Моисей Гольдштейн - Биробиджанцы на Амуре
А Шлойме-Довид очень хорошо понял, чего хочет от него комендант. Он подымает глаза, чтобы взглянуть в лицо немца, но долго смотреть в одну точку не может, у него начинает кружиться голова. Это, наверное, от слабости. Ноги дрожат и тянут вниз. Прилечь бы!
Но комендант кричит:
— Пейте вино! Налить два стакана вина для этих мерзавцев! Пейте за мое здоровье, собаки! Хайль фюрер!
— Нет, — покачал головой Шлойме-Довид и сказал едва слышно: — Я вина не пью и плясать не буду.
Немец оставил свинину, всмотрелся в посиневшее лицо Шлойме-Довида и весело переспросил:
— Не хочешь пить? И плясать не будешь? Ха-ха, проклятый иудей! Будешь плясать, как медведь, лаять будешь, как собака, петухом кричать будешь! Ха-ха-ха! А ты? — обратился он к Лейзер-Вольфу. — Тоже не желаешь плясать?
Лейзер-Вольф не отвечал. Он все время смотрел на немца, оценивая свои силы и силы фельдфебеля, а когда взгляд его задержался на горле коменданта, глаза его налились кровью, сердце начало биться сильнее, твердые пальцы вытянулись и тут же сжались в кулак. В эту минуту фельдфебель расстегнул кобуру. Солдат, стоявший рядом с арестованными, щелкнул каблуками. Лейзер-Вольф отвел взгляд и прохрипел:
— За здоровье бандитов не пью и счастья фашистам не желаю!
— До смерти, — приказал комендант, — их не избивать! Умирать им слишком рано, пускай еще собственной крови напьются.
Под вечер солнце заглянуло к арестантам. Каждый день перед закатом сюда закрадывается полоска света, и арестованные знают, что день уходит и наступает ночь, ночь размышлений и ожидания: а вдруг она что-нибудь принесет, кто-нибудь придет с приветом из лесу. Шлойме-Довид, правда, перестал уже ждать помощи, на свои силы ему рассчитывать не приходится, — он лежит и тихо стонет. Сегодня ему показалось, что ночь наступила давно. Он попытался открыть глаза, но не смог. Шлойме-Довид пробует раскрыть их пальцами, но чувствует сильную боль. Колет, как иголками.
Лейзер-Вольф давно уже смотрит на окровавленное лицо Шлойме-Довида. Ему не верится, что старик мог выдержать такие побои. Он смотрит на седую голову Шлойме-Довида, на бороду, покрытую кровью, и радуется, что старик жив. Лейзер-Вольф сказал бы ему доброе слово, чтоб приободрить, но он говорить не может. Его изрезанный язык распух, он не в состоянии даже пошевельнуть им. Рот полон крови, которая душит его. Лейзер-Вольф пытается что-то сказать, но издает лишь мычание.
— Что с тобой, Лейзер-Вольф? — поворачивает к нему голову старик. — Крепись, не поддавайся, Лейзер! — Он протягивает руку, шарит ею в воздухе, нащупывает руку Лейзер-Вольфа и кладет голову к нему на плечо.
Прохладная майская ночь.
Комендант «Фрайлебена» спит. Селение словно вымерло. Лейзер-Вольф лежит растянувшись, лицом к земле, и прислушивается к шагам караульного: они то приближаются, то удаляются. Когда солдат удаляется от сарая, Лейзер-Вольф подползает к двери и глотает прохладный ночной воздух. Ему до смерти хочется пить, в глотке сохнет, тошнит от запаха крови во рту. Один глоток воды, и он снова стал бы говорить. Но кто даст ему воды? Правда, ему хотели дать вина. Сам комендант угощал его, Лейзер-Вольфа, вином, чтобы он плясал перед ним. Вот ведь чего захотел!
Гнев пылает в груди Лейзер-Вольфа, его лицо горит огнем, а израненные руки напрягаются, словно готовясь ломать железо. Вот здесь, по соседству с ним, спит пьяный немец. Он, наверное, сладко спит. Лейзер-Вольф представляет себе, как в большой комнате комендатуры, на кровати, что стоит у стены, отделяющей комнату от кухни, спит фельдфебель. В кухне храпит денщик. По улице расхаживает солдат. Жаль, что Шлойме-Довид сейчас ничем не может ему помочь.
