Алексей Чупров - Тройная медь
«Дочь», — ответила Ирина Сергеевна. «А с ней?» — поинтересовался он. Ирина Сергеевна лишь досадливо махнула рукой. «Что, не тот контингент?» — посочувствовал Соленое с тем подобием улыбки, которую при его старательно растянутых чересчур алых, будто перезрелых, губах можно было бы принять и за насмешку.
Но Ирина Сергеевна, не замечая этого сгоряча, начала ему жаловаться на дочь и выкладывать свои беды, пока он скучающим голосом не прервал ее: «Что поделать, сюжет достаточно банальный, но лично мне забавно: в нем задействована внучка Сергея Ивановича. Я тут, охраняя ваше имущество, просматривал его письма и дневники…»
Для нее это было новостью. Несколько лет назад, после смерти отца, они с мужем, уезжая за границу, решили не сдавать квартиру, а пустить пожить кого-нибудь из знакомых. Ивлев отказался, тут и подвернулся Вениамин Соленое, тогда еще литератор начинающий, но такой напористый, что муж все посмеивался: «Ох, и энергичненький». Однако энергия энергией, а пастись в архиве отца уговора не было. Она сама предполагала заняться этим архивом и, может быть, что-то издать, во всяком случае к ней не раз обращались с предложениями из журналов и из издательств… У нее даже мелькнула мысль: «А не связана ли нынешняя плодовитость Соленова с архивом отца?..» Но он с невинным весельем циника успокаивающе мазанул по ее лицу черными глазами, особенно маслянистыми под стеклами очков: «Он там пространно размышляет о судьбе внучки — кем будет, что свое, новое, принесет в мир… Словом, обновление человечества — романтическая диалектика, высокие слова. А оказывается, все элементарно: одни становятся прахом, и можно было бы и не рассуждать, а просто стать им, другие приходят на их место и руководствуются лишь инстинктом продолжения рода, сокрушающим любые теории… Вот она — суть всего…»
И долго еще Ирине Сергеевне слышалось: «элементарно», «инстинкт продолжения рода», — и сжималось сердце от чувства края жизни, и навертывались слезы.
Но ради того, чтобы посодействовать Юрьевскому, обиду можно было и забыть, а, если забыть, получалось, Соленов обязан ей и тем, что жил у них, в центре Москвы, со всеми удобствами, с прекрасной библиотекой, больше трех лет практически «за так», и тем, что, пусть без разрешения, но пользовался архивом отца, — словом, должник. А если он этого не помнил — в наше время люди не обременяют себя памятью о том добром, что им сделали другие, — была у Ирины Сергеевны для него приманка: свежие литературные журналы США, Франции, Англии. Они пришли вместе с багажом, и как только она их распаковала, тут же позвонила сперва Юрьевскому, а потом Соленову.
Ирина Сергеевна подошла к невысокому, красного дерева шкафу в углу комнаты, открыла стеклянную дверцу и сняла с полки голубой плоскобокий кувшин… Словно в раме, видела она Юрьевского, сидящего за столом с напряженно ожидающим лицом и тщетно маскирующего это напряжение рассеянным оглядыванием комнаты, и Соленова, который стоял над ним, склонив вперед длинное туловище, обтянутое белым свитером, и небрежно листал у него над головой тетрадь с его стихами. Рядом покачивалось ее отражение, такое стройное в этом новом легком платье с плечиками, что им могла быть довольна любая женщина.
— Андрей, берите ваши очередные розы и — марш на кухню, а то завянут, — скомандовала она и, когда он, взяв кувшин и цветы, вышел, спросила, глядя в скучающие глаза Соленова и по этим глазам предчувствуя, что он скажет: — Ну, как?
Согнав морщины невысокого лба к линии густых черных волос и почти туда же выдвигая из-за роговой оправы очков черные брови, он вздохнул, положил тетрадь на стол и покривил губы:
— Поэзию прокричали в шестидесятые годы во всяких там дворцах спорта. Люди так старательно делали себе имена, что и не заметили, как девальвировали само рифмованное слово. Своего они добились быстро — имена сохранились и чтимы, а поэзию это обездвижило.
— Так было всегда, — возразила Ирина Сергеевна, — отливы, приливы…
— Приливы из области медицины, — перебил он. — А поэзия: вот — я, а вот — слово, мы один на один, как на свидании с любимой девушкой. Если же любимую девушку одновременно рассматривают и щупают тысячи, то чувство теряет свои качества и угасает. Вот отчего сейчас в понятие — высокое понятие! — «поэзия» вкладывают самый широкий смысл. И уж не приходится удивляться легковерию, с каким люди признают стихами дилетантские, по существу, опыты.
