Галина Башкирова - Рай в шалаше
Тане всего этого удивительным образом тогда хватало. Петьке исполнилось три года, можно было рискнуть оставить их одних — Валентин отправил ее отдохнуть на Севан. По обменному фонду через Академию наук он достал ей путевку в Дом творчества писателей, посадил в самолет и звонил каждый вечер: «Я еще не списан с корабля современности?»
Первые дни Таня провела полной отшельницей. По тропинке, ведущей прямо от их дома, она карабкалась в гору, цепляясь за коварно крепкие с виду, обламывающиеся под руками пучки незнакомых трав, заходила в пустую прохладную церковь, ставила свечку. Ожидая, пока догорит, пыталась загадывать желания. Серьезных желаний, к ее удивлению, у Тани не возникало. Все сбылось к тем двадцати шести годам, все получилось замечательно и превосходно. Правда, надо было бы поскорее защитить диссертацию, и хорошо бы Петька поменьше болел, но ведь все дети маленькие болеют, и не все матери маленьких детей прямо так уж по плану защищаются.
Жить было весело, и компания в Москве была у них интересная, старая университетская компания. Мать и тетя Капа часто освобождали Таню на субботу-воскресенье. Они с Денисовым уезжали в подмосковные городишки, две-три семейные пары, останавливались в дряхлых гостиницах, бродили по деревянным улочкам, лазили по разрушенным монастырям, читали надписи на могильных плитах, тонувших в кустах чертополоха, а вечером кипятили чай у кого-нибудь в номере, разговаривая до утра обо всем на свете. О чем? Таня не могла вспомнить, — наверное, о литературе, об истории, которая окружала их в Суздале и Александрове, Верее и Ростове Великом; наверное, о будущем, о том, кем и как они станут, все они тогда еще не стали, начинали становиться. Никаких «Жигулей» ни у кого еще не было — были рюкзаки, расписания поездов и электричек, были переполненные загородные автобусы, была чесночная колбаса, ржавые помидоры, покупаемые в сельпо, божественные бычки в томате и к чаю в изобилии конфеты «Коровка», изготовляемые местными фабриками.
Было счастье.
...С той минуты, как Таня вошла в столовую — стальную челюсть, нависшую над озером, горделивую постройку последних лет, Таня почувствовала себя уютно. Ей, единственной русской, единственной москвичке, то есть единственной в доме гостье, предложили на выбор несколько столиков. Она выбрала тот, что был повернут к озеру, в самую его синь, соседи, достопочтенная семья руководящего критика, радостно приветствовали ее, предложив угощаться травой и помидорами величиной с подмосковные тыквы, глава семейства выбежал куда-то, и через несколько минут появилось блюдо со свежесваренной форелью, и они выпили за Танин приезд армянского коньяку, и девочка-студентка, их дочь, тут же стала расспрашивать Таню о новостях московской моды, а мать ее рассказывать, что она всего семнадцать дней как ушла на пенсию и ужасно, просто нестерпимо переживает, а глава семейства уже обсуждал с Таней обзор, опубликованный в «Вопросах литературы», Таня его, наверное, не читала, но неважно, важно другое, автор его так необъективен, так нетонок, посудите сами, например... И Таня слушала всех сразу, и с соседних столиков ей тоже улыбались и предлагали угоститься фруктами, и в столовой было шумно, как в детском саду, нет, шумнее, в детских садах дети вынуждены слушать свою воспитательницу, а тут воспитателями были сразу все взрослые, потому что детей оказалось, пожалуй, не меньше взрослых, Таня пожалела, что не взяла Петьку, но кто же мог предположить в Москве, что дом творчества, где как будто бы следует творить в тишине, окажется шумным караван-сараем. Грудных детей сажали попками прямо на обеденный стол, поддерживая за рубашонки одной рукой, и черноглазые, кудрявые, голоногие ребятишки хватали куски с тарелок, запихивали в рот, и все вокруг умилялись, какой энергичный, здоровый ребенок растет, как он хорошо кушает, вай, а когда ребенок начинал плакать и надоедал матери, он перекочевывал за другой столик, и его снова усаживали, часто мокрой уже попкой, и снова, смеясь беззубым ртом, он хватал куски, хватал незнакомых теть и дядь за носы, и все вокруг восхищались, и всем было хорошо.
