Анатолий Алексин - Не родись красивой...
— Трое. Еще мама… К которой мы с вами вместе поедем.
18
Часы свидания с больными уже закончились. Но профессиональная медицинская солидарность отворяла перед Машей «врата» Онкологического центра в любое время.
Они с Митей проскочили мимо столика медсестры, которая отлучилась. Маша с сюрпризным воодушевлением распахнула дверь:
— А вот и мы…
Палата была пуста. Кровать, словно скелет свой, обнажила пружины. Матрац был скатан… На белом столике возле кровати не было ни маминых лекарств, ни маминых книг.
— Она скончалась, — вполголоса произнесла медсестра, неслышно подошедшая сзади. — Днем скончалась. Мы звонили… вас не было дома.
Состарившаяся в онкологической жути, медсестра к тем словам, что произнесла почти по слогам, так и не сумела привыкнуть. И стала плакать:
— Я сестра, потому что сижу здесь, а она всем нам стала сестрой. Очень я к ней привыкла…
— Мамочка? Днем?.. Я же вчера ее видела…
Митя подхватил Машу. Падая, она собой захлопнула дверь.
«Месяц-другой пусть дома побудет…» Врач ошибся, не рассчитал? Или ее успокаивал?
Давно уж Маша заметила, что близкие, которых она так старательно поздравляла с днями рождения и прочими праздниками, даже опережая своими письмами даты торжеств, о днях ее и маминого появления на свет почти никогда и не вспоминали. Они обращались к Полине Васильевне за юридическими советами, а к Маше — за медицинскими. Не только особенности профессий врача и юриста, но и особенности характеров заставляли их с мамой вникать в перипетии чужих историй. На взаимность Маша редко надеялась. Мужчины единодушно готовы были дарить ей взаимность, но той любовью, которая ей была не нужна.
В конце концов, она удовлетворенно и благодарно привыкла к тому, что дом — это мама, муж и она. «А если я останусь без них? Тогда дома не будет. И ничего… ничего уже на свете не будет». Это время настало…
Не только власть терпеть не могла незапланированных происшествий, но и людей, ею воспитанных, неординарность событий настораживала. Приближаться к ним избегали. Вести себя человек должен был понятно для окружающих. И умирать тоже. Даже то, что Алексей Борисович и Полина Васильевна ушли вслед друг за другом, настораживало. Странное совпадение…
Телефон в Машином доме, если б не Митя Смирнов и не Петя Замошкин, можно было бы сказать, онемел. Благорасположенная, гостеприимная Роза и та сочувствие выразила лишь телеграммами. Когда просочились сведения, что Алексей Борисович был отравлен, а не скончался законным образом от сердечного приступа, кругом особенно напряглись.
В скверные слухи людям хочется верить. Хорошие ставятся под сомнение… Смерть Алексея Борисовича обросла домыслами и догадками до такой степени, что кто-то цинично заметил:
— Знал бы, не умирал…
«Его отравили ее поклонники. Какой у мужчин непонятный вкус!» Эта версия была самой расхожей… Прежде всего у сплетников женского пола. Завидовавшие Алексею Борисовичу мужчины приходили к однозначному выводу: «На красавицах жениться нельзя». «Да еще с ее прошлым!» — добавляли завистницы. Когда в столкновение версий встревает секс, его охотней всего берут на вооружение.
Однажды Алексей Борисович процитировал Маше самопожелание Геродота: «И все же я предпочитаю, чтобы мои недруги завидовали мне, чем я моим недругам». При жизни профессору жали руки, поздравляли с успехами — медицинскими и супружескими. В первом случае изображали на лице преклонение, а во втором — подмигивали. Он не слишком вникал в мнения окружающих… Часто вспоминал пьесу Пристли, где вначале, за столом и в салоне, все «герои» взаимообожают друг друга, а позже проясняется, что они испытывают и замышляют в действительности. Ну а в финале все вновь взаимопризнаются в любви и друг за друга вздымают тосты.
