Петр Проскурин - Исход
Зольдинг нахмурился.
— Не надо, Курт, оставим этот разговор, — сказал он, налил себе коньяку и выпил. Конечно, со стороны Бехзаха всего лишь оригинальное наблюдение, не больше. Человеческая логика, поставленная в тупик, ищет причину в частностях.
Бехзах помолчал, глядя на Зольдинга.
— Раз уж судьба и фюрер обрекли этот народ, я, разумеется, не имею ничего против, — сказал он, вспоминая. — Но вот в тридцать шестом, в Париже, у меня была одна еврейка — ах, черт возьми! Вы понимаете, генерал, ей было лет шестнадцать… да… Вы когда-нибудь читали Соломона, эту его «Песнь песней», генерал? Да, сколько же мне было в то время? Вы знаете, с евреями мы могли бы расправиться позже, вы понимаете?
— Вы свински пьяны, Курт, — сказал Зольдинг, мысль его работала четко. — Вы, кажется, свихнулись на еврейском вопросе… Пока вы не проспитесь, я вас никуда не выпущу.
— Ладно, я пойду спать. Знаете, генерал, а я и не скрываю, я участвовал в крупных акциях против еврейского населения Франции, Бельгии, Польши…
— Идите, Курт, идите.
— Благодарю. Куда прикажете идти?
— А вот дверь. Идите и ложитесь. Прислать денщика?
— Ну, ну… к черту. Если бы девочку… Никаких денщиков. Заснуть я могу без посторонней помощи.
Оставшись один, Зольдинг подошел к столу, налил и выпил: он был сейчас несколько взвинчен — и присвоением генеральского звания (он не ожидал этого так скоро, представление было совсем недавно), и особенно его мучило то, что он все время ждал от Курта каких-нибудь подробностей о сыне и так и не услышал.
Он долго не мог заснуть. Выпитый коньяк сказывался, аллергия давала себя знать — начинало сильно припекать шею и за ушами, зудела кожа на лице.
Уже совсем засыпая, Зольдинг вспомнил, как перед самым приездом Бехзаха, штурмбанфюрер СС майор Урих передал ему наконец копию карты района действия ржанских партизан, Урих вел ее лично, он был убежден в невозможности справиться с нарастанием партизанского движения без полевых войск; словно между прочим Урих заметил, что за провал операции против партизанских сел специально назначенное комиссаром полиции безопасности полковником Эрлингером расследование установило несомненную вину командира отряда капитана Барышева, оказалось — он здорово напился накануне операции, его быстренько убрали, замяв это дело.
Перед утром, когда дежурный офицер связи в комендатуре принимал очередные депеши от постов и гарнизонов округа, Зольдинг проснулся от сильного сердцебиения; он сел на кровати и долго не мог прийти в себя, он приснился самому себе совсем молодым, Паулю всего четыре года, и он сидит у него на колене и все старается дотянуться до лица и дернуть за ус. И, сидя на кровати, Зольдинг болезненно вспомнил себя молодым, когда сыну было четыре года, а сам он носил усы.
6Генерал-майор Зольдинг с самого начала не верил ни одному слову Скворцова, до вчерашнего дня, по крайней мере. Когда двое задержанных при первом же допросе отказались отвечать на вопросы, Зольдинг поморщился; ему никогда не импонировала людская тупость, и он вполне резонно заметил, что пленный — больше не помощник своим, а следовательно, обязан вести себя умнее, иначе зачем он нужен вообще, зачем его кормить? И так как двое пленных партизан отказывались оправдывать свой рацион, Зольдинг приказал передать их гестапо; нужно было во что бы то ни стало сломить их ослиную тупость, заставить делать то, что нужно ему. У него к перебежчикам одно требование: провести большой экспедиционный отряд в тылы партизан, провести глухими местами, неожиданно. И когда он услышал, что таких мест нет и везде посты, он сразу уловил фальшь. Виду он не подал и предложил указать наиболее слабые места обороны партизан, подступы к ним, через которые можно быстро проникнуть в тылы; нельзя заминировать сплошь огромные массивы — он знал хорошо, и когда ему сказали, что таких мест они не знают, он вообще потерял к пленным всякий интерес и даже перестал справляться о них. Интерес этот, однако, возник снова при известии, что один из пленных повесился; он пришел в бешенство и, назвав Уриха «бездарным мясником», тут же приказал штурмбанфюреру любыми мерами сохранить жизнь второго пленного партизана. Он знал людей: однажды начав, они — хотят или не хотят того — не могут остановиться, те сведения, которые пленные сообщили о численности и вооружении отрядов, почти совпадали с агентурными; здесь они не соврали, следовательно, из партизана можно было вытянуть что-нибудь еще.