Вскоре Таня тоже стала нянькой. Она вполне годилась в няньки — посидеть на пляже, искупать в ледяной севанской воде, отнести матери, которая в это время томно пила с подружками кофе на балконе или смиренно подавала тот же кофе своему мужу и его друзьям. Принести, унести, сменить штанишки, побаюкать — это Таня умела, но когда грудной младенец начинал рыдать от голода и весь дом принимался искать его мамашу, а юная мамаша, как оказывалось, отбыла куда-то с его же папашей и как будто бы должна скоро вернуться, когда даже писатели-классики вынуждены были отрываться от своих машинок, чтобы принять участие в поисках исчезнувшей мамы, а еще больше в коллективном совещании, что делать, а малыш, избалованный кучей охающих, причитеющих, тискающих его и все же не дающих главного людей, заходился криком, когда директриса, молодящаяся дама в обтягивающих брюках, хватаясь за голову и раскачиваясь, проклинала по-армянски свою жизнь, — тогда, в эти минуты, Таня тоже была бессильна. Она много могла, но, как и все остальные, она не могла покормить грудью. И тогда, как к последней надежде, взоры всех обращались к Ануш. Высокая, дочерна загорелая женщина с огромными печальными глазами работала в доме уборщицей, у нее было семеро детей, и все дети жили при ней, нет, не в доме творчества, муж ее разбил палатку под скалой рядом с домом, оставил тут же свою машину «Волгу» и занимался мужскими делами, какими, никто не знал, появлялся он редко, дети бегали вокруг, играли на лестницах в карты, самый же маленький, грудной, всегда был у Ануш на руках, даже тогда, когда она входила с ведром, чтобы убрать номер: само собой подразумевалось, что любой человек оторвется от дел и поиграет с ребенком, пока мать протрет пыль и наскоро проведет мокрой тряпкой по полу. А как же иначе? Дети, они — самое главное!
...Когда покинутый младенец надрывался от крика, бросались разыскивать Ануш, искали ее долго, пока не догадывались заглянуть со скалы вниз, к палатке, а Ануш чаще всего бывала там, то есть сидела у костра и готовила еду над очагом для своей немалой семьи. Ануш кричали сверху, со скалы, призывая немедленно прибыть, она знаками показывала на горящий костер и ребятишек, пляшущих вокруг него, давая понять, что немедленно прибыть не может, тогда кто-нибудь из зрительниц вызывался спуститься вниз, и где-то на середине крутой лестницы, ведущей от озера к дому, они сталкивались — добровольная помощница и Ануш с младенцем... Еще несколько десятков истертых ступеней, и толпа расступалась, Ануш, не глядя, протягивала своего сына в лес готовных рук, брала обездоленное дитя и, спокойно обнажив грудь, не обтерев, не приготовив (что было бы с Денисовым, доведись ему это увидеть!), давала ее младенцу. И все! Все вокруг смолкало, зрители, растроганно качая головами, начинали расходиться, директриса вела Ануш в свой кабинет, куда и укладывался после кормления довольный младенец. В доме снова налаживалась прерванная чрезвычайными обстоятельствами рабочая обстановка...
...Так жила Таня, проводя все-таки большую часть времени в одиночестве, гуляя по горе, купаясь в озере, на самом же деле каждый день стремительно расширяя круг знакомств и тем самым круг ежедневных разговоров, встреч и неизбежных обязательств улыбок, приветствий, любезностей, которые непременно возникают при тесном совместном житье.
На Севане у Тани впервые появилось какое-то новое чувство счастья: по ощущению отдельности собственного существования. Нежданное чувство! Таня оказалась предоставленной самой себе, словно не она, торопясь, выводила закорючку в загсе, магически повернувшую ее жизнь, и не рожала мальчика с длинными белыми волосами, ставшими со временем каштановыми, и не болела мучительно грудницей. Впервые от них оторвавшись, она скучала по мужу и сыну, но все так легко уживалось в душе в те годы!
