Владимир Кавторин - Однажды мы встретились
Все засмеялись, даже Наташка ленивенько так хохотнула. Нельзя сказать, чтоб наша нарядчица была уж очень красивой, но в каждом ее движении сквозила та замедленная, ленивая женская грация, которая невольно подразумевает некую тайную бурность и потому неотразимо действует на нашего брата. Тут-то понять Бажукова было несложно.
…А потом пришли кони.
Двое чисто белых и один уже знакомый нам жеребец в коротком черном носочке на левой передней. Он бежал впереди, грациозно вскидывая тонкие бабки, а двое других были спутаны, но тоже торопились за ним, неуклюже взбрыкивая и мотая короткими гривами.
— Мамочки! — испуганно сказала Наташка. — Они сюда?
— Не боись, — Бажуков успокоительно погладил ее коленку. — Они не пьют портвейна и не едят килек в томате…
И в самом деле, кони добежали только до пыльной полянки у полуразвалившегося амбара. Белый кавалер понюхал теплую пыль, осторожно лег и вдруг, мощно взбрыкнув всеми ногами, перевалился через спину, и еще раз. И тоненько заржал. В переливах его голоса угадывался тот безотчетно-радостный хохоток, который иногда после трудной смены вызывают у нас теплые душевые струи. Ей-богу, в этом ржании было что-то человеческое, как будто он тоже понимал, что славно поработал и вот теперь — свободен.
— Ах, зараза, — восхищенно сказал Бажуков и даже кулаком по одеялу пристукнул. — Что делает чертяка? А?
— Не говори. Милое дело — почесать спинку… — подхватил Саня Аяков.
Пока кони были далеко, все дурачились по-прежнему. Один только Бажуков словно забыл про соседку и, положив подбородок на сложенные перед собой руки, неотрывно следил, как мощно и свободно перекатывались бугры мышц под белыми лошадиными шкурами.
Между песчаным берегом и амбарами тянулась узкая потовина. Кони потихоньку спускались в нее, хрумая сочную траву, и только тот, первый, в черном носочке, все стоял неподвижно, и его влажные темно-сиреневые глаза были устремлены куда-то за Волгу. Постоял так, посмотрел и двинулся в нашу сторону.
— Мамочки, он сюда! — Наташка вскочила на коленки и ухватилась за плечо Бажукова.
— Чо испугалась? Сядь! — досадливо поморщился он.
Белый шагах в десяти от нас снова повалился на спину и стал кувыркаться, пытаясь потереть о землю какие-то дальние и, видимо, самые чувствительные участки шеи. Девчонки с визгом сбились в стайку у самой воды, мужики тоже встали. Один Бажуков все лежал и все приговаривал:
— Ишь, разыгрался! Ишь, мальчонка!
— Да… Огреет копытом, так порадуешься, — посулила ему Томка.
— Да прогоните же его, мальчики!
Саня сделал шага три и взмахнул курткой.
— Ну, ты! Давай отсюда!
Белый скосил на него глаз и, презрительно фыркнув, перевалился на другой бок.
— Да прогоните же! — снова капризно потребовала Наташка. — Вы ж мужчины!
— А что я ему сделаю? — обиженно спросил Саня.
Все мы были люди к коням непривычные, и, видимо, не побаивался их один Бажуков, но он-то прогонять Белого никак не собирался.
А девчонки все взвизгивали, и белобрысый парень, раздевавшийся шагах в десяти от нас, подхватил длинную хворостину и быстро, молча подойдя, хлестнул Белого по морде. Тот вскочил, недоуменно оглядываясь, и парень, сделав еще шаг, снова жогнул его. Белый, не удостоив его больше ни единым взглядом, высокомерной танцующей походкой двинулся прочь.
— И всего-то делов, — сообщил парень, отшвыривая хворостину. — Вы его не бойтесь. Белый у нас скотина смирная, потому не спутавши и пускают. А вы шефы? Из району?
Девчонки снова заусаживались вокруг одеяла.
— Из Редкина, — сказал Химик, — на три недели. Присаживайтесь. Не хотите за знакомство по маленькой?
— Это можно, — легко согласился белобрысый. — Меня Геннадием зовут. Сам я из району, а сюда на лето пастухом нанялся, — он чему-то засмеялся и покрутил головой. — Курорт! Да еще и два куска в месяц отламываю. А?
Смех у него был пхекающий — точно его за горло держали.
— Тут дачников много, из Москвы даже есть, а все равно скукота, — торопливо сообщал он, — танцы только в Юрье-Девичьем, кино там же. А до вас из району были шефы, так мы с ними время проводили — тик-так!
Общий разговор метнулся в эту сторону — заговорили о деревенских и городских развлечениях, и наш избавитель от конской напасти усиленно выказывал себя человеком везде бывавшим и все повидавшим, а если кто-либо возражал ему или сомневался, он резко поворачивался, вздергивая свою короткую верхнюю губу точно так же, как и тогда, когда шел с прутом жигануть Белого.
