Эдуард Кондратов - Тревожные ночи Самары
— Не приутихнут, им шибко деньги нужны. Иначе бы не шли на такой дурной риск.
— Нет, вы, Иван Степанович, поразмыслите. Они информированы через буфетчицу, что Ягунин арестован, так?
— Так.
— Значит, внезапное прекращение налетов будет для них лишним доказательством, что грабил именно Ягунин. Тем самым они его еще больше скомпрометируют.
— Не думаю, — качнул головой Белов. — Убрать Михаила с пути, чтоб не мешал им, Гаюсову, конечно, хочется. Да цель-то это совсем не главная. Золото да паника среди жителей для них куда важней. А с другой стороны смотреть, то они и эдак могут рассудить: ежели сделаем еще налет-другой, чекисты решат, что мы выгораживаем своего главаря Ягунина, и еще крепче будут его держать. Резонно?
— Переусложняете, — недовольно бросил Вирн. — Но спугнуть их мы не имеем права.
— Как бы опять эта щука от нас не ускользнула, — вздохнул Белов.
— Погодите-ка… — Председатель губчека опять быстро заходил по кабинету. — Так-так… А что если мы с ними, Иван Степанович, в их же игру сыграем?
— Мм… Не понимаю, — поморгал Белов. — Это как?
— Да так… Они нам наживку бросили, а мы им.
Он сел рядом с Беловым и раскрыл тетрадочку. И тут погас свет.
— Дьявол его возьми, — прозвучал в темноте спокойный голос Альберта Генриховича.
— Ничего, скоро дадут, — с ничем не оправданной уверенностью откликнулся Белов.
— Ладно, в потемках думается лучше. Так вот, Иван Степанович, что мне в голову пришло…
9
Доктор Здановский, большеголовый и очень плотный старик с усами и острой бородкой, сидел на корточках в галифе и нижней рубахе перед раскрытым, наполовину уложенным чемоданчиком и втискивал в него безо всякой системы и разумной последовательности папки с бумагами, пижаму, бельишко и разную бритвенную мелочь. Комнатка, где он этим занимался, на свежего человека произвела бы странное, а то и тягостное впечатление, ибо вещи, наполнявшие ее, говорили о горемычной переменчивости судьбы их владельца. Роскошный светильник из бело-розового фарфора соседствовал с узкой железной койкой, заправленной истертым суконным одеялом, а вольтеровское кресло, украшенное резьбой на виноградно-античные темы, было придвинуто к грубому верстаку, который заменял стол. Множество книг и старые газеты, банки с какой-то заспиртованной гадостью — пиявками ли, змейками ли непонятными — и новенькая, еще пахнущая свежей струганой доской табуретка. На ней, как и на кресле и на спинке кровати, разбросаны были халат, шинель и военное обмундирование, а на огромном гвозде, вбитом в стену, пылился фетровый котелок. Фантастический этот беспорядок дополняли валяющиеся повсюду прямоугольнички выщербленного паркета, которые легко можно было вернуть в гнезда, да, видно, руки у хозяина не доходили.
Сердито крякнув, доктор встал, расправил мятую газету, сел в кресло и стал читать. Он был несколько глуховат и потому не услышал тихого скрипа открываемой двери.
С порога Нюся смотрела на его покатую спину. В глазах ее стояли слезы, но она не всхлипнула ни разу. Высушила платочком глаза, перевела взгляд на пыхтящий чайник.
— Какая чушь, — пробормотал доктор и отшвырнул газету.
Нюся подошла к верстаку, прикрутила фитиль керосинки. Услышав шаги, доктор Здановский вздрогнул и обернулся.
— Ты?!
Он растерянно посмотрел на седые кудряшки на груди, лезшие из выреза нательной рубахи.
— Минутку! — крикнул доктор. — Отвернись.
Легко прошел по комнате, снял халат с кровати, накинул на плечи.
— Не ждал, — сказал он сдержанно.
Она подошла к креслу, положила ладонь на спинку, качнула.
— Здравствуйте, отец, — сказала как-то бесцветно.
Бородка дрогнула. Доктор откашлялся.
— Что же ты стоишь? Садись вот сюда, здесь удобнее, — растерянно забормотал он, суетливо убирая со спинки кресла френч.
— Сейчас я чайку. Да садись же!
Нюся слабо улыбнулась, подвинула табуретку, села. Доктор захлопотал у буфета, зазвякал чайником, чашками, сахарницей.
— Ну-с, возьмемся за чаек, — сказал он с шутливой деловитостью. — Извини, чай с сахаринчиком и, увы, морковный, но… все-таки чай! Вот, пей, пожалуйста. Что же ты?
— Не хочу, папа. Благодарю, — буднично сказала Нюся и отвернулась от отца, который дул на обожженную ладонь.
Доктор помахал рукой с растопыренными пальцами и присев на край кресла.
— Гм. Как угодно. Невольница не богомольница.
Он пожал плечами, поправил пенсне.
