Александр Шеллер-Михайлов - Лес рубят - щепки летят
— Ты ходи ко мне, — протяжно шептал брат задушевным, ласковым голосом сестре, обвивая ее рукой.
— Буду, буду ходить, — торопливо шептала она, целуя его. — Ты не бойся… Тебе худо не будет…
На его лицо упали горячие слезы. Он еще крепче обнял сестру и поцеловал ее в губы.
— Что же ты плачешь? Полно. Не плачь, — снова шептал он протяжным голосом.
— Я тебе все, все отдам, — тихо говорила она. — Ты вырастешь умным, ученым…
Брат притаил дыхание и внимательно слушал сестру, не понимая ее странных для него речей. Он не мог себе представить, что отдаст ему она, ничего не имеющая, такая же нищая, как он.
— Ты не будешь таким, как отец, — продолжала она страстным, глубоко убежденным тоном. — Не будешь таким, как сын этой колдуньи… Ты не пойдешь в Сибирь; ты не умрешь на улице… Я тебе все отдам, все, все…
Она на минуту замолкла: ей показалось, что ее брат уснул. Ей не пришла бы в голову эта мысль, если бы она могла видеть его широко открытые глаза, как будто силившиеся рассмотреть что-то в этой непроглядной тьме.
— Ты спишь?
— Не-ет, — послышался медленный, в раздумье произнесенный ответ.
— Я все думала, — продолжала сестра, — долго думала… Теперь я знаю, что делать… Учиться тебе надо, умным быть надо, чтобы не умереть с голоду… В училище тебя надо отдать…
— Я завтра и по-ойду в шко…
— Ре то, не то ты говоришь, — живо перебила его сестра. — Эта школа что! Это нищих учат! Надо тому учиться, чему богатых учат. Я тебя в гимназию отдам. В этой школе ты недолго пробудешь.
Брата так поразили эти неожиданные слова, что он поднялся и сел на постели, стараясь всмотреться в сестру. Но кругом царила тьма и не было ничего видно. Он снова опустил голову к самому лицу сестры.
— Да, в гимназию! — продолжала она. — Пусть тебя научат всему, всему, что знают они, что знают ребятишки дяди… Да! чем они лучше тебя? За что тебе гибнуть, хороший мой!
Сестра покрыла горячими поцелуями лицо мальчугана.
— А где же ты денег возьмешь? — спросил он в раздумье. — Ведь денег-то, поди, много надо.
— Где? — переспросила сестра. — Не знаю еще, не знаю, но дай подумать, дай осмотреться. Все отдам, что достану, все, а ты не погибнешь! Только люби меня, не забывай никогда, никогда, какая бы я ни была, где бы я ни была. Будь всегда со мною, чтобы мне не жить, как мать прожила весь век, брошенная, чтобы мне не ходить по миру, как эта старая колдунья ходит!
Брат впотьмах нашел руку сестры и впервые поцеловал ее с каким-то чувством благоговения. По тону сестры он понимал, что она хочет сделать что-то такое, что сделает его богатым и барином, но что именно и как она сделает — этого он не понимал вовсе.
— Вот тебе крест, — проговорил он тем убедительным тоном, каким обыкновенно говорят простые дети, несправедливо в чем-нибудь заподозренные, и перекрестился, сидя на постели, — я тебя не забуду, и мать не забуду, и их не забуду, — указал он на младших детей, забывая, что сестра не видит его жеста.
— И соберемся мы все вместе, все соберемся, и мать-старуха будет с нами, и дружны мы будем и счастливы, и ни к кому мы за милостыней не пойдем, а ты будешь вместо отца в семье! — говорила сестра, увлекаясь картиной, которая, быть может, уже не раз представлялась ее воображению в последние дни, во время ее страстных стремлений завоевать счастье, завоевать во что бы то пи стало. — Я долго думала, все эти дни думала, как нам жить, что нам делать, чтобы никому не кланяться, — продолжала она. — По мне лучше не жить, лучше света не видеть, чем эту каторгу терпеть, которую мать наша, отец наш, мы сами до сих пор терпели. Что мне в жизни, если в ней одно горе, да один позор, если тебя никто и за человека не считает, наругается над тобой?.. Помнишь, отец говорил: вы меня связали, без вас давно бы порешил с собой. Ведь это он оттого говорил, что и он не умел терпеть, как вон мать терпит… И что терпеть, если надежды нет?.. Уж лучше один конец! Отец-то у нас умный был…
Еще долго, долго слышался страстный шепот двух молодых существ, прерываемый то слезами, то поцелуями, и когда они уснули, они были вполпе спокойны, вполне счастливы. Им казалось, что будущее так светло, так отрадно.