Бажуков вдруг поднялся и, отряхнув песок, стал натягивать брюки.
— Ты куда? — спросила Натка.
— Ноги затекли, пройтись надо…
Небо наливалось густой вечерней голубизной, и солнце тонуло за крышами деревни. Внизу, у воды, было уже сумеречно, кони бродили теперь далеко, по самой гриве поросшего люпином холма, и силуэты их виделись четко и плоско, точно вырезанные из серовато-голубой бумаги и наклеенные на золотисто-лимонный фон заката.
Я следил, как Бажуков не спеша поднялся на холм и похлопал Белого по шее, словно говорил: «Что, брат, обиделся, что прогнали? Ну, ничего, не обижайся! Они дурачки…»
Конь, словно соглашаясь, с ним, встряхивал головой, и они долго стояли рядом неподвижно, глядя, как медленно оседает и наливается краснотой закат.
Когда Бажуков вернулся, самобраное одеяло уже перекочевало в клуб, у самой воды горел костерок из сухого камыша и плавника и на песчаном уступчике над ним сидел, терзая Санину гитару, наш новый знакомый. Он уже вполне освоился и что-то там пел, а Наташка тихонько подпевала, сидя рядом в накинутой на плечи кофточке.
Бажуков стал впереди и немного сбоку. По его лицу гуляли латунные отблески костра, и оттого казалось, что под скулами и на впалых висках у него перекатывались твердые злые желваки.
«А ведь он его, Генку этого, похоже, невзлюбил, — подумал я. — Вот только за что?» — и эта догадка была мне почему-то неприятна, вызывала досаду.
3Ну вот. Так и пошла-поехала наша совхозная жизнь.
Томка-повариха будила нас в шесть. Солнце уже стояло довольно высоко, но воздух был влажен, сладок; мы бежали мыться к Волге, и трава на склоне была вся бусая от росы, а над заленившейся водой всходила, колеблясь, рваная кисея тумана.
Кашу с тушенкой ели за длинным дощатым столом под старой рябиной, никнувшей своими зелеными прядями и буро-морковными кистями незрелых ягод. Потом пили горьковатый чай и расходились.
Обедали в час, а в полседьмого за тот же дощатый стол садились ужинать. В это время в конце прогона обычно показывалось облако пыли и слышались обиженные взмукивания коров, отрывистый лай пастушьей собачонки и охриплый мат старого Артемьича.
Клуб стоял в стороне от прогона, пыль нам не мешала, но Бажуков все равно злился. Особенно, когда показывались последние буренки, а с ними наш новый приятель Генка в огромных рыжих сапогах и лихо заломленной соломенной шляпе. Этот не матерился, как Артемьич, не кричал: «Куды пошли, падлы?» Пыля сапогами, он широким скользящим шагом подбегал к отстававшей животине и с маху бил короткой палкой по самому чувствительному месту, по почкам. И коровы у него знали порядок: не брели как коровы, а плотной рыже-белой пробкой прокатывались по всей деревне.
— Вот паразит! Его бы так гнать! — суживая глаза, буркал Бажуков.
— Ударник, — оправдывал Саня, — торопится…
— Сукины дети так торопятся — вот кто!
— Это ты хорошо сказал, — благодушно улыбался Химик, — почти как у Хемингуэя фраза, ей-богу!
Бажуков озлялся еще больше:
— Иди ты со своим Хемингуэем!..
— А тебе бы только человека охаять, — встревала сидевшая рядом с Химиком Люда Поливода. — Генка парень как парень. Не такой пентюх, как некоторые. А что пастух, так ничего такого…
— Нет, — делая умильную рожицу, сообщал Аяков. — Коля бы так вежливенько их: «Не будете ли вы столь любезны, госпожа корова, позвольте потянуть вас за титьку!..»
Мы дружно ржали, а девушки обзывали Саню дураком, но, впрочем, тоже посмеивались.
И этак через полчасика, когда Томка уже мыла на конце стола посуду, а остальные сидели, покуривая, являлся обычно и сам Генка с мокрой еще шевелюрой, в модной цветастой тенниске навыпуск.
Подходил он всегда с каким-нибудь фортелем, с подмигиванием.
— Девчонки! — кричал, например, издалека. — А я вам змеючку несу… Показать? — и лез к себе за пазуху.
Те взвизгивали, отодвигались.
— Та дуры ж!.. У меня дрессированная. Я на груди ее ношу, у сердца. От пощупай, Саня. Вот туточки… Ну, чего боишься?
И Саня, дурашливо пожимаясь, приподнимал его голубую в алых маках тенниску, вытаскивал из-за брючного ремня бутылку водки, а Генка, давясь смехом, пояснял:
— Зеленый змий, ядовитость сорок градусов.
