Смирнов Виктор - Тревожный месяц вересень
Я посмотрел на фотографию за спиной Сагайдачного. Там была изображена красивая молодая женщина в соломенной буржуазной шляпке. Он давно уже стал стариком, Сагайдачный, и череп его был гол, а она улыбалась на фотографии, вечно молодая. Она была моей сверстницей. Странно. А если бы она ожила, поняли бы они друг друга? О чем бы они говорили?
– Знаешь, чем ты мне нравился всегда? - спросил Сагайдачный.-Способностью не следовать слепо устоявшемуся мнению, стереотипу, иначе. Вот ты смотрел, к примеру, на меня: человек с голым черепом, в пенсне, не правда ли, для твоего поколения странная, подозрительная личность? Такие скрывают в погребе диверсантов и шпионов, подбивают соседей на злодейские дела, кутят в ресторанах, соблазняют молоденьких девиц... ну и так далее. Я привык к такому отношению твоих сверстников. Ты не поверил, ты решил заглянуть: что там внутри? И вскоре я понял - у тебя живой ум, ясная голова, не забитая предрассудками... и даже кое-какие познания, почерпнутые в киевской школе. О, из этого юноши будет толк. Надо вырастить в нем свободного, думающего человека. А теперь ты на службе, ты - страж порядка. Как обидно!
– Ничего не обидно! - рассердился я. - Так надо было.
– "Надо"! - усмехнулся Сагайдачный. - Великолепное оправдательное словечко. И новое...
Он осторожно затянулся, опасаясь сжечь тоненькую папироску одним вдохом.
– "Старайся иметь досуг, чтобы научиться чему-либо хорошему, и перестань блуждать без цели", - процитировал Сагайдачный. - А ты блуждаешь без цели. Ибо твоя служба - не цель.
– Это Ренар, - сказал я. Мне хотелось доставить ему приятное.
– Марк Аврелий, - ответил он.
– Не могу я сейчас - сказал я. - Какой там досуг!
– Ну ладно... - Он вздохнул. - Служи. Старайся. Но ты так и останешься полуобразованным человеком. Таким, знаешь, каких много и будет еще больше. Это страшно. Лучше не знать ничего, чем полагать, что знаешь что-то. Это порождает самоуверенность. От полузнания рождаются большие неприятности. Впрочем, у тебя за плечами городская десятилетка. - Он усмехнулся. - Ну ладно. Хватит. Я слушаю тебя, Иван Николаевич, друг мой! - Он положил окурок в медный, позеленевший цветок лотоса. Окурок был не больше пульки от малокалиберки. Рассказывай! Зачем все-таки приехал?
Я подумал: сколько человек до меня сидели вот в этом кресле и изливали перед Сагайдачным душу? Они приходили сюда как в нейтральную страну, чтобы выслушать мнение человека, свободного от страстей и мелких дел, засоряющих ум. До войны, были слухи, сюда наведывался сам грозный Пентух, председатель райсовета. Он беседовал с Сагайдачным с глазу на глаз и уезжал под утро задумчивый и на себя непохожий.
Бабка рассказывала, еще до того как я родился, между ней и матерью возник спор об имени. Мама, читавшая книги, настаивала на Альфреде или Розалине, неграмотная Серафима держалась за святцы и семейную традицию. И тогда возникла фамилия мирового посредника: "Вот схожу на хутор к Сагайдачному, он рассудит". До Сагайдачного дело не дошло мама сдалась, я стал Иваном. Но в иных, более тяжелых случаях глухарчане не могли обойтись без помощи посредника. Если надо было рассудить, законно ли "прирезали" соседу четыре сотки на огородах, или написать кассационную жалобу в Киев по поводу осужденного родственника, или выяснить, кто такой Керзон и что ему надо, или уточнить, правду ли говорят в Мишкольцах на ярмарке, что Черчилль незаконный сын кайзера Вильгельма, или побеседовать о Маннергейме, загадочная линия которого загубила кое-кого из глухарских мужиков, - то тут же возникала фамилия Сагайдачного. Он мог растолковать, покопаться в своде всяких законов и уложений, написать грамотное заявление, успокоить, обнадежить. "Хоть и антихрист, а говоришь с ним, как с батюшкой, душевно", - свидетельствовала Серафима, и это была чрезвычайно лестная характеристика, если учесть язычок бабки.
Говорили, что Сагайдачный появился в хуторе вскоре после гражданской войны. Что привез он на нескольких больших, запряженных волами возах свое имущество и книги, а до того якобы был мировым посредником где-то под Киевом, в Кролевце, что ли. Мировой посредник, как мне объяснили однажды, в давние времена улаживал всякие земельные споры и решал мелкие дела, которые не стоило доводить до суда, вроде соседских споров между Иваном Ивановичем и Иваном Никифоровичем. Домишко Сагайдачного по революционной нечаянности сожгли, так что мировой посредник едва успел спасти кое-что из библиотеки и мелкой утвари. Была у него и жена, молодая, совсем молодая, из старинного рода, который прославился тем, что то ли помогал Петру против шведов, то ли шведам против Петра. Ясное дело, голодухи и тифа она не перенесла. И Сагайдачный бросил родные места, уехал в наш лесной край искать тишины и одиночества и поселился на хуторе Грушевом, как на острове. Говорят, одному из въедливых мужичков, который сильно докучал в день приезда расспросами, что это погорелому барину понадобилось в Грушевом, Сагайдачный ответил, что он следует за Овидием, который забрался еще дальше, и тот мужичок прямо-таки с глузду сбился, разузнавая по более дальним хуторам, где там у них Овидий объявился и что ему надо.
