Владимир Тендряков - Три мешка сорной пшеницы
Уткин, пригнувшись, обхватив за грудь, Женька бережно придерживая падающую голову, какой–то доброволец из толпы в ногах, обутых в валенки с галошами, медленно, толкаясь, неслаженно понесли тело к сельсовету. Бахтьяров, не сводя разлитых зрачков с разглаженного лица Кистерева, шагал рядом, слепо спотыкался на каждом шагу.
А сзади, плотно сбившись, двигалась толпа — скорбно сморкающиеся, утирающие слезы женщины, среди их платков то там, то сям торчали шапки мужчин. Молчание, шорох одежды, хруст снега под ногами, прерывистое дыхание несущих.
На крыльце сельсовета стоял Чалкин, зябко зарывающийся подбородком в шарф, и надсадно прямой, в распахнутой дошке Божеумов. Толпа, торжественно молчащая, пугающе медлительная, двигалась прямо на них. И они при ее приближении беспомощно зашевелились: Чалкин шагнул было навстречу, остановился, передернул плечами, втянул голову, отступил в сторону. Божеумов потоптался на месте, словно решая, куда деваться, сошел, с крыльца, остолбенело вытянулся.
Бахтьяров первый поравнялся с ними. Распрямил пухлую спину, с натугой повернул крупную голову, бросил отрывисто:
— Пройдите в кабинет. Ждите меня.
Отрывисто, вполголоса.
И Женька понял: обстановка изменилась — с этой минуты Бахтьяров снова хозяин Нижнеечменского района.
Участковый Уткин, не сняв полушубка, занял стол Веры, углубленно сочинял отчет о случившемся.
— «Собак пришлось»… «Аннулировать» — через два «нэ» пишется или через одно?…
Женька следом за Бахтьяровым прошел в кабинет. Чалкин и Божеумов ждали их.
Чалкин при появлении Бахтьярова встрепенулся, уставился тревожным вопросительным взглядом. Божеумов выпрямился и застыл.
Бахтьяров занял место за столом. На кумачовой скатерти — лиловое пятно от пролитых Кистеревым чернил. Чернильный же прибор стоял, однако, на своем месте — стеклянная чернильница на подставке из тусклого мрамора.
Складки на лице Бахтьярова утратили свою рубленую резкость, само лицо — известковость, рыхлое, мятое, старческое, без былой тяжеловесности.
Чалкин заговорил первым:
— Иван Васильевич, что с ним?
— То, что нужно было ждать.
— Но почему это он на улице оказался? Словно сам смерти искал.
— Искал возможности жить… — глухо возразил Бахтьяров. — И что-то делать. С утра почувствовал себя лучше и поднялся… Таких смерть настигает на полпути.
— Больной человек, ненормальный, — подал голос Божеумов.
Бахтьяров повел в его сторону глазом, холодно ответил:
— Никто вас не собирается обвинять в этой смерти, товарищ Божеумов. Чужой смертью себя оправдывать!
— А я вовсе и не собираюсь оправдываться! — с вызовом возразил Божеумов.
Бахтьяров налег пухлой грудью на стол.
— Я вас позвал не в связи с кончиной Кистерева, а чтобы сообщить свои окончательные решения, к которым пришел в последние дни.
— Да, да, слушаем, — откликнулся Чалкин.
— Я подаю в обком партии официальное заявление, где доказываю, что действовать через бригады уполномоченных — порочный метод. Как вы понимаете, я постараюсь мотивировать это.
Божеумов хрустнул переплетенными пальцами на колене. Чалкин озадаченно глядел и молчал.
— Я буду настоятельно просить обком, — продолжал Бахтьяров, — оставить на местах те скудные резервы хлеба, заготовку которых вы производите сейчас.
— Тэ–эк! — протянул Божеумов. — Никак не новенькое. Ну, а еще чем вы нас обрадуете?
— Еще буду решительно требовать немедленного освобождения Глущева, Вот мои решения. Ваше дело — согласиться или протестовать.
— И вы еще думаете, что мы можем согласиться с вами? — спросил Божеумов.
— Лично вы — не думаю. Нет! А бригада… Не все в вашей бригаде такие, как вы, Божеумов. Многие, наверное, тяготятся выпавшими обязанностями. Что вы скажете, Чалкин?
Чалкин сосредоточенно помаргивал под очками, соображал.
— Я протестовать не намерен, — сказал он негромко.
— Что–о?! — удивился Божеумов.
— То, что ты слышал, голубчик. Не буду протестовать!
Бахтьяров пожал губами, покачал головой.
— Этого мало, Чалкин, — устало, без напора, произнес он. — Не протестовать, но и не поддерживать. Ни на той, ни на другой стороне… Не получится! Вы участник событий, Чалкин. Вам придется выбирать позицию.
— Наша позиция выбрана. И не нами!… — возвысил голос Божеумов. — Вы запамятовали, Бахтьяров, что мы посланы сюда с готовым заданием!
