Владимир Солоухин - Прекрасная Адыгене
– Жалоб нет? Кто не может идти дальше? Кто не может нести рюкзак? Оля, как твое самочувствие?
– Хорошо, – говорит Оля, глядя в землю.
– Еще один хороший взлет, а там будет легче. Надеть рюкзаки!
Дыхание, немного успокоившееся за десять минут, зачастило на первых же двадцати шагах. Пожалуй, не выдержу я этот хороший взлет, по крайней мере без четверенек.
Вдруг появились среди камней нелепые предметы. Фанерный плакат на воткнутой в камни палке: «Конец толканья». Такие плакаты я видел на железнодорожных станциях. Рядом с ним, на стоянке, – круглая железка с большой буквой «А». Знак автобусной остановки. Шутники альпинисты притащили сюда снизу эти предметы, для того чтобы такие новички, как мы, на исходе сил улыбнулись и ободрились.
Не прошли мы после привала и пятидесяти шагов, как Александр Александрович почему-то остановился снова. Перед нами открылась узкая длинная площадка, зажатая между отвесной скалой и грядой морен. Вдоль площадки у подножия скалы мчится ручей, по черным плитам скалы ниспадает белая кисея водопада.
Еще одна традиционная шутка: сказать на привале, что предстоит хороший взлет, и через пять минут вывести на площадку для ночлега.
– Снять рюкзаки, ставить палатки! Умываться, варить обед, конец толкания!
– Ну как? – спросил у меня Александр Александрович.
– Трудно, но можно, – определил я свое впечатление от всех этих взлетов.
Тут-то и произнес Никита Васильевич Живаго вторую половину нашей формулы:
– Можно. Но очень трудно.
Нижнюю площадку мы все же вынуждены были пройти. Еще в лагере нас предупредили, что на ней останавливаться не следует. Со скалы методически падают камни, «простреливая» всю площадку. Был случай – расплющило одну палатку, хорошо, что днем, когда в ней никого не было. Действительно, вся площадка усеяна хотя и редкими, но недавно свалившимися камнями величиной то с голову, а то и с комод. Вторая площадка, шагов на сто повыше первой, не подвержена каменной бомбардировке. На ней мы и начали располагать наш трехдневный бивуак.
Итак, слева от нас поднималась черная скальная стена с ручьем у подножия и с кисеей водопада, а справа – гряда морены. Пространства между ними – шагов тридцать – вполне хватало для наших палаток. Сверху мы были накрыты серым облаком. Скальная стена исчезала в нем. Водопад ниспадал прямо из облака. Моренная гряда не доставала до тумана, но за ней уже ничего не было видно. Скоро мы привыкли к этому низкому белесому потолку, да и вообще я думал, что он скрывает от нас одно только небо. Однако ветер развеял на полминуты верхние слои облака, и там, где я предполагал только чистое небо, начало проявляться, как на фотобумаге, когда ее опустят в ванночку с проявителем, нечто грандиозное и прекрасное. Скалисто-заснеженные исполины как бы шагнули к нам из облака, появились над нами высоко в небе со всех сторон и совсем близко от нас. Рваные быстро летящие, быстро тающие, но и быстро скучивающиеся клочья и клубы пара то заволакивали зубчатые вершины, то снова показывали их нам, пока не улетели совсем, и мы остались, маленькие, завороженные, в окружении явственной, суровой и безмолвной первозданности. Огромный орел сделал два круга над нашим бивуаком. Он летал низко. Было видно, как он, неподвижно паря и скользя, поворачивает голову туда и сюда, чтобы разглядеть нас получше. Небо над ледовыми краями окружавших нас вершин разъяснилось окончательно, начало предвечерне густеть, и вскоре на нем загорелись звезды. В воздухе почувствовался мороз. Предстояла ночь в спальном мешке, в палатке, но меня ничего уж не могло испугать. Я дошел и донес свой рюкзак. Теперь если и пойдем завтра выше, под Корону, то налегке. А если в лагерь, то это все вниз и вниз.
Не снимая верхней одежды, в том числе и пуховки, напротив, надев на ноги еще одни шерстяные носки, кое-как протиснулся я в узкую нору мешка, а под голову приспособил отощавший (вынуты из него почти все вещи) рюкзак. Установилась полная, космическая, вселенская тишина, даже и не тишина, а безмолвие, в котором, однако, вдруг начинало отдаленно и гулко грохотать с абсолютной имитацией летнего грома, когда гроза проходит стороной. Я уже знал, что это грохочут в горах камнепады. Но, конечно, они, отгрохотав, только подчеркивали приближенную к звездам высокогорную тишину.