Полещане встретили чудака в пенсне, который привез три воза добра, с явным недоверием и размышляли поначалу, а не сжечь ли его хату, чтобы он отправился еще дальше и совсем налегке. Но чем-то, видно, Сагайдачный мужикам понравился. Не сожгли. Выяснилось, что его добро - лишь книги да бесполезные цацки вроде баромеnра, а сам он человек простой, к тому же грамотный, головастый, с пониманием. И вот стали ездить к бывшему посреднику за советами, просили рассудить, разъяснить. Установили свою добровольную таксу на прошения, заявления и советы. Платили натуральным продуктом. Сам Сагайдачный ничего не требовал, но мужики, народ трезвый и деловой, понимали, что долг платежом красен. Так он и жил, Сагайдачный, и лампа в его хате, уставленной книгами, горела допоздна. Сам он ни к кому не ходил, ни у кого ничего не просил, ничего не хотел, но был нужен многим. Величали его по-старому - мировым посредником. Мужикам нравилось это. Мировой, - значит, все ладом решает, без ругани, посредник, - значит, посредине, ни нашим, ни вашим, значит, разберется по совести.
К Сагайдачному ездили издалека. И дело было не только в советах и пояснениях. Человеку нужно, чтоб его выслушали. А Сагайдачный умел слушать. Это редкое качество. Казалось бы, чего особенного: сиди, подпершись, и молчи, пока другой говорит. Но тот, другой, он сразу поймет, в самом деле ты его слушаешь или думаешь о своем. Тут дело не в ушах. Тут надо нутром слушать, воспринимать чужую жизнь как свою, тут надо любить и уважать человека, а его не всегда хочется любить и уважать. Страдать за него надо, когда и своих страданий хватает...
Сагайдачный начал слыть праведником. Его отшельническая жизнь интересовала людей и привлекала. Стали рождаться всякие небывалые легенды. Одна довоенная старушка, странница, босиком исходившая все Почаевские и Печерские лавры, объявила, что Сагайдачный - столбник, то есть человек, давший обет никогда не ложиться и не садиться, а, стоя столбом, отмаливать все человеческие грехи.
Из Ожина не раз приезжали к Сагайдачному, предлагая поступить на службу. Но он отказывался. Между приглашениями его несколько раз арестовывали для проверки; тут, конечно, бритая наголо голова и пенсне играли свою роль, уж больно странный для наших мест облик. Но каждый раз мирового посредника выпускали, ничего вредительского не найдя в его жизни. Увозили его на телеге, а возвращался он пешком, похудавший, но ни разу не жаловался ни на что. Кончилось это неожиданным решением райисполкома, позволяющим гражданину Сагайдачному содержать для личных разъездов лошадь. Очевидно, это была форма извинения. Так появилась седогривая Лысуха.
О себе Сагайдачный говорил, что он - стоик. Я думал когда-то, что стоик это тот, кто твердо стоит на ногах, когда его бьют. Крепкий то есть духом и телом человек. Физически под это определение Сагайдачный не подходил, но дух его, все знали, был закален. Рассказывали: когда в лесах хозяйничала кулацкая банда Штопа, сам главарь предлагал Сагайдачному почетную должность при себе. Вроде духовного вождя... Любая банда нуждается в духовном вожде, это факт. Одно дело - просто грабить, а другое - реквизировать для важной цели. Да и лестно было Штопу иметь при себе человека, который до этого никого не признавал и никому не служил. Сагайдачный отказался, и его побили. Крепко побили, со знанием дела. Вот тут-то он доказал, что он "стоик" и в физическом смысле: выжил. Год пролежал, а выжил. Потом какие-то загадочные сторонники Пилсудского, из "белого отряда", перешедшие с панской стороны и желающие распространиться от моря и до моря, никак не меньше, предлагали бывшему мировому посреднику переехать за границу и там что-то возглавить, к чему-то воззвать, и опять Сагайдачный показал себя стоиком во всех отношениях, выдержав тридцать плетей. Наконец, гауляйтеру Коху доложили о Сагайдачном, популярной личности, якобы тяжело пострадавшей от Советской власти, и тогда на Грушевый хутор, преодолев с помощью полицейского подразделения гати и броды, прибыл вездеход "кюбель" с майором на сиденье. Беседа велась на немецком языке. Сагайдачному, по слухам, предлагали совершенно особый пост. После беседы полицаи побили мирового посредника. Представитель Коха личным рукоприкладством не занимался, это был человек очень большой культуры. Сагайдачный опять-таки выказал себя стоиком.