А на день седьмой, к неприязненному удивлению патриархального дома, одобрительно слушавшего ее ежедневные разговоры с мужем (телефонная связь с Москвой была ужасающая, приходилось кричать изо всех сил), нагрянул Цветков. Он поставил на пол потрепанный портфель: «Не пугайтесь, это всего лишь я». Разве можно было поверить объяснению: «Доклад в Академии, лекция в университете» — какие доклады и лекции в раскаленном июле! Таня так растерялась, что тут же от него сбежала: «Константин Дмитриевич, посидите, я попытаюсь угостить вас форелью...»
Бросив гостя в одиночестве на балконе (все, как на грех, с утра куда-то разбрелись), Таня побежала к дяде Ашоту, начальнику лодочной станции, маленькому суровому человеку с перебитым носом, бывшему чемпиону по боксу. Севан был наводнен бывшими чемпионами — олимпийскими, Европы, Союза, — хозяйственники, снабженцы, тренеры, они мирно старели в благодатном климате, окруженные тем особым почетом, которым пользуются люди, принесшие славу и честь своему народу. Говорили, что дядя Ашот миллионер: место работы легко превращало его в миллионера. Частным лицам форель ловить запрещалось, но почти все ловили, и все несли мзду дяде Ашоту — свежая форель водилась у него всегда, в любое время доверенным людям можно купить. Как он распоряжался своими мифическими миллионами, неясно: круглый год одиноко жил в домике при лодочной станции и никаким явным недвижимым имуществом не обладал. «Зачем форел, зачем ишхан нужен?» Суровый миллионер опекал Таню, об этом его просили Валины ереванские коллеги. Каждое утро он присылал за Таней моторку. Ветер дул отчаянный, как на настоящем море, в теплом зимнем свитере пробирало до костей, лодка делала круг по озеру и лихо причаливала к пристани. На ящике возле самой воды были разложены домашний сыр, помидоры, зелень. «Садись, сестрой будешь», — ритуальные приветствия дядя Ашот произносил без тени улыбки, Таня его боялась. Они ели долго и в полном молчании — о чем говорить с женщиной? — смотрели на воду, друг на друга, Таня отводила глаза. Когда солнце начинало припекать, ящик отодвигался в тень. Мальчишки-мотористы в щегольских нашейных платках, в фирменных джинсах, подвернутых до колен, подходя к дяде Ашоту за руководящими указаниями, скалили зубы. Мальчишки были ее личной гвардией. В первый же день выяснилось, что женщине ходить одной нельзя совсем. Нельзя спокойно пройти по пляжу, нельзя сесть на разбитый рейсовый автобус и уехать, нельзя проголосовать попутную машину. В самом деле, что может увлечь в дорогу молодую голубоглазую женщину, кроме жажды приятного приключения? И когда она от приключения резко отказывалась, это воистину было против правил: «Зачем один идешь, вай?» Ритуальные завтраки у дяди Ашота имели особый смысл, всем должно было стать известно, что она гостья уважаемого человека, и уж если нравится этой чудаковатой гостье ходить одной, пусть ходит. «Убью», — равнодушно ронял в пространство дядя Ашот, когда кто-нибудь взглядывал на Таню не совсем так, как надлежало смотреть на его гостью. Таня поеживалась: все происходившее, вплоть до мельчайших деталей, слишком совпадало с бесчисленными анекдотами в восточном стиле. И бывший боксер, поездивший по свету, честно подтверждал: «Я их пугаю». Он регулярно пугал могущие обрушиться на нее неведомые силы, и, когда она появлялась в новой кофточке или сарафане, одобрительно ее оглядев, дядя Ашот хлопал себя по несуществующему животу: «Принцесса английская, — он оборачивался к синему морю, как к зрительному залу, — убью!» — играя роль рыцаря с легким оттенком стилизации, он грозил синему морю кулаком.