— Да, вы правы — приехали с готовым заданием, столкнулись с жизнью, вынуждены решать: выполнить это кем–то придуманное задание или отказаться от него?
— Вот именно — отказаться, сдать позиции! — выкрикнул Божеумов.
— Слышите, Чалкин, как мы недовольны вами — и я, и Божеумов, оба. Довольны ли будут другие?
Чалкин долго сидел согнувшись, смотрел в пол, наконец пошевелился:
— Мне пора на покой.
— Что это значит?
— Значит — напоследки крутить и изворачиваться навряд ли стоит. Значит, считайте, что с вами буду…
Божеумов вскочил со стула:
— Вам на покой! Может, и мне прикажете на покой? Не вый–дет, Иван Ефимович! Я тут вам не слуга покорный! Не–ет! Меня поддержат, не вас! Там, наверху, когда нас посылали, наверное, думали, а не на картах гадали! Лезьте в петлю, если хотите, меня не тащите!
Чалкин искоса, нехотя взглянул на него:
— Петля тебе страшна, а целый район пусть загибается?… Дорого же ты себя ценишь, друг Илья.
— Ценю доверие, которое мне оказали! Спасайте перед смертью кого хотите, меня не невольте!
— Вот и договорились. Ты — сам по себе. Я же попробую заручиться поддержкой всей бригады. На этом и кончим.
23
Ночь. Вера одна погнала лошадь в Княжицу — не держать же ее на морозе под открытым небом. Бахтьяров ушел спать к кому–то из знакомых, Чалкин и Божеумов — наверху, в комнате для приезжающих. Женька устроился в кабинете председателя сельсовета на продавленном диванчике, по–походному — шинель вместо одеяла.
Не спалось. Поставил в изголовье лампу, вынул из полевой сумки «Город Солнца», начал листать знакомые, читаные и перечитанные страницы. В тяжелые минуты рассказ о справедливом Городе всегда успокаивал Женьку надеждой — сейчас трудно, но как, однако, хорошо станет в будущем.
«Верховный правитель у них — священник, именующийся на их языке „Солнце“… При нем состоят три соправителя: Пон, Син и Мор, или, по–нашему, Мощь, Мудрость и Любовь…»
Женька вдруг поймал себя на том, что не испытывает сейчас прежнего подмывающего чувства — равнодушен, листает книгу со скукой, как старую, давно приевшуюся сказку, которая должна кончиться неизменной прибауткой: «И я там был, мед–пиво пил, по усам текло, а в рот не попало».
Все работают в «Городе Солнца»… «Хромые несут сторожевую службу… слепые чешут руками шерсть…» Наконец, самые обиженные судьбой, те, кто «владеет каким–нибудь членом… получает хорошее содержание и служит соглядатаем, донося государству обо всем, что услышит».
А что, если эти обиженные станут завидовать здоровым, полным сил счастливцам? Из зависти они могут донести такое, что счастливые, здоровые люди окажутся без вины виноватыми перед своим Городом. Город праведников, а нуждается в соглядатаях!
Наверху, в комнате, где расположились Чалкин с Божеумовым, все время слышны шаги и глухие голоса — там не спали. Хлопнула дверь, шаги раздались на лестнице, в сенях, в соседней комнате, в дверь осторожно стукнули:
— Не спишь, детка? Можно к тебе?
— Входите.
Чалкин и пальто, наброшенном поверх нижней рубахи, в сапогах, натянутых на теплые байковые кальсоны, жмурящийся, взъерошенный, домашний. Он подтянул к Женькиной койке стул, стеснительно запахнул пальто.
— Не гляди, дружок, на меня круглым глазом. Не надо. Я к тебе не с камушком за пазушкой пришел. Да!
Женька ничего не ответил, да и Чалкин не ждал ответа, продолжал:
— Клюнул ты меня, голубь, больно. Сына, сказал, стесняться должен… Леньку.
— Я же не для больно это, Иван Ефимович…
— Знаю.
Чалкин завороженно загляделся на огонек лампы.
— В райзо я работал, инспектором, — продолжал он после молчания. — Не война, так бы и вертелся десятой спицей в колеснице. Война подмела всех, кто помоложе, поэнергичней, головой покрепче. Не успел оглянуться — отвечай, Иван Чалкин, за весь район. Легко сказать — отвечай… Война–то приказывает: не надорвешься — не вытянешь, погибай! Это как на кручу с тяжелым возом: не подхлестни лошадь, сорвется, от лошади костей: не соберешь, от воза — щепок. Как бы ты, милок, поступал, кого бы себе в помощнички тянул?… Да тоже, наверное, хлестунов. Ты думаешь, я не видел, что этот Божеумов — кисло яблочко, надкуси — скосоротишься… Видел, парень, хорошо видел. Но те, от кого рот на сторону не ведет, кнутом–то махнуть стесняются. От Божеумова стеснения не жди. Вот и вытащил его… в помощнички.
