Владимир Ляленков - Сёстры Строгалевы (сборник)
Потом он садился на, стул и стягивал с ног валенки. Клавдия Петровна подсаживалась помочь.
— Что ты, таёжница! Что ты! — говорил он отводя её рукой. — Не надо, родная!
Усаживался к столу, басил ласково, мельком взглянув на люльку:
— Дай-ка горяченького… Что у тебя там сегодня есть? Ох, и устал же я!
И сейчас она понимала и знала, что делать. Сама не своя бегала от печки к столу. А когда он ел, сядет напротив и смотрит на него молча.
— Ну ты опять, Клава, — скажет он, улыбаясь, — так смотреть, когда человек ест, нехорошо.
Она спохватывалась, обращалась к Мите и, то и дело оборачиваясь, смеялась беззвучно.
После ужина начинался вечер из ряда тех вечеров, о которых, по её словам, она и понятия не имела прежде. Первый мужик её был на людях весел, но дома молчалив. И если не было делового разговора, он с ней и не разговаривал. Рыжий Анатолий в счёт не идёт — она его просто жалела. Этот же играл с ней, с тридцатилетней женщиной, как с девочкой. Бегал за ней по избе, поймав, поднимал на руки, носил по комнатам и, глядя в чёрные глаза, спрашивал:
— Откуда ты такая? Откуда эти брови? Кто ты?
— Я баба, — выдыхала она, не в силах сказать ещё что-либо, чувствуя, как густая судорога разливается по телу и туманит мозг.
— Нет, ты не баба, — шептал он, — ты юношеская мечта моя. Когда мне было семнадцать лет, я мечтал именно о тебе!
И этот сильный мужчина был нежен и ласков в постели, доводя её до забытья, что особенно поражало Клавдию Петровну.
— Как выйду утром на крыльцо, — рассказывала она, — господи! Ну совершенно девчонка я! Ну будто только-только родилась на белый свет!
И занесённая снегом опушка тайги, нависшая над темнеющей дорогой, и низина у ручья, покрытая белыми холмами с зелёными пятнами пробивающейся хвои, избы, которые тысячи раз видела прежде и не замечала, — все, все окружающее, родное казалось незнакомым и радостным. Даже по порожкам крыльца ступала как будто впервые в жизни.
Зимы здесь морозные, снежные и безветренные. В утренней тишине, перебирая свои незнакомые, неясные мысли и слушая мягкий скрип снега под ногами, проходила в хлев. Только благодаря давнишней привычке, руки её брали маленькую скамеечку, ставили эту скамеечку под только что поднявшуюся на ноги корову. Сама присаживалась и, обмыв соски и вымя, прижимаясь ухом к тёплому коровьему боку, сдаивала молоко. Вдруг оставляла работу и поднималась со скамеечки. Развязав платок, проводила Клавдия Петровна узкими шершавыми ладонями по горящим впалым щекам и так стояла, покуда звуки проснувшейся деревни не заставляли вздрогнуть и очнуться. Как во сне жила Клавдия Петровна в те счастливые дни. Потом она начала чего-то бояться.
Да и полно! Боязнь ли то была? Когда Охлопков находился в избе, у Клавдии Петровны всё время гуляла на лице улыбка. Едва он уходил на работу, улыбка исчезала, и тогда глаза, брови и губы выражали одно — ожидание. Справившись с хозяйством, Клавдия Петровна бежала в избу Силантьевны к Ольге. Но чаще та сама прибегала. Баловалась Ольга с детишками и часто ревела — она столько прожила с Фёдором, но так и не забеременела. Уж что только не советовали ей старухи! И богу молилась, пила настой из трав, ходила к ворожеям — ничего не помогло. И Клавдия Петровна не знала, как, чем помочь горю сестры. Однажды Ольга пришла в избу Клавдии Петровны вместе с Силантьевной. Последняя предложила использовать крайнее средство: съездить в Томилово к бабке. Клавдия Петровна только вздохнула, но против ничего не оказала. Что она могла против сказать? У ней-то вон как жизнь счастливо сложилась, а Ольге каково?
— Тогда уж, бабы, чтоб в тайности всё было, — говорила Клавдия Петровна, — не то не дай бог Фёдор узнает… А если кто прослышит, то непременно разнесёт слух. Тайность нужна большая.
Старая Силантьевна только кивала головой и поддакивала.
— Господу клятву дадим, — шептала она, — нас трое, и больше никто знать не будет.
Ольга была согласна на всё. Конечно, страшно — а вдруг однажды скажут со смехом на деревне:
— Да у неё томиловский ребёночек!
Куда тогда деваться… Но делать нечего. Собрали Силантьевне шкурок, денег, и та в одну из ночей пешком ушла в Томилово за сорок километров. Возвратилась также ночью на следующие сутки. Сообщила, что в Томилове приезжих людей много, как и у них. За деревней расчищают большое поле, что-то строить собираются.
— Да не тяни, тётка, — шипела Ольга, — а с этим договорилась, возьмётся?