Четверым в спальных мешках в палатке тесно. Стиснутый соседями, я улегся на правый бок с перспективой так и пролежать всю ночь, не ворочаясь. Самым лучшим выходом из этого стесненного положения было бы скорее уснуть. Я и начал задремывать, как вдруг мое тихое и ровное дыхание, мое полусонное посапывание было прервано тремя частыми и глубокими, не зависящими от меня самого, отрезвляющими от сна, освежающими вздохами. Одновременно трижды ударило в груди (словно встрепенулось) сердце. Ну вот, подумал я, сейчас начнется сердечная недостаточность от непривычной высоты и дневной нагрузки, и тогда сколько хлопот я доставлю всей группе! Однако опять наладилось ровное и тихое дыхание, я начал успокаиваться, но через некоторое время вновь очнулся от трех частых и очень глубоких вздохов. Установилась система. Непроизвольно глубокое, частое, судорожное дыхание возникало независимо от моего сознания на двадцатом счету. Вот я отсчитываю про себя секунды, словно пробираюсь по бикфордову шнуру к точке взрыва. На пятнадцати, на шестнадцати ничто еще не предвещает, что я сейчас вместо ровных вздохов трижды подряд жадно глотну воздух и трижды подряд бабахнет сердце. Восемнадцать, девятнадцать… Готово!
Уснуть мне при таком дыхании, конечно, не удалось. Да я уж и не думал о сне. Я думал, во-первых, как бы ненароком не умереть, а во-вторых, еще о том, что завтра с этой моей реакцией на высоту вряд ли можно будет идти еще выше, под Корону, с перепадом высоты еще на шестьсот метров. Перепад перепаду рознь. Одно дело – перепад от нуля до шестисот метров, другое дело – от трех двухсот до трех восьмисот, и третье дело (если допустить восхождение) – от трех восьмисот до четырех тысяч четырехсот. Нет, брат, видно, вершина уже не для тебя. Семнадцать… восемнадцать… девятнадцать… Три вдоха, три выдоха, перерыв на двадцать секунд. Дожить бы до утра, рассказать Александру Александровичу.
Я ждал внезапной озабоченности на его лице, тревоги, немедленной отправки меня вниз в сопровождении двух ребят. Но Александр Александрович нисколько не удивился моему чрезвычайному сообщению.
– Это чейнстоново дыхание. Непривычное кислородное голодание в разреженном воздухе организм восполняет неожиданными вдохами. У новичков часто бывает. Для того и пришли сюда, чтобы акклиматизироваться и приспособиться к высоте. Сегодня твой организм побывает под Короной, и высота бивуака ему покажется благодатью. Вторую ночь ты проспишь спокойно.
И правда, чейнстоново дыхание больше не возвращалось ко мне.
На этой стоянке, может быть, единственной из всех альпинистских стоянок в Тянь-Шане, имеется хижина. Она, правда, недостроена, и неизвестно, какой бы она была по замыслу строителей, но все же стены и потолок у нее есть. Два альпиниста-эстонца строили эту хижину из камней, которые являются здесь самым подручным материалом. Они ее складывали во много приемов, во время коротких стоянок по дороге к вершинам. Теперь она останется недостроенной, потому что один эстонец погиб, а второй женился и перестал заниматься альпинизмом.
У нее нет дверей, и два маленьких окошка лучше назвать отверстиями. Но, входя в дверной проем, вы попадаете в довольно просторное помещение, заключенное в четырех стенах. Есть дощатый стол, есть скамейки возле стола, есть крючья в стенах – повесить что-нибудь из кухонной утвари или мешочки с продуктами.
В этой хижине не ночуют. Ночуют в палатках, в спальных мешках. В ней лишь готовят еду на примусах (нет все же ветра, дождя и снега), но главное, в этой хижине сидят после ужина и поют песни. В каждом альпинистском отряде обязательно найдется одна гитара, один человек, умеющий бренчать на ней.
Таким образом, хижина, хотя и не достроенная, во многом определяет быт на этой стоянке. Не будь ее, все с наступлением темноты разошлись бы по своим палаткам, ибо даже у костра здесь не посидишь. Не так уж много дров затащишь на себе в эту высь. Теперь же, при свете коптилки, под гитарный перебреньк, сидели до одиннадцати, а то и попозже.
Так совпало, что на стоянке, кроме наших, оказалась еще одна палатка, а в ней три альпиниста, молодые рослые ребята. Они намеревались сделать Корону и теперь занимались заброской продуктов к ее подножию. Даже обратились к нам:
– Завтра вы идете под Корону отрабатывать снег. Взяли бы каждый понемногу, по одной бы консервной банке, а нам не таскать тяжелые рюкзаки.
Но мы не взяли. Александр Александрович отнесся к чужакам очень настороженно. Как бы заранее оправдывая свои будущие действия, которые могли бы показаться мне непонятными. Он сказал, что будет вынужден сообщить об этих людях начальнику лагеря.
