Валентин Катаев - Катакомбы
– Линкс, – сказал Дружинин.
И они, обогнув обгорелый угол разрушенного дома, повернули на Дерибасовскую.
Но нет, это была не Дерибасовская. Это был призрак Дерибасовской. Два или три огонька слабо светились в ее безжизненной перспективе. По-видимому, это горели свечи или коптилки в нескольких магазинах, открытых по приказанию новых хозяев города. Потом и эти огоньки один за другим стали гаснуть. Магазины закрывались. И вот остался лишь один огонек – жидкий, колеблющийся, слезящийся за черным окном, в мрачных недрах торгового помещения.
Когда они подходили, пламя свечи заколебалось, метнулось и погасло. Из магазина вышел человек в пальто с поднятым воротником, в котелке. Он поставил на тротуар железную шкатулку и повесил на дверь большой висячий замок. Что-то в высшей степени жалкое и вместе с тем комическое было в старомодной фигуре этого господина. Как осторожно, почти благоговейно поставил он на тротуар свою кассу, как бережно, основательно запирал он замок, звеня и щелкая ключами! Он поднял палку с крючком, чтобы опустить над витриной железную штору, и вдруг услышал шаги. Он вздрогнул и обернулся.
Как раз в это время Дружинин и Петр Васильевич поравнялись с ним. Он увидел эсэсовца с пистолетом, засуетился, прижался к стене и, сдернув с головы котелок, отвесил какой-то старомодный, жеманный поклон. Петр Васильевич посмотрел на него и чуть не вскрикнул… Нет, он не ошибся! Невозможно было ошибиться. Это был Колесничук. Он стоял – товарищ Колесничук, Жорка Колесничук, старый приятель, друг детства, тот самый Колесничук, с которым они еще так недавно предавались воспоминаниям! – и, прижимая к груди котелок, низко кланялся эсэсовцу, ведущему арестованного большевика. Колесничук посмотрел на Петра Васильевича. Конечно, он его не узнал. Его взгляд, как показалось Петру Васильевичу, скользнул равнодушно. Колесничук отвернулся, зацепил своей палкой петлю шторы, и она с ржавым скрежетом стала опускаться. Петр Васильевич увидел за треснувшим, мутным стеклом витрины какие-то самовары, старинные бронзовые часы, зонтики, патефоны. Блеснула манерная золотая рама картины, прислоненная к старинной бормашине с ножной педалью и зловещим чугунным колесом… Над магазином висела временная вывеска – длинная, провисшая от дождя полоса бязи с богато орнаментированной надписью по старой орфографии: "Комиссiонный магазинъ "Жоржъ" Г.Н.Колесничука".
Петр Васильевич не верил своим глазам. На миг ему даже показалось, что он сходит с ума.
Но в следующую секунду чувство действительности вернулось к нему. Все это было правдой. Так вот, оказывается, что собой в действительности представлял господин Колесничук! Вот какая у него оказалась душонка!.. На улице было пусто. Их никто не видел. Он уже готов был очертя голову броситься на Колесничука, но в тот же миг внутренний голос холодно сказал ему: "Спокойно!" Петр Васильевич взял себя в руки и прошел, не меняя шага, мимо комиссионного магазина "Жоржъ" Г.Н.Колесничука, даже не оглянувшись.
После нескольких поворотов направо и налево они очутились в темном переулке, где, судя по особой, безжизненной тишине, большинство домов было разбито, стояли только их пустые коробки.
– Рехтс! – в последний раз скомандовал Дружинин, и, круто повернув направо, Петр Васильевич вошел в темный пролом стены, с которым как раз в этот миг поравнялся.
Следом за ним так же быстро в пролом вошел Дружинин. За ними никто, конечно, не следил. Но если бы даже кто-нибудь и следил, он бы их потерял из поля зрения моментально. Только что они шли по тротуару – и вот их уже нет. Они исчезли, растворились впотьмах.
Петр Васильевич сделал несколько шагов, натыкаясь на камни, и остановился. Дружинин тотчас подхватил его под руку.
– Осторожно, – прошептал он. – Не трахнитесь головой: здесь висит железная балка. Подождите. Держитесь за меня.
Теперь они поменялись местами: Дружинин пошел впереди, а Петр Васильевич двинулся за ним, держась рукой за его плечо. Дружинин уже больше не был эсэсовцем, а Петр Васильевич – арестованным крестьянином. Теперь они были оба тем, кем они были в действительности. И они с облегчением чувствовали, что маскарад кончился.
– Ух, запарился! – сказал Дружинин, снимая свою тяжелую эсэсовскую фуражку и вытирая со лба пот.
