Александр Патреев - Глухая рамень
С палкой в руках, взятой из Лукерьиных дров, вышел Жиган на дорогу. Он бросил окурок в снег и, остановившись, глянул по-воровски вбок. В бараках и избах горели огни, над ними — темный вечер, тихий, безоблачный. Пурга улеглась. Поднявшаяся над лесом луна улыбалась ему насмешливо… Но Пронька верил в свою удачу, как в свои сильные руки, которые когда-то свалили в Красном бору лося.
У конного сарая, где свежим ометом лежала солома, привезенная нынче Якубом, он случайно встретил Наталку.
«Ага, вот она!.. Сорокина полюбовница… Не сам Ванюшка, так она попалась. Это еще лучше…»
Он вспомнил обидную речь Семена Коробова, когда шли поутру в делянку: тогда Семен сказал, что Наталка на Проньку не взглянет. Теперь время пришло, и он попытает свою фортуну.
— А-а, Наталочка! — ласково пропел он. — Давно я с тобой хотел свидеться, да за делами все как-то некогда. Подожди-ка.
— А чего такое?
— Именинник я скоро… Погулять хотим… Придешь, позову если?
— А что не прийти. Я веселая, веселиться люблю.
— Знаю. Такие мне нравятся. Посидим давай, — и указал на солому.
— Недосуг.
— Полно. Какая ты, право.
— Какая?
— Просить все надо. Ну ничего. Я не гордый, и попрошу… Кончилось кино-то?
— Нет еще. До конца я не досидела: завтра рано вставать.
— Мне завтра на работу тоже. Ничего, выспимся… Посидим давай, побеседуем. На воле-то нынче гоже — тихо, луна вон. К тому же мне скучно что-то… Присядь. — Он взял ее за руку и потянул к копне.
— Недосуг, — упиралась она, вырывая руку.
— Полно, не капризничай. — Бойко обхватил он Наталкины плечи и ртом припал к уху. — С Ванюшкой-то али поссорилась? Так и надо… О тебе говорит он негоже. Недавно все хвалился, что ты больно любишь его. — Наталка прислушивалась к голосу парня и, выжидая примолкла. — Сдобная, говорит, девка, только… сердце к ней не лежит. Хочу, говорит, уйти: надоела.
— А вот я его спрошу.
— Чудачка… об этом не спрашивают. Все равно соврет, коли на обман большую способность имеет. Ты сама гляди хорошенько… да слушай, что говорят. Ведь добра желаю.
Пронька ластится, заглядывает ей в лицо, выпускает украдкой рыжеватые густые кудри на волю.
Наталка прикинулась доверчивой и ласковой:
— Я знаю, что болтун Ванюшка-то… Верно, пожалуй, любить его не за что… Ну, а что, если… уйду от него али прогоню, ты чего скажешь?
— Я?
— Да.
Парень рванулся к ней и обнял еще крепче:
— К тебе прямо с ночевой приду, и тут же поженимся… Не как он, я с тобой буду жить… семья будет… распишемся.
Он вытянул губы, на нее пахнул водкой и руками полез к ней за пазуху. Наталка отшибла его руку и, на шаг отступив, сердито сказала:
— Не замай чужую, заведи свою. Али думаешь, я взаправду с тобой? Почуял волю. Руки держи подальше! Ишь полез…
— А что? Не привыкла, что ли?
— Привыкла, да не с таким.
— А что он, лучше? — Пронька сдвинул кепку со лба и тряхнул кудрями.
— Еще бы. Он мне — муж.
— Муж… экое диво. А я, может… — Он хотел сказать, что он умнее Ванюшки, но сразу смекнул, что задорить ее невыгодно. Стал перед ней фертом и, заигрывая, тронул тихонько локтем. — А я?..
— От баланса шкура! Вот кто… Ступай, куда шел, и прохожих не лапай, не про тебя.
Даже откачнулся Пронька от этих неожиданных, обидных слов и сдернул на глаза кепку:
— Сама ты шкура! Сука хохланская… Думаешь, так на тебя и позарились?.. Попытал твою бабью глупость, и хватит. Не хуже твоих ковыли найдем… Чистюля пшеничная!.. К партийным льнешь? Они тебе обломают колосья-то.
Она обернулась к нему и с вызывающей откровенностью кинула:
— С ним я живу и жить буду! Живу по добровольности. А ты, пьяный козел, забудь и думать!..
Он готов был броситься на нее сзади, подмять под себя и распластать на дороге, — пусть Ванюшка почувствует!
— Ладно! — пригрозил он. — Будешь у меня выть на луну, попомни!..
— Безрогого козла не боюся, не испугаешь. — И пошла не оглядываясь.
Размахнувшись, он хотел ударить ей в спину тяжелой палкой, но тут же опомнился и только скрипнул зубами:
— У-ух!..
Он шел к бараку, угловато ворочал плечами, задыхаясь от злобы и зависти.
Глава VIII
Заветная тетрадь
Дверь широко распахнулась, и в облаке стужи появились на пороге знакомые люди, а Параня, покосившись на дверь, в которую валил холод, молвила:
— Затворяйте скорее, не лето ведь.
