в подземный дворец, по дороге любуясь дельтой Кодора и окрестными горами…
— Туда километров сто будет, — сказал я, — кто же вам даст такие деньги?
— Окупится! Тут же окупится! — радостно перебил он меня и, бросив сачок на парапет, продолжал: — Туристы будут тысячами валить со всего мира. Прямо с корабля в пещеру…
— Не говоря уже о том, что один пастух справится с двумя тысячами козлотуров, — попытался я сострить.
— При чем тут козлотуры? — удивился Платон Самсонович. — Сейчас туризм поощряется. А ты знаешь, что Италия живет за счет туристов?
— Ну ладно, — сказал я, — я пошел пить кофе, а вы как хотите.
— Постой, — окликнул он меня, как только я стал уходить. Я почувствовал, что он вовлекает меня, и решил не поддаваться.
— Понимаешь, я чемодан с образцами оставил в камере хранения, — сказал он застенчиво.
— Не понимаю, — ответил я безразличным голосом.
— Ну, сам знаешь, жена сейчас, если увидит эти сталактиты и сталагмиты, начнет пилить…
— Что я должен сделать? — спросил я, начиная догадываться об истинном смысле его приглашения на рыбалку.
— Мы пойдем с тобой и получим чемодан. Я у тебя его оставлю на время…
Сейчас после моря и рыбалки тащиться через весь город на вокзал…
— Хорошо, — сказал я, — только завтра. Надеюсь, до завтра ваши сталактиты не испортятся?
— Что ты! — воскликнул он. — Они держатся тысячелетия, а эти редкой оригинальной окраски. Ты завтра сам увидишь.
— Ну ладно, до завтра, — сказал я.
— До свидания, — пробормотал он задумчиво и небрежно приподнял свой сачок, полный прекрасной морской рыбы.