Они прошли через разрушенную квартиру – это, несомненно, была квартира, так как Петр Васильевич один раз наткнулся на ванну, стоящую торчком, – и очутились во дворе, заваленном обломками мебели. Затем они вошли в разбитую лестничную клетку черного хода и стали осторожно подниматься по железной лестнице, которая со скрипом качалась под их ногами. В некоторых пролетах были порваны перила. Тогда они шли, прижимаясь к остаткам стены, и чувствовали, как шатаются камни. На высоте третьего этажа отсутствовало пять или шесть ступеней. Дружинин схватился за какую-то, очевидно хорошо ему знакомую, железную скобу, влез на площадку и вытащил за собой Петра Васильевича. Так они добрались до четвертого этажа или, вернее, до того места, где когда-то был четвертый этаж. Теперь четвертого этажа не было, и на его месте гулял черный ветер. От всего четвертого этажа остались лишь одна маленькая площадка и кусок чердачной лестницы, повисшей над пропастью двора. Они немного передохнули, и потом Дружинин стал подниматься по чердачной лестнице, крепко держа в отведенной назад руке руку Петра Васильевича. Лестница привела их на чердак, каким-то чудом висевший над отсутствующим четвертым этажом. Он косо держался на нескольких двутавровых балках, вделанных в уцелевшую стену фасада. Вероятно, снизу этот кусок чердака с куском уцелевшей крыши с антенной и даже с одним слуховым окном казался каким-то феноменом, странной прихотью взрывной волны.
– Итак, мы дома, – сказал Дружинин, когда они пролезли в чердачную дверь. – Миша, ты здесь?
– Здесь, – ответил из темноты такой простой, такой домашний, даже несколько сонный голос, будто это все происходило не на обломке чердака, между небом и землей, в глубоком тылу врага, а где-нибудь вечерком в мирном советском городке, в уютной студенческой комнатушке.
– Ну, как тебе понравилось? – с плохо скрытым торжеством спросил Дружинин.
– Я думая, что наш чердак обвалится ко всем чертям, – сказал Миша из темноты.
– Неужели так сильно рвануло?
– И не спрашивайте! Жуткое дело! На два километра стекла посыпались.
– Ты бы засветил, Миша. А то сидишь в темноте, как крот.
– Можно, – покладисто сказал невидимый Миша. – Я свечку экономлю. Подождите. Сейчас проверю светомаскировку.
Через некоторое время щелкнула зажигалка и зажглась свеча. Петр Васильевич увидел себя в маленькой каморке, со всех сторон завешенной плащ-палатками, одеялами, шинелями. На косом чердачном полу лежали какой-то старый войлок, видимо сорванный с дверей, и заднее сиденье легкового автомобиля с вылезшими пружинами. На стропилах висели большая фляжка, обшитая сукном, и маузер в деревянном ящике. Под ними на полу стояли фанерный баул, завязанный веревкой, и чемоданчик из числа тех стареньких, потертых фибровых чемоданчиков, с которыми молодые люди обычно приезжают из провинции в Москву поступать в вуз. Желтая румынская свеча, укрепленная внутри пустой жестянки из-под мясных солдатских консервов, стояла на полу, а так как пол был наклонный, то, чтобы свеча не оплывала в одну сторону, под жестянку была подложена спичечная коробка с зелено-красной румынской этикеткой. Миша оказался маленьким складным солдатиком в черной стеганке, в башмаках и обмотках, рыжий, с желтыми ресницами, от которых не только его круглое лицо выглядело особенно свежим и розовым, но даже глаза казались розоватыми.
– Познакомьтесь.
– Сержант Веселовский, – сказал Миша, протягивая Петру Васильевичу руку.
– Старший лейтенант Бачей.
Они пожали друг другу руки, и Миша сел на войлок рядом с баулом и чемоданом и скрестил ноги по-турецки. По-видимому, это были его любимое местечко и любимая поза. Петр Васильевич лег на войлок и с наслаждением вытянулся. Ноги у него ныли, горели, гудели. Он положил под голову свою мягкую молдаванскую шапку, и все необыкновенно приятно спуталось перед его глазами. Как сквозь воду, он услышал булькающий голос Дружинина, который сказал: "Вы лучше снимите эти ваши молдаванские чеботы", – и тут же заснул. Когда же проснулся, то долго не мог сообразить, где находится, наконец вспомнил, что на чердаке, вспомнил все, что с ним сегодня произошло, и попросил пить. Но пить ему не дали, сказав, что мало воды и что сейчас будет чай.
Дружинин, без сапог, в расстегнутом черном эсэсовском френче, под которым так симпатично голубела советская майка, лежал на автомобильном сиденье и, положив на поднятые колени блокнот, делал карандашом какие-то заметки.
Миша принес из угла чайник, поставил его на два кирпича и зажег под чайником таблетку сухого трофейного спирта. Когда чай поспел, он достал полбуханки пшеничного хлеба, палку сухой московской колбасы и пакет сахару. Он аккуратно отрезал три не слишком толстых ломтя хлеба, три кружочка колбасы и вынул из пакета три куска сахару.