— За сколькими такими столами я, наивный, был тамадой!..
О скандалах в министерстве и психоневрологической больнице не болтали, а перешептывались: это была политика. Но и в нее основным действующим лицом втерся секс: заместитель министра и Парамошин стали жертвами соблазнительницы. И Петя Замошкин был защищен Машей не просто так: «Это тянулось еще с института… А бедный Парамошин ей верил!» Два «психа» нарушали ту атмосферу. Они навещали Машу всякий раз, когда она разрешала. Визиты их совпадали: у нее не хватало времени принимать «психов» порознь.
— Он в тебя влюблен? — спрашивал ее прямодушно-белобрысый Петя Замошкин.
— Вы оба в меня влюблены, — устало, чтоб отвязаться, отвечала она.
— Он в вас влюблен? — еще раньше поинтересовался Митя Смирнов таким тоном, словно от этого зависело нечто в его распутывании «дела».
— Вы же следователь… Разберитесь! — ответила Маша.
Она позволяла себе полушутить, пока дом ее вовсе не рухнул.
В день похорон Полины Васильевны, как и Алексея Борисовича, одни сказались больными, другие — по горло занятыми. Она постоянно спешила с добром. И добру ее распахивали объятья, захватывали, с аппетитом заглатывали его. А провожали только Маша, Митя Смирнов и Петя Замошкин, врач-онколог да медсестра.
Маша не шла, а передвигалась. Золотисто-каштановые волосы, утратив свою пышность и праздничность, пугливо прижались к голове и были жестко скручены сзади. И вся она была скручена… жизнью и смертью. Количество горя внезапно перешло в качество ее внешности. Она не постарела, а вроде лишилась возраста. Как измерителя бытия, его продолжительности… Измеритель ей был безразличен: не нужны были ни молодость, ни зрелость, ни красота.
«Меня, психиатра, все нормальные предали. Не предали только «психи»… Неужели предательство — это и есть нормальность?» — не раз ужасалась Маша в те дни.
«Все нормальные предали? — вернулся к ней беспощадный вопрос там, возле могилы, захотевшей поскорее собрать, соединить их семью. — Все нормальные предали? А этот врач, предвещающий маме успокоение и счастье на небесах? А медсестра, которая обрела сестру в моей маме? А следователь Митя и диссидент Петя, которые гораздо нормальнее тех, что прозвали их «психами»? А мама и муж мой, которые ушли, но не покинули… ушли, чтобы дождаться и встретить…»
— Ты похожа на бабушку! — сказала ей в детстве мама.
— Я похожа на бабушку?!
Маша обиделась и заплакала: бабушка ассоциировалась со старостью.
Тогда мама принялась объяснять, что ее мама, то есть Машина бабушка, когда-то была молодой и слыла признанной львицей.
— Я похожа на львицу? — Девочка, которую уже успели сводить в зоопарк, испугалась.
— Что ты, глупенькая? Гордись: из-за нее даже стрелялись!
Маша забилась в угол.
— Стрелялись — это еще не значит застрелились… — успокоила мама.
Бабушки уже не было, а портрет ее висел на самом заметном месте. Поскольку она по традиции считалась лицом семейства Беспаловых.
Постепенно, взрослея, Маша стала посматривать на портрет с явной приязнью. А потом — все благодарней и благодарней… Благодарней и благодарней. Пока события не изменили тот взгляд: он сделался придирчивым, подозрительным. Выражал недовольство… И наступил день, когда Маша спросила бабушку-львицу:
— К чему мне твое наследство?..
…Маша вошла в затаившуюся мамину квартиру. Случайно увидела себя в зеркале, а потом взглянула на бабушкин портрет, как и прежде победительный, ни о чем не подозревающий. Но недавнего своего вопроса Маша не задала. Потому что бабушкиного наследства у нее уже не было…
1994–1998 гг.
