Иван Слободчиков - Большие Поляны
6
Из клуба Торопов и Уфимцев вышли последними. Машина стояла уже тут, поджидала Торопова, и как ни уговаривал его Уфимцев остаться ночевать, он не согласился, сославшись на неотложные дела, которые предстояли завтра.
— Садись, довезем до дому, — предложил Торопов.
Они сели на заднее сиденье, и машина покатила.
— Молодец у тебя старик Микешин. Умница! — сказал Торопов и похлопал Уфимцева по коленке. — Понимаешь, я уже начинал побаиваться. Эта Тетеркина, похоже, та еще баба, чуть не увела собрание, и тут он... Нет, умница, ей-богу, умница! Государственного ума человек!
Уфимцев молчал. У него было настроение уставшего человека, сделавшего трудное дело, когда не хочется ни говорить, ни думать, хочется сидеть вот так и слушать.
— Но каков Векшин! — повернулся на сиденье Торопов и ткнул Уфимцева кулаком в плечо. — И это заместитель председателя колхоза? Где ты откопал этого допотопного человека?
— По наследству достался, — улыбнулся Уфимцев.
— Освобождайся от него. И чем скорее, тем лучше. Это не помощник, это полпред всего отсталого, что еще есть в наших колхозах. Олицетворение мелкособственнических инстинктов. К тому же демагог высшей марки. Что у вас молодых, перспективных людей в колхозе нет?
— Есть, конечно, — ответил Уфимцев и подумал о Сараскине, о Попове.
Вот и квартира. В доме темно, тетя Маша уже спит — время за полночь.
Они вышли из машины, остановились, поговорили немного, потом Торопов, пожелав спокойной ночи Уфимцеву, сел рядом с шофером, и машина ушла.
Уфимцев остался один. Когда в черноте ночи растворился огонек стоп-сигнала «газика», и он глубоко, всей грудью, вздохнул, поднял голову, посмотрел на бесчисленные звезды и ему расхотелось идти в дом, забираться в душную комнату, нагревшуюся от солнца за день. Он сел на скамеечку у ворот, вытянул ноги, привалился к забору и закрыл глаза.
Послышались шаги. Кто-то осторожно, стараясь не стучать обувью, шел к нему, прижимаясь к забору. Уфимцев всмотрелся: по фигуре, по одежде это была женщина. Вот она подошла, опустилась рядом, сняла платок. Груня! Он отшатнулся, на какой-то миг растерялся от ее появления. Он совсем не ожидал встретить ее сейчас, ночью, у своего дома, за столько километров от Репьевки.
— Как ты сюда попала? — только и спросил он, вглядываясь в ее лицо, все еще не веря, что перед ним Груня.
— Из Репьевки пришла, — тихо прошептала она. — Тебя с вечера жду.
— Надо же! — удивился Уфимцев, и что-то тревожное шевельнуло его сердце.
Вдруг Груня качнулась, коротко всхлипнула, ткнулась головой ему в грудь.
— Чего ты? Чего ты? — испугался Уфимцев. Он помедлил, потом обхватил ее голову, нащупал брови, мокрые щеки. — Не надо... Не надо плакать.
— Не могу я без тебя, Егор... Нету мне больше жизни без тебя, — шептала торопливо она и терлась, терлась лицом о его рубаху.
Вдруг оторвалась от него, схватила за руки:
— Ты думаешь, это я сказала про выбраковку коров? Разве я могла на тебя руку поднять?
— Верю, Груня...
— Как узнала вчера, всю ночь не спала. А вечером побежала, не выдержала.
Уфимцеву страшно было слушать ее, убежавшую из дому ради него. И вместе с тем было жалко до слез, до немоты за безрассудную любовь, которую не могли остановить ни ревность мужа, ни расстояние, ни темная ночь. Он обнял Груню, прижал к себе. Она глядела на него широко раскрытыми глазами, блестевшими от слез.
— Господи! Какая я счастливая! Опять с тобой... Поцелуй меня, — попросила она. — Поцелуй... в последний раз. Больше никогда... никогда...
Он не дал ей договорить, прижался к ее губам. Она тихо-тихо застонала.
И тут что-то сломалось у него внутри, кровь бросилась в голову, застучала в висках. Он подхватил Груню на руки, толкнул ногой калитку и пошел со своей ношей под навес. Под навесом запел потревоженный петух, ему ответил второй, третий...
Пели петухи, надрывались, будоражили тишину ночи.
Глава пятая
1
«Какая сила живет в этих людях? — думал Уфимцев. — Что ими движет, заставляет так работать?».
Он ехал по узенькой полевой дорожке Заречья к комбайнам, начавшим убирать пшеницу. Солнце уже катилось к Санаре, падало в кусты. Воздух дрожал и светился, а по низам дымились травы, вспыхивали и гасли речные плесы.
Он только что был на полевом току. Его удивила ненасытная жажда работы у людей. Никогда она так не бросалась в глаза, как теперь, когда наступила страда.
