Павел Федоров - Пограничная тишина
— Ждать, когда тебе накинут на шею аркан? — Сапангос шарил у стены руками. Семион знал, что тот возится с пистолетом. Как и все горцы, он никогда не расставался с оружием. Отвернувшись, гремел обоймами.
— Тише, болван! — зло сквозь зубы шепчет Семион. Он видит при бледном свете выкатившиеся из орбит глаза горбоносого, темные изогнутые брови. «Страшный это человек, дикий, — боязливо косится Семион. — Но на него можно положиться во всем. Живым он себя в руки не даст. Знает здесь все тропинки, горные ущелья, обычаи кавказских народов. Знает и дело — не один год учился в тайной школе».
— Подождем немножко, — успокаивает горбоносого Семион.
Приближался рассвет. С моря потянул ветер, тряхнул верхушки деревьев.
Пыжиков встал, оделся, присел на стул и задумался. В эти минуты ему казалось, что он самый несчастный человек на земле, что жизнь начинает швырять его, как море утлую лодчонку. Нервы сдали... Усталость взяла верх. Склонившись над столом, Петр крепко уснул. Он не слышал, как зашумел в саду тугой северо-восточный ветер. Закачались высокие пирамидальные тополя, зашелестели листьями старые яблони, гулко роняя на сухую землю перезревшие плоды.
Семион и дагестанский князь Сапангос торопливо сложили вещи в небольшие чемоданы и на зорьке покинули уютный домик Марии Дмитриевны. Они уходили из города глухими переулками, где одиноко и свирепо бушевал ветер, заметая следы густой, застилающей все вокруг пылью. Над горами нависли темные тучи.
Спать Пыжикову пришлось мало. Вскоре к дому подошла грузовая с полным кузовом солдат машина и разбудила его громким протяжным гудком.
Глава восьмая
Вот уже третьи сутки пограничники сидят в засаде, скрытые густой зеленью леса. Над горными хребтами надоедливо гудит нестихающий ветер.
В Орлиной бухте шумно ворочаются вспененные волны, земля вздрагивает и доносит однообразный шум прибоя. Хочется встать, расправить затекшие мускулы, вскарабкаться на самую вершину скалы и крикнуть взбесившемуся ветру: «Уймись, дьявол!» Но тут-то как раз все решает терпение и выдержка. Вскакивать нельзя, говорить можно только шепотом. Пограничники, затаившись, терпеливо лежат и ждут. Иногда слышится протяжный вздох солдата Баландина и его сладкий зевок. Глаза слипаются, всем телом овладевает истома. Баландин, словно нарочно, продолжает зевать, чем приводит сержанта Нестерова в ярость.
— Ты можешь потише и аккуратней раскрывать свое хайло?
— Выходит, и зевнуть уж нельзя? — тихо и недовольно ворчит Баландин.
— Ты и лодку так прозевал! — вставляет Батурин.
— При чем тут я? Со мной офицер был. Я там службу не нес, только лейтенантова коня держал.
— Прекратить разговоры, — властно приказывает Нестеров. — Продолжать наблюдение и чтобы ни звука...
— Ты, Баландин, когда зеваешь, то хоть не труби, как пастуший рожок. Моя Гойда и то спокойней ведет себя, — поглаживая лежавшую рядом кавказскую овчарку, говорит сержант Батурин.
От этой заботливой ласки Гойда вытягивается и плотно прижимает голову к передним лапам. Снова молчание. Перед глазами рябит зелень кустарника, ветер срывает с кизильника отмирающие листья и, закручивая в вихре, уносит к подножию гор. Вечереет. Об Орлиные скалы гулко разбиваются соленые волны, шумно, со скрежетом перекатываются у берега камни. Там, за скалами, словно в глубине земли, неумолчно гудит море. После заката кусты быстро наполняются непроглядной мутью, словно на них сплошь натянули черные покрывала. На западе гаснет багровая, похожая на разлитую кровь полоса, наступает темная, предосенняя ночь. Северо-восточный ветер не стихает и ночью. Вокруг живыми призраками шевелятся, шуршат кусты.
Ночь вызывает у солдат и офицеров предельное напряжение. Кажется, что всюду кто-то крадется, выжидает, когда утомятся наблюдать и слушать пограничники.
В темноте неслышно появляется капитан Ромашков. Сообщив пароль, он, согнувшись, подходит ближе, ложится рядом и шепотом спрашивает:
— Ну, как дела?
— Пока в порядке, товарищ капитан, — отвечает Нестеров. — Тишина...
— Какая же тишина, когда дует все время!
— Может, чего-нибудь и надует, — с надеждой замечает Батурин.
— Например?
— Дождя или гостей каких...
— Я все время слышу у вас здесь шум, возню. Прекратите, — замечает капитан Ромашков. — И разговоры...