Шлойме-Довид не спит. Он лежит скрючившись и тихо стонет. Лейзер-Вольф придвигается к нему и пытается заговорить, Шлойме-Довид слушает его глухое бормотание, но ничего не понимает, а Лейзер-Вольф, едва ворочая языком, горячо дышит ему в ухо:
— Пойду… Мстить… Горит… Вот здесь… — Колотит он себя кулаком в грудь. — Задушить немца… Иду…
Больше говорить он не может, прикладывает руку ко рту, морщится от боли. Отползает к двери, лежит и, затаив дыхание, прислушивается. Караульный приближается, он шагает тяжело и твердо. Шаги нарушают тишину и волнуют Лейзер-Вольфа. Он старается не дышать и ждет, пока шаги удалятся. А когда они затихают, Лейзер-Вольф осматривает дверь. Она держится на замке и двух петлях. Если ее поднять вот так, она повисла бы на одном замке. Он проделывает это быстро и бесшумно. Шлойме-Довид едва слышит, что делает Лейзер-Вольф, но чувствует, что сейчас что-то произойдет, и шепчет про себя: «Пусть силы твои удесятерятся! Отомсти за всех нас, за наше горе! Прости меня, я слаб и потерял зрение…» Лейзер-Вольф не слышит этих слов. Он сторожит. Вот он слышит шаги: приближается его жертва. Сейчас солдат остановится здесь, возле него. Лейзер-Вольф держит дверь за внутренний поперечный брус. Держит крепко, чтобы не качнулась. Держит пальцами, держит зубами… А когда солдат приближается и прикладывает лицо к двери, он вдруг тянет ее на себя…
Два человека, сцепившись, повалились на землю, сжимают, душат друг друга… Шлойме-Довид подполз к двери, шарит руками, ищет, желая помочь…
— Где ты, Лейзер-Вольф? Дай ему, бей, колоти, в живых не оставляй!.. — Он искал камень, обрубок… Но Лейзер-Вольф уже поднялся, сплюнул:
— Лежи, падаль!
С винтовкой в руках Лейзер-Вольф прошел по двору, попытался открыть двери дома. Они не поддавались. Но окна раскрыты: фельдфебель любит свежий воздух. Лейзер-Вольф подкрался к окну, перекинул одну ногу, потом вторую. Вот он и в доме… На столе бутылки… Пахнет вином… Осторожно ступая, Лейзер-Вольф подходит к спящему коменданту и заносит приклад над его головой…
1943 г.
Слово матери
Хана всю ночь не спала. С нетерпением ждала она наступления дня, и когда серый утренний свет заглянул в осколок оконного стекла, она поднялась с досок, служивших ей на старости лет ложем, взяла приготовленный с вечера узелок и направилась к двери. По дороге она оглянулась на холодные стены, и подбородок ее задрожал… Из всей семьи в живых осталась лишь она одна: фашисты убили ее старого, больного мужа, на глазах у нее изнасиловали двадцатилетнюю дочь и потом куда-то ее увели, — куда, Хана не знает до сих пор. Старшую дочь с двумя маленькими детьми изверги заперли в ее же, дочери, доме, а дом подожгли… Не иначе, как гитлеровцы придумали для нее самую страшную казнь — оставили ее жить… Хана переступила через порог. Дверь она не заперла, как бывало, и ставни не закрыла.
Дважды за последнее время солнце заглянуло в сердце Ханы: первый раз, когда наши войска изгнали фашистов из местечка, и во второй раз — совсем недавно, всего несколько дней тому назад, когда снова заговорившее радио принесло вести с Большой земли. В этот же день к ней постучался письмоносец и принес ей письмо от сына, бойца Шлемы.
Долго смотрела Хана на листок бумаги и ничего не видела. Буквы плясали, слова прыгали, перед, глазами плыли разноцветные круги. Когда она с большим трудом собрала воедино буквы и слова, Хана поняла, что сын еще ничего не знает о постигшем его горе: он писал своему расстрелянному отцу, посылал привет погибшей сестре и целовал сожженных племянников…
В письме было еще несколько строк, которые всколыхнули ее обессиленное сердце. Хана узнала, что Шлема находится совсем недалеко, всего в сорока с лишним верстах от местечка, и просит, чтобы младшая сестра Сара приехала к нему.
Хана решила повидать сына.
Путь казался ей не таким уж далеким. Хана хорошо знала эти дороги. За свои пятьдесят восемь лет она не раз ходила по ним. В этих местах она родилась и выросла, здесь рожала детей и здесь же их похоронила. Остался у нее один сын, Шлема. Где-то в этом лесу находится его лагерь.
Поднялось теплое, молодое весеннее солнце, и лес, совсем еще недавно дышавший страхом и смертью, сейчас манит к себе и пахнет юным днем, свежей травой, щавелем и полевыми цветами. У Ханы дух захватывает. Ей вдруг становится трудно идти. Хана присаживается отдохнуть на берегу мелкой речушки. На опушке леса, видит она, стоит красноармеец с винтовкой. «Это, наверное, один из Шлеминых товарищей», — думает Хана и прислушивается к учащенному биению своего сердца.
Она немного отдохнула, обмыла лицо свежей водой, перевязала платок на голове и перешла речку. Но не успела шагнуть к лесу, как услыхала возглас;
— Стой!
Хана испугалась и остановилась. «Батюшки, — подумала она, — неужели это немцы?» Сердце замерло от этой мысли. Она приложила руку козырьком к глазам и присмотрелась: нет, это красноармеец, свой красноармеец, и это он кричал: «Стой!» Все-таки, она пойдет. Чего ей бояться? Не станет же он стрелять в нее! И Хана направилась к красноармейцу.