— Возьмётся, милая, возьмётся. Только самой бабки Агафьи нету, она померла прошлой весной. А вместо неё сестра её Варвара. Обещала всё сделать. Клятву ей принесла о молчании, я ещё надо будет рублей пятьсот свезти. Трудно, говорит, и опасно с этим делом сейчас…
Выдался день, когда муж Ольги уехал в тайгу на неделю, и она с Силантьевной собралась в Томилово. В полдень будто в тайгу заготовлять дрова ушли. А сами прямым ходом в Томилово. К деревне подошли под вечер. За кустами дождались темноты и пробрались к четвёртой избе от края. Как только ступила Ольга в сени, показалось ей, что и дышать перестала. Каково здесь будет лечение? Что с ней сделают? Смутные всевозможные слухи ходили о здешней знахарке. Прошли коридором, Силантьевна постучала три раза палкой в дверь, обшитую горбылями. На стук вышла пожилая красивая баба, закутанная в чёрный платок. Увидев пришедших, Силантьевну сразу же провела в избу. Вернувшись, взяла Ольгу за руку и через соседнюю дверь завела в тёмную комнату без окон и закрыла дверь. Ольга постояла в нерешительности, затем походила, выставив вперёд руки, — ничего нет в комнатушке, и бревенчатые стены голые. На полу около стены что-то постелено. Она присела и, еле дыша, затихла. Потом пришла Силантьевна. Ни слова не говоря, раздела её и унесла одежду. После Силантьевны появилась баба в платке. Долго читала над Ольгой какие-то молитвы и что-то шептала.
— Если с первого разу ничего не выйдет, помолчи несколько месяцев и снова приходи.
— Хорошо… Приду…
И когда баба ушла, долго сидела Ольга в одиночестве. Продрогла. Хотелось ей от страха за орать, броситься к двери и колотить по ней кулаками, но сдержалась. Наконец щёлкнула задвижка, дверь раскрылась и тотчас снова захлопнулась. И только слабо охнула она, когда чьи-то осторожные, но сильные пальцы нащупали её голову, взяли за плечи и положили на спину.
Вечером следующего дня Силантьевна и Ольга уже спешили по тайге обратно домой.
— Господи, кто же это был, тётушка? — спрашивала Ольга.
— Молчи ты, дура, — отвечала спокойно Силантьевна, — и не думай об этом, иначе ничего не получится.
Когда вошли в свою избу, их встретила Феня. Накануне она навсегда покинула Беглово.
Феею давно тянуло в Строгалево. Но когда маленькая была — боялась. Уж какими только позорными словами не обзывал отец сестёр. Да и когда со всех девяти избушек собирались у кого-нибудь старики, то, слушая их, Фене казалось, что из-за этих пришлых людей или сгорит Строгалево, или провалится под землю. К тому же боялась она своего отца. И когда выросла — боялась. Он был молчалив, хмур, и казалось ей, что в чёрных больших глазах под нависшими бровями живёт какая-то свирепая мысль. За непослушание отец стегал её. Будто и не думал, что она выросла. Чуть скажет слово поперёк, задирал юбку и стегал. Делал это молча и после порки будто мягчал немного.
Мать тоже постоянно ворчала, строго следила дочерью. Едва протопив печь, спускалась в большое подполье, где стояли бревенчатые клети, и там перебирала соболиные, беличьи, медвежьи шкуры. Феня знала, что это всё старики готовят ей на приданое, но сколько чего там есть, не знала. Её не пускали в подполье. Отец и ещё один крепкий старик, Прохоров, ходили на охоту. Уйдут с утра и возвращаются вечером либо спустя сутки-двое. Иногда исчезнут в тайге на месяц, — это когда ходили за соболями. Медведей обдирали там на месте, где убивали, и домой приносили шкуру и немного мяса для себя и собакам. Случалось, зимой и всю тушу медвежью привозили. Тогда мужики садились пить чай, а мать с Феней работали быстро ножами, разделывали тушу. В избе пахло кровью и утробой зверя.
Поняла Феня, что ослабел отец, в один из дней, когда решили зарезать кабана. Кабан был громадный и злой, так как много кормили его мясом. Обычно отец колол одним ножом. Зайдёт в стайку, почешет, почешет животное за ухом, успокоит и резко пырнёт ножом под лопатку. А сам навалится на кабана и держит прижатым к земле, покуда выходит кровь. В тот же раз старик чего-то испугался. Решил прежде оглушить кабана обухом топора. Размахнувшись, ударил в узкий лоб, покрытый грязной щетиной. Кабан охнул и упал на передние ноги, удивлённо глядя перед собой. Феня видела: пальцы отца хватились за рукоять ножа, торчавшего за голенищем, но никак не могли вытащить его. Дрожали пальцы. А кабан уже зашевелился. Подскочила она к отцу, выхватила нож и ударила им кабана под лопатку. Тот взревел, рванулся и рухнул замертво. И уже не отец, а она развела большой костёр и с матерью опалила щетину. Чувствуя слабость и близкую кончину, отец решил выдать Феню замуж за сына Прохорова Серёжку. Серёжка был ровесник Фени. Это был некрасивый, хилый малый. Вечно молчаливый, он болел какой-то болезнью, от которой зимой тело его местами покрывалось красными пятнами, исчезавшими только летом от солнца. Охотиться далеко в тайгу Серёжка не ходил и всё либо сидел в избе, либо около деревни стрелял или ловил рябчиков.