Особенно поражали женщины. Завязав рты платками, чтобы не лезла пыль, они крутились возле зерноочисток, отгребали зерно, таскали его пудовками, набивали мешки. Стучали решета, гудели подъезжающие за зерном машины, кричали шоферы, носились по току с воплем ребятишки. В нечастые перерывы, когда умолкали веялки и на току становилось непривычно тихо, женщины, прочихавшись от пыли и накричавшись на ребятишек, еще находили в себе силы пошутить, посмеяться, а то и запеть негромкую песню. И так каждый день, от темна до темна.
«Может, это извечная радость крестьянина, что его труд овеществился, превратился в хлеб, дарующий ему жизнь, и он снимает этот плод труда, радостный и тяжкий, и страдные дни становятся для него праздником?»
Уфимцев не раз наблюдал, как старики, увидев кучу провеянного зерна, торжественно подходили к ней, бережно брали зерно в горсть, пересыпали с ладони на ладонь, потом клали в рот, жевали, жмурясь, и восхищенно чмокали:
— Хороша пышеничка!
«А может, материальная заинтересованность движет? Чем больше поработаешь — больше заработаешь?»
«Нет, это радость труда, без нее человек не может жить на земле. И труд этот еще желаннее, еще радостнее, если вознаграждается таким вот урожаем», — заключил свои мысли Уфимцев.
И погода для уборки нынче на редкость хороша: дни стоят солнечные, ночи ясные. По утрам иногда выпадают росы, они задерживают начало работ, но ненадолго.
Перед началом уборки, посоветовавшись с Поповым и со Стенниковой, Уфимцев решил не косить овес на сено, а оставить дозревать на зерно, не доводя об этом до сведения управления. Сена и заложенного силоса хватало с лихвой на зимовку скота, и овес — пусть наполовину — возместит потребность хозяйства в зернофураже, а это уже в какой-то мере выход из создавшегося положения.
Вселяла надежду и картошка, посаженная в Шалашах: кусты ее так ныне разрослись, закрыв землю плотным темно-зеленым ковром, что ее хватит не только на корм хрюшкам, но останется и для продажи — плана сдачи государству колхоз не имел. А продать картошку — это хорошие деньги!
Радостное настроение Уфимцева, переполнявшее его в первые дни уборки, неожиданно омрачилось. Выяснилось, что колхоз не в состоянии выполнять график хлебосдачи, хотя на токах скопилось много зерна. Присланные из райцентра пять автомашин пришлось поставить на вывозку зерна из-под комбайнов, свои машины не оправлялись.
Но не только график хлебосдачи омрачал настроение Уфимцева. Сегодня его потрясло известие, что Груня Васькова ушла от мужа, приехала жить к отцу.
Еще утром поведение вездесущей, всезнающей тети Маши обеспокоило его. Обычно словоохотливая, она за завтраком была молчалива, насуплена и не глядела на Уфимцева. Он не стал расспрашивать, что с ней, — торопился, попил чаю и ушел.
И лишь в конторе колхоза Стенникова, подавая чековую книжку на подпись, открыла причину недовольства тети Маши.
— Аграфена Трофимовна в Большие Поляны вернулась.
— Как вернулась? — недопонял Уфимцев. — Кто сказал?
— Сама видела. У отца живет. И дочка с ней... Говорят, разошлась с Васьковым.
Новость, сообщенная Стенниковой, ошарашила его. «Зачем это она? С какой стати?» Он не сразу пришел в себя, сидел, держа в руках раскрытую чековую книжку, позабыв о ней. Лишь взглянув на Стенникову, увидев в ее глазах любопытство, взял себя в руки.
— Для чего вы мне это рассказываете?
— Чтобы знали, — уклончиво ответила Стенникова. — Может, и пригодится... Все-таки нашей колхозницей была.
Уфимцев понял, какую цель преследовала Анна Ивановна: предупредить его сейчас, чтобы не растерялся в другом месте, когда узнает о поступке Груни. Видимо, тоже слышала про сплетню. Он нахмурился.
— Ни к чему мне это знать.
Но он сказал неправду. Что бы ни делал сегодня Уфимцев, где бы ни находился, возвращение Груни в Большие Поляны не выходило из его головы...
Он выехал к полю, где работали Семечкин и Федотов. Солнце уже садилось, в его свете виднелись кучки желтой соломы, идущий вдоль валков комбайн, за которым плыло подсвеченное облачко пыли.
Навстречу Уфимцеву шла груженная зерном машина, тяжело покачивая бортами. Шофер, высунув голову из кабины, улыбаясь и блестя зубами, крикнул ему что-то похожее на «попался» или «сломался» — Уфимцев не понял, — машина прошумела мимо.
«Что там случилось?» — встревожился он, вглядываясь в поле. Поле было узкое, и в том конце, возле колочка, он увидел второй комбайн, над которым не вилась пыль. «Стоит... Неужели авария?»
