Георгий Черчесов - Испытание
— И этот эпизод тоже кажется тебе необычным? — показала Вадиму на сценарий режиссер.
— Что-то в нем…
— А может, он непривычен тебе? — резко спросил Савелий Сергеевич.
— Но почему фильм должен начинаться с него? — оторвался от листков Сабуров. — Найти бы такое, что сразу обрисует Мурата героическим человеком!
— Было и такое, — вздохнул Конов. — Один вариант начинался с его отчаянного поступка. Факт не выдуман — взят из его жизни, — предупредил Савелий Сергеевич, продолжая давний спор и отведя тяжелый взгляд в окно, начал рассказывать: — Мурату было четырнадцать лет, когда это случилось…
— Помнишь, Миша, эпизод с абреками? — спросил режиссер. Михаила Герасимовича.
— Читал, — ответил директор и забеспокоился: — Но его нет в утвержденном сценарии…
— Ты опять за свое! — нахмурился режиссер. — Нет и не будет. Просто Вадиму хочу поведать о нем…
Рассказывал он вначале нехотя, вяло выговаривая слова, на потом воодушевился, стал показывать в лицах реакцию каждого участника эпизода из далекого детства Мурата, когда абреки, напав на возвращавшихся с сенокоса горцев, хотели отнять их коней, но четырнадцатилетний Мурат с топором в руках отстоял: свою лошадь…
— Вот что надо! — воскликнул Вадим. — Есть начало фильма! Абреки, кони, погоня, выстрелы, грозный блеск кинжала…
Савелий Сергеевич отрицательно покачал головой.
— Нет!
— А почему? — горячо возразил Сабуров. — Сразу заразит зрителя. Ты создашь настоящий наш советский вестерн.
— Не то! — жестко оборвал его Конов. — С таким началом мы поплывем по поверхности, а главный пласт фильма — возмужание героя, рост его самосознания останется в тени. Начальный эпизод с абреками раскроет тебя зрителям как героя, и дальше они будут требовать от нас новых подвигов. И чтоб каждый последующий был громче и отчаяннее предыдущего. А фильм не об этом. И я с ходу хочу заявить зрителю: вестерна не ждите. Фильм серьезный… Его надо начать неторопливо, чуть ли не идиллией, с тем, чтобы с каждой частью он набирал силу, ритм его усиливался и, наконец, достиг кульминации. И все это должно прийти не через стрельбу и погони, а через внутреннюю борьбу Мурата с самим собой. Поэтому я и бьюсь столько времени с тобой, Вадим, поэтому и умоляю тебя — вникни в образ. Не игры я жду от тебя, а жизни, полного перевоплощения.
Савелий Сергеевич нервно забарабанил пальцами по столу.
— Иногда меня так и подмывает сделать чистый вестерн, — признался он. — Есть же материал в сценарии! И зритель будет ахать. А вот не могу… Стыдно становится. Не перед собой — себя можно обмануть, стыдно перед ним…
— Перед кем? — удивился Михаил Герасимович.
— Перед Муратом, — серьезно посмотрел на них Савелий Сергеевич, — Перед ним, друзья, перед ним, Муратом… Продолжим, — он посмотрел в сценарий и опять поднял голову. — Когда я, выходец из деревни, впервые оказался в городе, я испугался. Отгадайте, чем он нагнал на меня страх?
— Машинами, — выкрикнул Дмитрий, молоденький ассистент оператора.
— Их тогда не особенно много было; — отверг его догадку режиссер и оглядел всех. — Ну, кто еще попытается?
— Ценами, — солидно произнес Михаил Герасимович, и вся съемочная группа закатилась в смехе.
— Чего веселитесь? — пожал плечами Савелий Сергеевич. — И базарные цены выбивают дрожь у деревенских. Прав тут наш директор-жмот. Но меня другое напугало — у меня вдруг произошло смещение чувства времени и пространства. Я перестал их ощущать. Время в городе летит непривычно быстро, и каждое желание требует гораздо больших усилий для осуществления. Полчаса свободного времени в деревне — много. Ты можешь подремать на травке или навестить друга, или поиграть в волейбол. А в городе простоять полчасика в очереди за сигаретами — это по-божески, привычно. Я с трудом привыкал к тому, что, собираясь навестить друга, живущего в этом же городе, непременно должен иметь в запасе два-три часика, да мне еще придется дважды пересесть с одного номера трамвая на другой. Пешочком же добираться куда-нибудь — просто гиблое дело. Порой я ненавидел город. Пообедать — значило ухлопать два часа. Нужно купить хлеб? Становись в очередь. Спички? Опять в очередь. Куда ни кинься — толпы людей. Будто они за тобой шпионят: только ты собрался за спичками — все разом бросаются в тот же магазин, опережают тебя, теснят в хвост очереди… Ты в кинотеатр — и там уже толпа стоит… К вечеру разводишь руками: вроде бы и ничего не сделал, — а день пролетел в хлопотах. Я это к тому веду, что, читая эпизоды пребывания Мурата во Владикавказе и в других городах, каждому из нас следует представить себе, как им в городе все казалось необычным. Они жили понятиями аула, а город им навязал свои жестокие законы. Оставим за кадром дни, проведенные ими в пути, пока они пешком добирались. Они наверняка прибыли в город спозаранку, переночевав в лесочке в двух-трех километрах от Владикавказа, чтоб войти в него бодрыми, с первыми лучами солнца, отряхнув одежду от пыли… — Савелий Сергеевич передернул страницу машинописи…
… Неожиданно и для них, и для самого себя Майрам хмыкнул. Да так громко, что Савелий Сергеевич и Вадим, оторвавшись от сценария, вскинули голову. Майрам попытался утаить свою скептическую улыбку. Не получилось.