— Да мы ничего, товарищ капитан. Вот только Баландин...
— Что Баландин?
— Зевает все время. Начнет, а за ним и другие. Я уж ему говорил. И так сон одолевает, а он, как назло, делает.
— Я не нарочно, — смущенно оправдывается Баландин.
— Зевать и кашлять можно в пилотку, — тихо говорит Ромашков.
— Слушаюсь, — отзывается Баландин.
— Скоро смена придет, отдохнете, а сейчас смотрите во все глаза...
Минут пять полежав с солдатами, капитан осторожно встает и быстро исчезает в темноте, словно проваливается куда-то. Ему надо проверить и другие наряды. Они разбросаны в разных местах. Лежат, не шелохнувшись, в терпеливом ожидании врага.
С наступлением темноты наряды приближаются к месту, где закопана радиостанция, почти вплотную. С рассветом они уползают, втягиваются в лес и маскируются в кустах. Так целыми сутками пограничники под открытым небом. Здесь они едят и коротко отдыхают, чуть-чуть вздремнут — и снова служба. Сколько придется караулить и напряженно ждать врагов, когда они вздумают наведаться сюда, чтобы воспользоваться радиостанцией, деньгами, оружием и драгоценностями? А вдруг засады и секреты ими обнаружены и все ожидания впустую? Сколько утомительных бессонных ночей! Об этом думает каждый солдат и офицер. Все зависит от тщательной маскировки, от поведения людей, от степени их воинского воспитания и боевого мастерства. Думает об этом и солдат Баландин. Он чувствует себя виноватым перед своими товарищами. Немало ему пришлось выслушать справедливых упреков, и он твердо решил загладить свои проступки, искупить вину. «Вы еще узнаете, что я тоже не лыком шит, — думает Баландин. — Вот первым замечу врага и первым кинусь на него. Только бы заметить — тогда от меня никакой враг не ускользнет».
После короткой передышки Баландин лег подальше от других солдат и немного выдвинулся вперед.
— Только смотрите не засните, — показывая ему сектор наблюдения, сказал Нестеров.
— Будьте покойны, — на этот раз как-то особенно твердо ответил Баландин.
Глава девятая
Ветер не стихает. Он качает кусты, хлещет ветками по серым обнаженным скалам. У дуба, под которым, притаившись, сидят два человека, дрожит верхушка, поскрипывает высохший треснутый сук. Маленькие птички — дубоносы вспархивают и пытаются взвиться в небо, но сильный порыв ветра косо гонит их в сторону и прижимает к кустам. Дуб стоит в ущелье над крутым обрывом, он широко раскинул толстые корявые ветви и, как старый дед, оброс вокруг густой крепкой порослью молодого потомства. На дне ущелья булькает в каменистом русле горный ручеек. Там, внизу, мрачно и тихо. Дуб покачивается, скрипит, словно на кого-то ворчит, сердится...
На противоположном склоне ущелья в непрерывном шуме леса тают последние солнечные лучи.
— Так что же будем делать? — спрашивает Сапангос.
— Я думаю, надо идти сейчас, пока светло, — прислонясь спиной к стволу дуба, отвечает Семион.
— Когда светло, там ходить нельзя, — возражает Сапангос. — Увидят, пропадать будем.
— Ночь темная, ориентироваться трудно, налетим на пограничный наряд, да и место-то не сразу найдешь.
— Я найду, хоть на ощупь, хорошие заметки сделал. Найду, — упрямо твердит Сапангос.
— В этих чертовых скалах заблудиться можно, — возражает Семион. — До сумерек надо взять вещи и местность разведать, надо все рассмотреть.
— Мы и так хорошо местность тут знаем.
— А как же иначе? Сейчас подойдем туда и понаблюдаем еще раз. Если все в порядке, то я сначала пойду один...
— Почему один?
— Вдвоем нельзя... В случае провала ты останешься и уйдешь на явку. Я же плохо знаю местность, а ты тут, как дома...
— Ты, Семион, храбрый человек. Ладно, делай как хочешь, я тебе подчиняюсь.
— Уговор наш помнишь? — дернув поджатой губой, спросил Семион.
— Ты о чем говоришь?
— Я говорю о том, чтобы одна пуля всегда оставалась...
— Сделаем, — вздохнув, ответил Сапангос.
— Живыми мы попадаться не должны, понимаешь?
— Как не понимать!
— Я тебе верю, как брату. Идем...
— Идем.
Семион набросил на плечо ремень с пристегнутым термосом, с которым он никогда не расставался, и взял в руки чемоданчик.
На ветках засуетились, запрыгали витютни, взвизгнула желна, мерным стуком дятел выдалбливал из коры неподатливого червячка.