Они, как бойцы, шли в мир на завоевание счастья… Быть может, это были несбыточные, детски-незрелые, безумные мечты, но за эти мечты отныне должен был начаться тяжелый, неотступный, напряженный бой; это были те капли, которые, ударяя в одно и то же место, пробивают камень. Цель жизни была найдена, и чем бы ни кончилась борьба — все равно; герои умирают спокойно даже тогда, когда победа остается за их коварными врагами, и посаженный в клетку лев все-таки прекраснее, более достоин удивления, чем его оборванный, полупьяный вожак, праздно добывающий хлеб показыванием толпе зевак измученного каленым железом, пленного царя лесов.
И на что жизнь, если в ней одни муки, позор и неволя?
КНИГА ВТОРАЯ
I
ДЕТСКИЙ ПРИЮТ ГРАФОВ БЕЛОКОПЫТОВЫХ
В одной из отдаленных от центра города местностей, где гнездится небогатый люд, где редко слышится шум экипажей, где вечером тускло светят масляные фонари, стояло довольно большое здание самой невзрачной архитектуры, лишенное всяких украшений, похожее на выкрашенный желтою краской ящик с десятками окон. Двери подъезда этого дома были постоянно заперты и иногда не открывались в течение целого дня, как будто в этом доме давным-давно умерли все его обитатели и никто посторонний не решается и не считает нужным заглянуть, что делается за этими желтыми голыми стенами. Впрочем, если бы кто-нибудь посторонний и вздумал постучаться в эти двери не в урочный час, не в определенный день, то ему навстречу появилась бы грубая фигура старого отставного солдата, облеченного в звание швейцара, и сухо ответила бы: «Сегодня нет приема». Прежде чем посетитель успел бы что-нибудь возразить, перед ним снова захлопнулась бы дверь и загадочный дом снова стоял бы, как могильный склеп, пугая своими закрашенными до половины белою краской окнами, как глазами, у которых зрачки покрыты бельмами.
Не веселее выглядел дом внутри. Большие комнаты и длинные коридоры со сводами были выкрашены голубовато-серой краской; нижняя часть стен, покрытая масляной краской, выглядела почти черной. Здесь слишком жидкая краска, положенная на серые стены, уже во время крашения расползлась пятнами, окаймленными сотнею бурых зигзагов, змеек и ручейков, делавших эту часть стен похожею на фантастические, темные географические карты или на исписанное иероглифами пространство. Стены коридоров и большей части комнат были лишены всяких украшений и убивали своим однообразием, своим мутно-голубым колоритом, похожим на цвет вечернего осеннего неба. В крайних комнатах дома помещались два ряда железных кроватей, покрытых грубыми шерстяными одеялами. Между кроватями стояло по небольшому шкапику и табурету неуклюжей формы; и шкапики, и табуреты, и кровати были выкрашены темно-зеленой краской. Эта смесь серого и темно-зеленого цветов придавала картине холодный колорит, усиливавшийся еще более при помощи замазанных пожелтевшей белой краской окон. Вглядевшись попристальнее в эти окна, вы увидали бы, что чьи-то руки усиленно и настойчиво постарались процарапать тонкий слой краски, плотно приставшей к стеклам. Как трудно было достигнуть каких-нибудь благоприятных результатов в этих усилиях, было уже видно из того, что царапины появлялись в сотне различных мест и почти нигде не были сделаны настолько удачно, чтобы сквозь них можно было действительно рассмотреть что-нибудь. Только в трех, в четырех местах настойчивые руки, по-видимому, добились желанной цели и отскоблили довольно большие куски краски, но следы их работы были тотчас же уничтожены: замазаны новым слоем краски. В этих проскобленных местах, в этих пятнах была целая потрясающая история тщетных усилий со стороны неизвестных и темных человеческих личностей, стремившихся взглянуть на жизнь своих ближних, на живой мир; над этими проскобленными местами и пятнами можно было так же серьезно задуматься, как над каким-нибудь подземным ходом, прорытым без помощи инструментов, прорытым в бессонные ночи, прорытым одним арестантом, в течение долгих лет жившем одной мыслью о свободе, о бегстве из острога.
Еще мрачнее выглядела одна небольшая комната. В ней вместо кроватей стояли черные матовые столы и черные скамьи, походившие ва половинки тех катафалков, которые приносятся гробовщиками в дом, где лежит покойник. Сходство с катафалками и напоминание о смерти могло тем скорее броситься в глаза, что именно в этой комнате стены были увешаны десятками картин, походивших на образа преддверия бедной сельской церкви. Эти картины, покрытые пожелтевшим лаком, изображали «потоп», «изгнание Адама и Евы из рая», «смерть Авессалома», «казни Египта», «распятие Христа» и тому подобные мрачные события священной истории. Перед скамейками стоял черный же квадратный стол, как будто приготовленный для панихиды. В этой комнате царствовал особенно холодный воздух; ее почти не топили.