Закутанная в пуховую шаль, Катя боязливо вступила в избу, — к ней первой ткнулся мордой Буран. Вошел Алексей Горбатов с ружьем в руке, слегка подталкивая дочку, а за ним — лесоруб Ванюшка Сорокин. При виде ружья собака заволновалась, крутилась по избе, обнюхивала ноги то одному, то другому, но больше всего увивалась вокруг робеющей девочки.
— Только что протопила — застудите, — продолжала свое Параня.
— Ничего, — успокоил ее Ванюшка, — обдует свежим ветерком, сама свежее будешь, дольше не помрешь.
Старухе не понравилось это:
— А тебе жизнь-то моя зачем?
— Известно, за молоком пришел, — пошутил парень.
— Знаю, что не из жалости.
— Стара маленечко, а то пожалел бы. — Но уж эту развязно-веселую шутку Параня встретила таким суровым, исподлобья, взглядом, что Сорокину стало неловко.
На вопрос Горбатова, где Петр Николаевич, она ответила:
— Да ведь он какой?.. В воскресенье и то дела всякие. Ушел к Сотину, скоро придет, посидите.
В избе стало тесно от незваных гостей, Ванюшка торился у порога, Горбатов присел за вершининский стол; его ружье нечаянно громыхнуло прикладом, Параня вздрогнула. Она вообще десятка неробкого, но безотчетно боялась этой железной палки: на беду, как раз и выстрелит!.. Умышленно отвлекая себя от этих страхов, она подвела к столу девочку, усадила на табуретку, заулыбалась сама:
— Ну-ка, ты, какая красавица! Вся в тебя, Алексей Иваныч, вылитая… Разденься, сними шубку, давай сюда шаль. Не бойся Бурана, не тронет.
Сорокин гладил Бурана, придумывая ласковые слова, потом обвел глазами Паранино гнездышко. Оно было разнаряжено картинками по стенам, тесно заставлено городскими вещами лесовода: два шкафа с книгами, письменный стол, кровать, прибранная Параней, вымытый пол застлан дерюжными половичками, — должно быть, не жалела сил хозяйка, наблюдая за чистотой не только из желания угодить квартиранту.
Горбатов сидел за письменным столом, от нечего делать разглядывая книжные полки двух шведских шкафов. Были тут знакомые имена, были и совсем неизвестные, о других кое-что слышал, но имел о них очень неясное представление. Наугад он взял «Парадоксы» Нордау и, перелистывая, увидел на отдельных страницах подчеркнутые карандашом фразы. Горбатов перечитал их:
«Кто прячется за кустарником, тот будет там забыт», «Скромность — украшение, но без нее уйдешь дальше», «Дорогу в жизни можно проложить двумя способами: своими заслугами или чужими ошибками. Спекуляция на чужих ошибках всегда удается», «Честность — самая хитрая политика»…
Эти фразы показались ему чужими, но запомнились сразу. Думая о Вершинине, который в пометках, должно быть, выражал свое определенное отношение, Горбатов спросил себя: «А все-таки какой дорогой идет Вершинин?» До сих пор Горбатов считал его ценным работником, своим человеком, знающим цель, во имя которой идет строительство новой жизни.
«Зачем понадобилась ему эта коллекция чужих мыслей? — спросил себя Горбатов, стараясь разъяснить загадку. — Впрочем, книги-то старые, мог еще прежний хозяин, задолго до Вершинина, подчеркнуть для себя интересное…»
Большая тетрадь, прикрытая газетой, приковала его внимание: знакомый вершининский почерк — мелкозернистая россыпь букв, — это была его рукопись. Горбатов пробежал глазами первую страницу и, озадаченный чем-то, вернулся опять к ее началу.
«Жизнь деревьев в лесу во многом напоминает жизнь человеческого общества: борьба всех против всех, каждого с каждым — за свет, за место под солнцем, за воздух. Выживают только наиболее сильные, приспособленные, выносливые — таков закон веков и поколений. С вероятной точностью можно предсказать: сколько деревьев останется в энной лесной даче через двести, триста, пятьсот лет, если не рубить ее…
В понятие „жить“ входит непременно другое понятие — борьба. В союзе с „единомышленниками“, с союзниками бывают более успешны защита и нападение. (На сосны наседает с севера ель.)
Эта система, перенесенная мною на общественные отношения, также становится непреложной. Из века в век как бы в пределах этой системы возникают и копятся причины больших и малых схваток. Здесь разрешаются вопросы бытия, здесь наступают периоды широкой по пространству, жестокой по существу, иногда кровопролитной битвы двух станов… Та или иная война, возникнув однажды, может перекинуться на ближние и дальние пространства, она длится долго или мало и потом все же неизбежно затухает. А борьба никогда и нигде не прекращается. Бывает: будто наступит тишина, мир, — но это лишь обманчивое умиротворение: в малозаметных или вовсе незаметных формах продолжается все та же вечная борьба.