— Ему всего этого, наверное, говорить не стоит, — озабоченно попросила Ирина Сергеевна, — или так подать, чтобы только понял, — намеком… Молодежь в наше время болезненно самолюбива.
— Критик обязан говорить не так, чтобы его поняли, а так, чтобы его не могли не понять, — распуская морщины на лбу и не давая сочным губам ползти в улыбку, сделал строгие глаза Соленов.
— Но, может быть, не сегодня, — взяв со стола тетрадь, Ирина Сергеевна нечаянным будто движением попыталась вернуть ее в руки Соленова, — а как-то растянуть по времени…
— Чтоб, не дай бог, не разбить самые бесценные иллюзии?
— Что, что? Какие еще иллюзии? — переспросила Ирина Сергеевна, рассеянностью тона обороняясь от каких-либо намеков на свое отношение к Юрьевскому.
— Те самые, которые человек питает о самом себе, — сказал он.
— И все же, — настаивала она, досадуя на себя, что отдала Соленову сразу все журналы и нечем было теперь его заинтересовать.
От входной двери раздался мелодичный перезвон.
— Пойду, пожалуй, — воспользовавшись им, как сигналом, сказал Соленов. — Советы начинающим, тягомотные объяснения… Я не дипломат, уж не обессудьте. За журналы, — он в пояс поклонился, — спасибо.
Соленов снял со спинки стула и перевесил на плечо тяжелую черную сумку на длинном ремне.
— Ирина Сергеевна дома? — послышался из прихожей голос Ивлева, показавшийся Ирине Сергеевне взволнованным.
«Что-то случилось… С Аленой! — тревожно дрогнуло ее сердце. — Он просто так, без серьезного повода, не приехал бы».
Ивлев вошел и только вздохнул тяжело. Он спешил сюда посоветоваться с Ириной и хоть немного успокоиться, что-то вместе решив; тем более неприятно было наткнуться здесь на Юрьевского и особенно на Соленова.
«Ирина формирует литературный салон, — подумал он с неприязнью. — Лучше дочерью бы занялась…»
— О! — воскликнул Соленов. — Нашего полку прибыло, еще один литконсультант. Целый консилиум у постели смертельно больного, — сказал он, как бы не замечая стоящего в дверях Юрьевского с цветами.
— Мне поговорить с тобой надо, — не глядя на Соленова, обратился Ивлев к Ирине Сергеевне.
— Значит, вам мои стихи не понравились? — подойдя к столу и поставив на него голубой кувшин с розами, улыбаясь Соленову, спросил Юрьевский.
— Банально, — отрезал Соленов. — Бытовая романтика восьмидесятых, которую вы пытаетесь имитировать, следует в фарватере за инфантильностью сорокалетних. Просто нет слов, когда матерые мужики, седые уже, — добавил он, мельком остро взглянув на Ивлева, — ударяются в мечтательность, свойственную разве что барышням прошлого века. Рефлексия по поводу пролетевшей бабочки, пушинки, а мир под ногами вот-вот развалится на куски…
— Если вы хотите довести до моего сведения вашу статью о Бажнове, не надо. Я с ней знаком. И могу сказать, — повысил Ивлев голос в ответ на ироничный взгляд, которым позволял себе Соленов смотреть на него при Ирине, — то же слово: банально. Банально, потому что в вашей статье все построено на сравнении, а сравнение, как известно, не доказательство. Между тем сущность творчества Бажнова в том…
— Очень интересно, в чем же сущность? — нарочито скучающе перебил Соленов, поглаживая пухлую свою сумку.
— А вот в том она, что наше поколение перенесло войну и послевоенное время детьми, подростками. Орденов за это не давали, и участниками войны не числят, но у обездоленного детства мечтательность — естественное свойство. Она помогала душе выжить. Все люди, как ветви со стволом дерева, связаны с жаждой жизни, но каждый по-своему, один — пытливостью ума, другой — деловой хваткой, честолюбием, стремлением к материальным благам, иные же — мечтательностью; и когда это не в ущерб достоинству окружающих, не в разор обществу… что ж, надо видеть в таком разнообразии одно из свойств мира людей. И если мечтательность перенесена в творчество, если ею наделен герой…
— Прекраснодушных мечтателей надо учить, — сощурив черные глаза за стеклами очков, отчеканил Соленов, — как бы жестоки эти уроки жизни ни были.
— Нас уже учили… — сказал Ивлев. — Есть такой способ: город окружают, по карте разбивают на квадраты и чередуют артобстрел с налетами авиации… Вкупе с голодом это хорошая школа для мечтателей…
— Вашему брату, такому литератору, лучше бы, не резонерствуя, внимать советам умных людёй. — Соленов похлопал себя по груди. — Федосеевич, и тот без них никуда.
