Регина Эзера - Невидимый огонь
С таким настроением не годилось начинать охоту — тут нужны твердая рука и отвага, железная воля и горячая вера в свое счастье, без чего нельзя не только что убить лося, но и поймать мышь. И, стремясь во что бы то ни стало выйти за круг этих предательских чувств, он заставлял себя думать о том, что приносило ему успех, лавры, — восстановил в памяти происшествие с зайцем, стараясь заодно припомнить какие-то предчувствия или приметы, предвещавшие ему в тот раз удачу, но, к сожалению, вспомнить не удалось, и может быть поэтому ему сейчас казалось, что событие это его ошарашило, застало врасплох и поразило, как дробовой заряд второго номера — зайца, с той лишь разницей, что не уложило, а малость только оглушило, это да, так что сгоряча и на радостях ему, как и другим, казалось и мнилось, что он и в самом деле совершил нечто исключительное, из ряда вон выходящее. Но потом Вилис остыл и очухался, так как был близорук, но дураком не был, и вскоре опомнился и пришел в себя. И все же никогда потом он не чувствовал себя, как раньше. Его мучило что-то вроде похмелья — как будто бы он накурился до одури, или дернул ерша, или же выпил да не закусил — такое было у него состояние, которое не отпускало его и даже с годами не прошло, не улеглось…
Ну вот, опять за свое! Да на кой черт это надо? К дьяволу эти мысли! Выше голову, грудь колесом, вперед и только вперед, и не глазеть по сторонам: ле-вой, левой… Ты должен собрать себя в кулак, а не колебаться как студень! Ле-вой, ле-вой!..
Но вопреки всей своей решимости он еле-еле сдерживал себя, чтобы не взглянуть на заросли, где тот, кто невидимо следил за ним, как бы неслышно за ним и следовал, таясь и прячась за деревьями, стеной стоящими вдоль просеки. Однако Вилису так и не удалось заметить хотя бы признаки жизни, как не удалось и уловить хотя бы шум, свидетельствующий о передвижении.
Это нервы, говорил он себе, я слишком взволнован, шалят нервы. Старая контузия, чертовка, подумал он о ней как о живом существе.
Наконец они пришли и встали на номера. Вилис спустил с плеча ружейный ремень. От ходьбы в брезентовой куртке, подбитой мехом, он разогрелся, даже распарился, шапка съехала чуть не на очки, и, сдвигая ее на затылок, он заметил, что лоб у него потный. Ему хотелось расстегнуть воротник, но он этого не сделал, зная, что очень скоро остынет и начнет зябнуть. Неподвижно стоя в облаве, он всегда мерз, даже в оттепель: как и большинство сухопарых людей, он был чувствителен к холоду. К жаре нет. Жара, будь она хоть африканская, на него не действовала. Зато зимой он начинал дрожать довольно быстро, во всяком случае быстрее, чем многие другие и чем ему бы того хотелось. Поэтому в стужу он раньше старался брать и кое-когда правда прихватывал с собою пальто — накинуть на плечи поверх куртки, но один раз это несчастное пальто было виною тому, что он спугнул кабанов, которые откуда ни возьмись вывернулись перед ним, и первый был как раз на расстоянии выстрела. Опешив, Вилис сбросил пальто и вскинул ружье. Но кабаны, опешившие не меньше его, успели повернуть на сто восемьдесят градусов и дали тягу по своему же следу, и никто их в тот день больше в глаза не видел. Так что лучше было обходиться без лишних тряпок и примириться с участью мерзляка.
Он зарядил «зауэр» и рассчитал на глаз расстояние до заметных деревьев, увечных стволов и пней, чтобы в пылу охоты не выстрелить по слишком удаленной дичи, ведь бегущее животное в лесу всегда кажется ближе, чем есть на самом деле. Он убеждался в этом не однажды и втайне пуще всего боялся, что раненный им зверь может уйти. Один раз в жизни ему довелось видеть подстреленную мазилой, а может и браконьером, лосиху, и лицезреть такую картину опять он не желал, нет, нет — рана кишмя кишела червями, которые, видно, не первую неделю глодали ее тело.
Тогда Вилис и дал зарок: как бы там ни было, что бы там ни было, а стрелять только наверняка, со стопроцентной гарантией! Звучало это, конечно, весьма благородно, но, может быть, поэтому до сей поры ему так жутко не везло, ведь охота — риск, причем для обеих сторон. Существует ли она, возможна ли такая стопроцентная гарантия? Каждый случай — одна из тысячи, десятка тысяч комбинаций и вариантов, и оценить ее надо в секунду, какую-то долю секунды, ведь в следующий миг вступят в силу новая комбинация и новый вариант, которые требуют иного решения, другого шага.