— Шел бы ты на улицу, — тоскливо произнес Конов. — И без тебя тошно…
На пороге его остановил окрик:
— Погоди, Майрам, погоди! — режиссер подошел к Майраму, снизу вверх посмотрел ему в глаза, попросил: — Говори, что тебе не понравилось. Ну? Что?
Майрам пожал плечами. Ему не хотелось огорчать Савелия Сергеевича.
— Все-таки скажи, — дернул Конов таксиста за рукав, — мне надо знать. Ты тоже зритель. А режиссеру необходимо чувствовать, что по душе зрителю, а что — нет. Понимаешь? Я должен учитывать вкусы различных людей. И твои — тоже, — он похлопал ладонью Майрама по груди. — Отчего тут запротестовало? Против чего?
— Мурат из-за Таиры бросает отца, друзей, аул и уезжает вкалывать в город, где никто не знает его, где ждут его тоска, страдания, рабский труд… И это из-за любви?!
— Но это же естественный ход, — возразил Конов. — На этом интересе будет держаться треть, а то и полфильма. Или ты считаешь, что Мурат только размахивал шашкой да скакал? Что чувства ему чужды?
— Не о Мурате я, — поморщил лоб Майрам и твердо изрек:
— Зачем о любви говорить? Сами знаете — глупости все это. Из-за девчонки пошел на заработки? Смешно!
— Из-за любви, — прервал Конов его. — Из-за любви! А на пути к любимой стоит калым… Вот и отправился он на заработки…
— А-а, — махнул Майрам рукой. — Все равно обман это.
— Не пойму тебя, — крепко держал его за рукав Конов. — Или тебе не нравится, как мы показываем любовь твоего родственника Мурата, или ты вообще против любви? Уточни.
— А вы ее встречали, любовь эту? — стал отрывать Майрам его пальцы от своего рукава. — Когда-нибудь любили?
— И сейчас люблю, — вытаращил Конов глаза на таксиста.
— Кого любите?
— Жену свою, — пожал режиссер в удивлении плечами.
— И она? — пытливо заглядывал Майрам ему в глаза.
— И она, — серьезно ответил он.
— А-а, — отмахнулся таксист от его слов. Конов обиделся:
— Странный ты. Иди-иди, некогда мне твой скепсис разгонять, — и пригрозил: — Будет время — поговорим…
Нет, уж, Майрам не станет делиться с ним своим черным опытом. Пусть это останется при нем. Зачем чужих людей втравливать в свои дела? Одно он знал: обидно, что такой человек, как Мурат, покинул аул из-за девчонки. Называй это любовью, страстью, как угодно, но в итоге все-таки из-за нее…
Глава седьмая
… Моряка можно узнать по походке — шагает враскачку, будто каждую секунду проверяет, есть ли земля под ногами; кавалериста выдают ноги; ну а у таксиста свои приметы — ходит с удовольствием. Не то, чтобы на лице радость отражалась — человек может быть и хмурым, уставшим, злым, озабоченным… Но все мускулы его тела — звонко и упруго отзываются каждому шагу.
Солнце таксисты встречают за баранкой, целый день носятся: по городу, между городом и селами, перебрасывают с места на место видимо-невидимо людей. Поздоровается кто-то с таксистом, смотрит — вроде незнакомый, но кивает смело в ответ: уверен, его пассажиром был. Таксистов сотни в лицо узнают. А им давай хоть сказочную память — все равно не запомнить и малую часть тех, с кем судьба за день свела. Майрам как подумает, какое море людей за год втискивается в «Крошку», — голова кругом идет, и водки для этого не надо.
Возить-то таксисты многих возят, а вот сами домой возвращаются пешочком. За полночь. И захочешь, а не воспользуешься даже трамвайчиком. На каждом собрании кто-то, чертыхаясь, требует, чтоб наладили ночное дежурство такси в гараже. Закончил работу, загнал машину в бокс, — тебя дежурный доставляет домой. Пытались организовать, да не прижилось новаторство. А Майраму и не нужно дежурной машины. Поставит свою «Крошку», на проходной бросит дяде Боре «приветик» и топает в ночь. Эти тридцать семь минут, что требуется для прогулки до дома, для Майрама благодать. В слякоть худо, а в лунную ночь душа радуется. Окна зданий, точно приглушенные репродукторы, прячутся в тени. Едва заметное движение кисти — и вспыхнут, оглушат тебя ярким снопам света. Улицы пустынны, кажется, что и они наслаждаются тишиной. Ты идешь, довольный и прожитым днем, и предстоящим отдыхом; перестук каблуков твоих туфель веско подчеркивает глубокий сон города.