То, что в свое время Зольдинг предложил провести войска в партизанские тылы, указать слабые места, которые можно легко смять, было с его стороны пока уловкой, ему нужно было сломить их сопротивление любой ценой, а там будет видно, может быть, они ему не понадобятся.
После разговора с другом сына, Куртом Бехзахом, Зольдинг, проснувшись от сильного сердцебиения, чувствовал себя разбитым. Тем не менее он побрился, умылся в большом тазу, принесенном денщиком, вычистил зубы и, выпив кофе, заглянул в комнату к Бехзаху; тот спал поверх одеяла, в кальсонах, до пояса голый; подушка валялась на полу. Зольдинг долго глядел на молодое тело, на красивое, размягченное сном лицо Бехзаха, восстанавливая в памяти вчерашний разговор.
Кожа на лице продолжала гореть, зря он выпил натощак кофе, тем более нельзя было пить вчера так много коньяку.
Вчера, еще до встречи с Бехзахом, он звонил Уриху и затребовал пленного партизана и уже через два часа разговаривал со Скворцовым. У него осталась от разговора неудовлетворенность. Они хотели снять наш пост. Говорят, что действовали на свой риск и страх — думали раздобыть немного еды. Этот Скворцов, если за хлебом без приказа полез — не такой уж идейно закаленный, как они любят о себе говорить. Потом этот вечер с Бехзахом, известие о присвоении генеральского чина. Ну и что же? Полковник он или генерал, в нем самом ничего не изменилось, решительно ничего, он по-прежнему презирал сына, стыдился его, но это был его сын. И только вчера, почувствовав в словах Бехзаха озлобленную обреченность, пожалуй не осознанную еще самим Бехзахом, Зольдинг внутренне содрогнулся, простая и ясная истина приоткрылась ему: именно сейчас, сейчас решалось, кому править миром. В конечном счете он и сам сторонник Хаусгофера и всегда поддерживал ратцелевские взгляды на государство. В борьбе за себя оно всегда действовало по законам живой жизни, а ведь самый мельчайший организм это прежде всего агрессия. И, вероятно, он не зря так много думал о пленном партизане, ровеснике Пауля; в нем он пытался отыскать подтверждение своим теориям и мыслям, понять происходящее; в конце концов черт с ним, с Гитлером, это только человек, а что будет с империей? Нравится ему сын или нет, но он — немец. И сам он тоже — немец.
7Зольдинг прямо с утра прошел к Скворцову и, выслав за дверь молодого прыщеватого солдата, сел на стул и молча стал наблюдать, как он одевается: у него, пожалуй, широковатые ступни, а так нормальный человек, среднего телосложения, ничем не примечательный.
Жжение не проходило, и Зольдинг приказал принести воды, чтобы запить порошок. Скворцов уже оделся и сидел на кровати, сведя вместе колени и тупо глядя перед собой. Нос у него заострился. «Боится, — подумал Зольдинг, отмечая сведенные плечи, влажную шею. — Боится, знает, в моей власти убить, даже просто так, из прихоти».
— Я еще раз хочу с вами иметь разговор, — сказал Зольдинг, выделяя слова «еще раз», и Скворцов больше сдвинул над грудью плечи. «Молод, молод, совсем молод, лет двадцать семь, как Пауль», — опять подумал Зольдинг. — Вы не хотите отвечать на мой разговор?
— Почему же?.. Вы еще ничего не спрашивали, господин комендант.
— Я хотел услышать вашу жизнь. Всю, — подчеркнул Зольдинг. — Вы рассказывайте от начала до конца.
— Что моя жизнь? — Скворцов поглядел на Зольдинга, куда-то в переносицу. — Родился, вырос, вот, сами видите. Сижу здесь, жду.
— Чего вы ждете?
— Ваших указаний, господин комендант.
— Вы кто есть по профессии?
— Учитель. Учил ребятишек в начальной школе.
— Очень хорошо.
Зольдинг сидел ровно, с поставленными прямо носками зеркально начищенных сапог.
— Вы коммунист, Скворцов?
«Скворцов» у него звучало длинно «Скво-орцофф».
— Зачем вы спрашиваете лишнее, господин комендант? — зло отозвался Скворцов. — Если бы я был коммунистом, я бы не разговаривал с вами здесь.
— Вы говорите, Скворцов, вы готовы предать свое отечество, народ. Вы его, можно сказать, предали, раз согласились. Что вы об этом думаете?
— Ничего не думаю. Я не хочу больше думать. Ни о себе, ни о вас, ни об отечестве. Я не хочу больше пыток. Все равно вы проиграли, господин комендант, вы проиграли войну. А я, подлец, не могу умереть, как мой товарищ, и не лезьте мне в душу. Просто стараюсь купить у вас смерть без пыток, и все. Вы все равно меня убьете, что бы ни сулили.
