Ефим Зозуля - Мастерская человеков
— Зачем вы открыли вашу подлую лавочку! — кричал он. — Вы плодите мерзавцев и разных гнусов, которых и так достаточно без вас1 Я закажу себе в обыкновенной токарной мастерской манекен, и он будет лучше того барахла, за которое вы взяли с меня такие огромные деньги, заработанные мною честным трудом!
Действительно, он заказал себе в токарной мастерской манекен в человеческий рост и, говорят, беседовал с ним часами, а манекен кивал головой. Бедный человек! У него были столь скромные потребности в обыкновенной дружбе, но и их не смогла удовлетворить Мастерская Человеков.
Исполнение приспособленца для богатого путешественника тоже было неудачно. Путешественник писал, что он недостаточно еще приспособляется.
Что касается певцов и певиц, над которыми работал Батайль, то это дело только еще было в зародыше. Несмотря на нестерпимое хвастовство Батайля, крупные голоса у него еще не выходили, хотя иногда приятные басы и баритоны оглашали его лабораторию. Можно было надеяться, что дело у него все-таки пойдет. Но он вдруг потребовал от Кнупфа, чтобы тот организовал при Мастерской Человеков бюро печати для рекламирования этих певцов и певиц.
— Без этого, — говорил он, — нечего рассчитывать ни на малейший успех. Пусть он поет, как бог, все равно ничего не будет, если в газетах не будут мелькать его портреты, описания его любовных историй, поездок и разных скандалов. В частности, бас не может выдвинуться, если он не широкая натура, не драчун и не скандалист вроде, например, Шаляпина. Надо, чтобы бас побил по меньшей мере с десяток антрепренеров и несчетное количество разных там парикмахеров, гримировщиков и музыкантов, чтобы он стал действительно знаменитым.
Кнупф согласился с Батайлем и принялся организовывать бюро печати. Его энергия не знала пределов. Бывали дни, когда он работал в Мастерской с раннего утра до позднего вечера. В маленькой комнатке, которую он облюбовал себе, нередко можно было наблюдать и ночью огонь. Но нельзя сказать, чтобы дела Мастерской Человеков были хоть в какой-нибудь мере налажены.
Очень неважно обстояло и в отделе Карташевича. Этот требовал для своего отдела самые лучшие материалы. Он браковал самые лучшие сорта мяса и человеко-теста. Он мотивировал свою требовательность тем, что женщины должны быть изящны, красивы и во всяком случае привлекательны.
Латун умолял его быть экономнее.
— Ваша требовательность надоела, — говорил он. — Что вы хотите, в самом деле? Женщина должна быть меньше, уже, тоньше мужчины. Зачем вы делаете эти здоровенные ручищи, эти невероятные плечи, эти бока и толстые ноги? Кому это нужно? Женщина должна быть худенькой и изящной. Ну что это за рука? Из такой руки можно сделать четыре. У вас нет вкуса. У вас нет представления об изяществе! Кто будет любить таких коров, как вы делаете?
— Не беспокойтесь, — отвечал Карташевич. — Я знаю, что делаю. Уж что касается женщин, так вы мне не объясняйте, я это дело понимаю.
Старик повышал голос:
— Я не знаю, что вы понимаете! Я знаю, что вы нас разорите. Нужно, чтобы женщина была женщиной, и больше ничего.
Карташевич не обращал внимания на его слова. Он снисходительно улыбался, как улыбается артист, слушая профана, и все, в том числе и Латун, покорялись спокойствию Карташевича. В самом деле, раз человек так спокоен, значит, он знает, что делает. Вероятно, он сделает таких женщин, на каких будет спрос.
Однако этот портной, бывший солдат и недавний парикмахер, обманул всех. Первое изделие, вышедшее из его отдела, представляло собою нечто несусветное, хотя он утверждал, что это самая модная женщина. Ошибся ли он, недомерил, не высчитал, перепутал, но получилось нечто ужасное. Огромная женщина, с короткой спиной, выпяченным задом, короткими, плоскими, неприятными ногами и тоненькими вертлявыми ручками, которыми она беспрерывно поправляла жалкие локоны на крохотной голове. Выражение лица у нее было плаксивое и наглое. Общее соотношение частей тела вызывало скуку и раздражение.
На женщину вышли посмотреть, кроме Латуна и Капелова, Кнупф, Ориноко, Камилл и Мурель.
Увидя такое большое количество мужчин, она стала кокетливо дергаться, поводить в сторону глазами, загадочно улыбаться и жеманно прогуливаться, покачиваясь и еще более выпячивая неудачный зад.
— Безобразие, — сказал Латун. — Ну что такое? Кому это нужно?
— Да, — подтвердил Кнупф. — Как это его угораздило создать такое существо?
Мурель тихо сказал:
— Да, трудно представить себе, кто ей будет говорить «моя дорогая, маленькая птичка».
Ориноко, большой мастер повторять чужие слова, засмеялся и добавил:
— Ой, ей трудно сказать «голубка моя, радость моя».
— Надо переделать, — решительно сказал кто-то. Нельзя же такую чепуху выпускать.