Ей трудно было сидеть с ним рядом, и она встала и отошла от верстака. Прошлась по комнате, остановилась возле полки с книгами. Медленно обвела взглядом комнату и сказала негромко, не скрывая горького отвращения:
— Как ты живешь! Боже… Это что же, благодарность комиссаров за верную службу?
Седые кустики докторовых бровей сошлись к переносью. Он тоже встал.
— Слушай, Анна, ты это оставь. Старо. Да-с…
Нюся смотрела на свою фотографию над полкой.
— И портрет заблудшей дочери, — усмехнулась она. — Ты стал сентиментален, папа. Раньше за тобой не замечала.
— Анна! Прошу тебя, перестань!
Она быстро отошла к окну, резко повернулась. Ее пухлое лицо заострилось, стало злым, шея напряглась.
— А что, выгонишь? — кринула она грубо. — Ударишь? А в самом деле, почему бы тебе как говорят у нас в «Паласе», не заехать в физию? В качестве компенсации за пробелы в воспитании? Вдруг поможет?!
Она уже кричала. Как истеричка.
— Ты зачем пришла? — угрюмо спросил доктор. Он тяжело дышал, еле сдерживая себя.
— Зачем? Странный вопрос. — Нюся теперь говорила спокойнее и оттого особенно едко. — А может быть, мне захотелось увидеть дорогого папеньку и заодно утвердить его в убеждении, что дочь окончательно стала… уличной шлюхой из кабака.
Она открыла сумочку, достала папиросу. Ломая спичку за спичкой, закурила и опустилась в кресло. Доктор подсел к чемодану, принялся снова укладывать вещи, но делал это бессмысленно. Глядя в чемодан, сказал:
— Вот что, матушка. Когда ты в гражданскую уходила к белым, ты заявила, что идешь рядом с мужем искупать мою вину перед Россией. Весной я увидел тебя за стойкой кабака. Если помнишь, я спросил тебя, кто же оказался виноват перед Россией, ты или я? Ты и тогда наговорила мне оскорблений. Я хочу спросить тебя сейчас: ну, что, дочь, помогли тебе твои ляхи?
— Какие ляхи? — машинально повторила Нюся. — Почему ты… так спросил?
— Э-э, матушка, ты стала забывать классику. «Тараса Бульбу» забыла?
— Нет, — быстро сказала она. — Просто я… Просто мне показалось…
Она встала и, подойдя к отцу, ногой захлопнула чемодан.
— Перестань! Слушай же!
— Слушаю, — пробормотал доктор и снял пенсне.
— Отец, папа, ты же дворянин! Офицер, ученый доктор. Как ты можешь быть с ними, с этим бесцеремонным хамьем? Ведь все, все поругано, затоптано, заплевано! Красота чувств, интеллигентность, духовность — все! Что они сделали с нашей с тобой родиной? Что они подсовывают тебе вместо нее?!
Голос ее был, как струна, натянутая до предела: вот-вот лопнет.
— Я была на вокзале, там девочка-беспризорница умерла от голода… Под лавкой, ты понимаешь — умерла!.. А они митингуют, хвастают: мы, мы, мы! Где она, наша с тобой Россия, папа? Вы предали ее. Вы, сильные мужчины, которых она считала своими сынами. Кому же теперь защитить ее? И эту девочку, которую пичкали митингами вместо еды? И вековую культуру нашу? Кому?! Мне?!
— Ты лучше спроси, от кого? — сурово обронил доктор.
— За… зачем… ты это? — Голос Нюси вздрагивал от прорывавшихся рыданий. — Ты же… прекрасно… понимаешь…
— Да, я понимаю, — в сердцах перебил он. — А ты нет!
Вы с Сергеем пытались защитить Россию от ее народа. Не так? Будь честной, Анна! Ты всегда была честной, дочь!
Она молчала. Капелька крови выступила на прокушенной губе, но Нюся и не заплакала. С трудом произнесла:
— Я устала, папа. Я так устала, что… Давай, бросим все, уедем куда глаза глядят. Куда-нибудь, ты же умный, придумай. Сережа погиб, но есть ты, один ты у меня… Ты сумеешь, ты все сумеешь, прошу тебя!..
Отец с состраданием глядел на нее.
— У тебя что-то случилось?
Нюся схватила его за руку.
— Не надо спрашивать, папа! Я умоляю тебя… — Она быстро, несколько раз поцеловала отцовскую руку. — Давай же уедем отсюда, скорей только… Все равно, куда, но, ради бога, скорее!
Доктор отрицательно качнул седой головой.
— Но я не могу, Аннушка, — тихо сказал он. — Я военнослужащий, ты же знаешь.
Она резко отбросила его руку, отстранилась.
— Не можешь?! — пронзительно взвизгнула она. — А я? Я могу?!
Повернувшись, она бросилась к двери, но ее остановил крик отца, полный страдания и боли:
— Анна! Почему ты не откроешься мне?