Так думал Вилис, измеряя на глаз расстояние до ориентиров. Потом посмотрел налево, где виднелась фигура Хуго Думиня в темном, прямо арестантском каком-то ватнике, на фоне белого снега и высоких деревьев казавшаяся еще мельче обычного. Он взглянул и в другую сторону, вправо, где стоял Ингус, одетый скорее как лыжник, слишком легко для охоты в такую погоду, зато бледный свитер почти сливался с местностью, и это было то, что нужно, — грамотный охотник не должен бросаться в глаза, выпирать из пейзажа. Вилис помнил и знал, что слева должен быть Хуго Думинь, а справа Ингус, и смотрел он вовсе не затем, чтобы еще раз в этом убедиться, но чтобы и тут возможно точнее определить расстояние и угол, так как во всем любил порядок и брался за дело с чувством ответственности, а тем более за такое милое его сердцу дело, как охота, — самый мужественный из всех видов спорта, если вообще это можно назвать спортом, эту тягу, страсть, которая со времен Адама кипела и по сей день кипит в жилах сильного пола, растекаясь по нервам равно с другими инстинктами, а порой и сильнее иных врожденных склонностей и влечений, унаследованных нами от предков в звериных шкурах.
И вовсе не мясо, как могло показаться глупцу и болвану, влекло и манило Вилиса, о нет, хотя с коллективной охоты он в самом деле нередко являлся с увесистой частью добычи — плечом кабана или окороком лося. То чего он искал здесь, в лесу, чего жаждал, не могло быть ни измерено, ни восполнено и целыми грудами, штабелями мяса, — это стояло выше всего, что можно съесть или износить, нажить или спустить. Оно постоянно свербело и манило из дома и хотя порою — как и всякий идол — требовало жертв, приносить их было очень легко и поступаться чем-то было отрадно. И только бедняги, не изведавшие этой сладкой отравы, обиженные, обойденные судьбой, которые влачат жалкое существование, не зная этих приятных оков, не понимали ни шиша, и ничего нельзя было им втолковать, как невозможно втолковать слепому, что такое свет и цвет, — как ни печально, но невозможно. Ну хотя бы Ритме…
Так думал Вилис, все больше увлекаясь и загораясь, как будто он хотел все же кого-то убедить, уговорить, и вдруг, невольно вздрогнув даже, почувствовал: на него опять смотрят!
Но в тот же самый миг стало слышно, как тявкнул, стараясь взять след, Мориц, а едва уловимый пока хруст ветвей под ногами идущих возвестил, что сюда движутся и загонщики.
Вилис замер, сразу весь обратившись в зрение и слух, его взгляды как лазеры вонзались и ввинчивались в лесные дебри, все мысли в мгновение ока точно ветром сдуло, сердце гудело в груди, и клубы пара толчками рвались изо рта, как будто он бежал, а не стоял на месте. По нараставшему отрывистому лаю было слышно, что собака взяла след и кругами движется сюда, заметно опередив загонщиков: треск веток доносился совсем слабо.
Лес тут, славу богу, вроде бы намного реже той пущи, вдоль которой и сквозь которую пришлось сейчас проходить. Вплоть до заливной лужайки тянулась смешанная поросль, с березой и осиной по буграм и черной ольхой понизу, где между лиственных пород были вкраплены разномастные елки — и совсем коротышки, малявки, которые едва спрячут зайца, и голенастые молодки, за которыми спокойно мог укрыться и такой могучий зверь, как лось. И глаза Вилиса так и шарили по каждой из них, ведь за каждой мог внезапно проглянуть мощный корпус, темный до черноты на яркой белизне снега: приближаясь, Мориц лаял грубым голосом, басовито, а значит — учуял крупного зверя, так как мелкого, лису или зайца, пес гнал, тявкая визгливо, фальцетом.
Но тут Вилис заметил и нечто другое — впереди, где-то там, куда он смотрел, совсем как будто невдалеке, коротко хрустнул валежник, притом с глухим шумом, как ломаются сучья под большой тяжестью. Загонщики еще не подошли настолько, чтобы сушняк мог ломаться под их ногами, так что незримо передвигался там наверняка зверь и, надо полагать, изрядный — лось или кабан. Ветка треснула — и вновь настала тишина, в которой почти беспрестанно лаял Мориц и долетал издалека невнятный гул, с которым приближались загонщики, время от времени стукавшие палками по деревьям. Вилис все глаза проглядел, но не шелохнулась ни одна елка, ни с одной лапы не осыпался снег, между серых стволов не мелькнуло и тени. Лишь минуту спустя опять раздался хруст, на этот раз дальше — справа от Вилиса, теперь, наверное, против Ингуса, который, видимо, тоже не мог разглядеть, кто там бродит с тихим шумом под прикрытием елок, так как молчало и ружье соседа, а еще немного погодя сухой треск ломающегося хвороста донесся с еще большего расстояния.