Но Латун вдруг изменил мнение:
— Вот у вас просто-«переделать». А сколько это будет стоить — вас не касается. Хорошо бы мы выглядели, если слушались вас! «Переделать». Что тут переделывать? Конечно, это не первого сорта женщина. Я видел покрасивее. Но ничего. Как говорится, жить можно. Надо ее выпустить. Какого-нибудь дурака она подцепит. Он ей будет говорить: «птичка» и «голубка» и все, что полагается. Вот посмотрите (Латун подошел к окну). Вот ходят тут разные женщины, разве они лучше?
Напротив Мастерской Человеков по тротуару шли всякие люди, в том числе и женщины.
— Вот на эту, например, посмотрите.
Он указал на короткую толстую некрасивую женщину, с трудом передвигавшуюся на прозаических, неинтересных ногах. Ее бессмысленное лицо было грубо накрашено.
— Ну вот, такой ведь тоже кто-нибудь говорит: «птичка» и «голубка».
Сотрудники Мастерской Человеков подошли к окну. Некоторые грустно улыбнулись.
— Да, вероятно, говорят.
Ориноко издевательски пропел:
— Дорогая птичка моя, надень галоши, ты простудишь свои ножки!..
— Ну вот, — махнул рукой Латун. — И этой будут говорить то же самое. Выпустить заказ! — приказал он.
Заказ выпустили с большим трудом. Заказчик, уходя с этим заказом, уже на лестнице начал скандалить, понадобились солдатские кулаки того же Карташевича, чтобы удалить парочку из переулка.
Не меньший скандал получился и с работой Ориноко. Он достал заказ на нескольких людей, которых он сделал до такой степени безобразными, что их не хотели принять.
Мурель грустно посоветовал:
— Пошлите их в провинцию…
Но и оттуда их прислали обратно. В довершение всего Капелов, выполняя заказ — очень солидный и богатый — на двух честных и уважаемых людей, сделал двух мещан. Как это вышло, он сам не знал, но мещане получились совершенно закоренелые. Ничего с ними нельзя было поделать! Они жили в Мастерской, быстро укрепились, срок для переделки был упущен, и теперь было неизвестно, что с ними делать.
Глава семнадцатая
Примерно в это время, то есть время крайних затруднений Мастерской Человеков, как-то в полдень пришел хорошо одетый гражданин в рыжем костюме, с двумя самопишущими ручками в кармане, с довольно холеным лицом, но все же с печатью работоспособности во всем облике. У него были внимательные глаза, необычайное спокойствие и такое умение якобы равнодушно и неторопливо говорить, что его речам внимали больше и они были во много раз убедительнее, чем если бы они произносились в самом бешеном темпе и с самой огненной страстью. У него были свои интонации, которые сообщали певучесть фразам и как бы говорили: «Странно, как вы этого сами не понимаете, непонятно, как вы сами не догадались».
Фамилия его была Кумбецкий. Это был большой практик, человек, сведущий по всем вопросам, причем по каждому вопросу знал столько подробностей, и самых свежих, что невольное уважение окружающих, как правило, сопровождало концы его речей в тех случаях, когда начала встречались с недоверием. Эти мелочи, изобличавшие в нем глубокое знание предмета, делали реальной самую отвлеченную идею. Они приближали смутную мысль к реальному осуществлению. Он много ездил по Европе, но работал и в Москве. Был не то торговым агентом, не то специалистом сразу пo многим отраслям. Но, так или иначе, в своих советах и сведениях, которые он щедро расточал, он не проявлял корыстной заинтересованности. Он был прирожденный любитель деловой и всяческой целесообразности.
Войдя в Мастерскую, он наткнулся на двух людей, которые сидели в приемной за маленьким столиком и Один из них печально рассказывал другому:
— Понимаете, это очень-очень печально. Я сделал двух мещан, не знаю, как быть с ними, и боюсь сознаться Латуну. Он в достаточной мере угнетен нашими неурядицами, и о переделках, связанных, конечно, с большой тратой материалов, он и слушать не захочет. А что мне с ними делать? Вот я сделал вас вместо жениха для девушки, и, откровенно говоря, вы единственный, из-за которого пока не было неприятностей. Со всеми остальными были. Вы живете в городе, меня мало отягощаете. Те деньги, которые мы платим вам за участие в заседаниях, помощь в работе и консультацию, невелики и не вызывают разговоров. Требования у вас небольшие. Вид у вас приличный, скромный. Словом, с вами как-то получилось ладно. А ведь могли быть крупные неприятности!.. Ведь я для вас не пожалел эликсира интеллектуальности… Счастье, что Латун не знает вашего происхождения. Кстати. Заклинаю вас. Берегите свято тайну. Но что мне делать с двумя мещанами? Заказ был на двух нормальных, порядочных людей, причем заказ это внутренний, для экспедиции. Но пока их никто не берет, и меня уже начинают упрекать за них. В самом деле, получились самые обыкновенные, гнусные, тухлые мещане. Что мне с ними делать? Они живут там наверху в комнатке, едят, пьют, чувствуют себя прекрасно, круглеют, один даже отращивает себе животик — очевидно, у него от обжорства неправильный обмен веществ. Они поют какие-то дешевые песенки, спрашивают меня про какие-то идиотские романсы. Удивительно, как все дешевое, обывательское, мещанское мгновенно доходит до них. Если на другом конце города идет пошлая пьеса, они узнают о ней мгновенно. Как они чутки к этому! Как выдержаны их мещанские вкусы! Они убедили Камилла достать им граммофон, а Батайль им достал какие-то пошлейшие романсы, которым он, кстати, обучает своих певцов.
