Алексей Гастев - Поэзия рабочего удара (сборник)
– Ты погибнешь?
– Умри хоть с одним покоренным безумным желаньем! Пусть не ты воплотил, но порывы труда боевого другим передай.
– Все пытайся ковать и ковать, все пытайся тяжелые рельсы стальные поднять и продвинуть в бездонных, безвестных, немых атмосферах к соседним, пока не разгаданным, чуждым планетам.
– Нельзя?
– О, много погибнет… Умрут без числа… Но я знаю, уверен: скуют, опояшут вселенную быстрыми, сильными рельсами воли.
То-то родится в усильях железных, то-то взойдет и возвысится, гордо над миром взовьется, вырастет новый, сегодня не знаемый нами, краса-восхищенье, первое чудо вселенной, бесстрашный работник – творец-человек.
Кран*
Земля задрожит… Приготовьтесь.
Многие годы, века строили мы кран.
Его Панина была целым городом камня и стали. Под ним глубоко оседали толщи земли, заставляли вздрагивать работников и в душе оставляли ожидание силы, неизведанной силы.
Мы стали смелее, и мириады замыслов рождались каждый день у строителей.
Кверху неслись один за другим угольники, брусы и скрепы; кран вырастал, в воздухе понеслась горящая поэма о металле, слышался голос, идущий из земли через брусы, за облака, к звездам; звезды и весь купол вселенной дрожали, замирая от чуда, готового разразиться, ослепить неработавших и открыть новые глаза работающим.
– Кран готов.
Подняли судно из моря, затонувшее сто лет назад и затянутое илом океана.
Подняли железный виадук и перенесли водопроводные башни с одного берега реки на другой.
Кран все рос, все смелел, горделиво возносился над землей и металлически шумно дерзил своей растущей силой.
По временам у него из-за плетеных балок и брусьев смотрели глаза, полные дальнего замысла.
И тогда-то в людских толпах загуляли восторженные легенды и повести о будущих подъемах, о еще больших, о тяжелейших.
Был разобран город и переправлен через океан.
Америка готовила для Европы целые новые государства из бетона и металла, кран их разбирал, поднимал, переносил.
В Азии транспортным постройкам помешали Гималаи… Никто и не подумал о туннелях: краном приподняли весь горный кряж и низвергли его в индийские болота.
Кран все это перенес, осилил.
Конечно, недаром. У него были свои стоны, заглушавшие рыдание океанов и непогоду.
Напряженный металл крана грелся, горел, преображался. Весь кран слился, спаялся, нашел в себе новую каленую металлическую кровь, стал единым чудовищем… с глазами, с сердцем, с душой и помыслами.
Он дружески заразил своими железными думами миллионы строителей-работников.
И кран, и человеческий миллион небывало, невиданно задерзили.
Мятежи мысли загуляли по земле.
Что нам затонувшие суда, рухнувшие виадуки, вокзалы, города и государства? Что гиганты-горы?
Мы тронем… землю.
Мы испробуем.
Мы испытаем!
Пусть несутся быстрее эти дни мучительного мирового нетерпенья. В разных концах земли мы все думаем-думаем за железное дитя нашей планеты. Наша дума – удары, тоска и мученье – нажимы, подъемы и спуски.
Мы укрепим кран не на земле, а рядом с ней, магнитными токами укрепим его в эфире.
И, да – мы исполним грезу первых мучеников мысли, загнанных пророков человеческой силы, великих певцов железа. Вавилонским строителям через сто веков мы кричим: снова дышат огнем и дымом ваши порывы, железный жертвенник поднят за небо, гордый идол работы снова бушует.
Мы сдвинем, мы сдвинем нашу родину-землю.
Эй вы, тихие потребители жизни! Разве вы не видите, как неудобно посажена земля, как неловко ходит она по орбите? Мы сделаем ее безбоязненно гордой, дадим уверенность, пропитаем новой волей.
Так не пугайтесь же, непричастные к работе, чуждые стройкам, не пугайтесь наступающих жутких мгновений.
Среди белого дня пройдут страшные ночные тени, рушатся храмы и музеи, раздвинутся горы, пронесутся непережитые ураганы, океаны пойдут на материки, солнце может показаться на севере, мимо земли промчатся новые светила.
Может быть, для атеистов проснутся боги Эллады, великаны мысли залепечут детские молитвы, тысяча лучших поэтов бросится в море…
Но пусть!
Мы сделаем великую пробу созданной силы.
Земля застонет.
Она… зарыдает.
Пусть!
Риск мы берем на себя. Всем своим миллионом мы верим в удачу.
Мы заранее ликуем и трубим.
И работу начнем уже с маршем победы.
Балки*
Говорят, что железо бездушно, машина холодна и бесстрастна.
Но послушайте, что было со мной в эту ночь.
Я пришел на завод, как всегда, за десять минут до гудка. За пять минут я уже должен быть там, наверху, на кране.
Переоделся, вошел в будку и начал работать.
С одного конца завода на другой надо было перенести несколько паровых котлов, десятка три строительных балок и пять платформ с бандажами.
В заводе пахло сыростью, было неуютно, бесприютно, не совсем светло, а главное, весь он казался слишком чужим, жестоким.
Я уже включил контроллер, чтобы пригнать кран к подъездному пути в завод, а мысль все кружилась в холоде жизни, где мрут голоса, гаснут улыбки, тонут рыдания. Двадцать лет, как я уже не слезаю с будки и сверху смотрю на завод.
Внизу копошатся люди, грязные, пронизанные копотью, кашляющие, сплошь больные ревматизмом. Многие из них постоянно работают в сырых бетонных канавах и, кажется, готовят себе прочные, просторные могилы… Я не слышу слов в низком гуле говора, который иногда несется из траншей…
Но сегодня я услыхал голос только что поступившего, но уже надорвавшегося рабочего:
– За что?
Я ясно слышал, как голос ударился о кованые стропила, прозвучал по сводам и, не найдя дорогу к небу, разбился, рассыпался в прах…
Тут же я увидал, как застыл взгляд того, кто спрашивал. Он сделал угрожающий взгляд кверху, плюнул в свою собственную могилу и замолк. Похоронил свой порыв, вытравил душу. Он замолк навсегда.
Дальше, я смутно помню, как таял говор, меркли огни, опускались своды.
* * *– Товарищ, товарищ!
Кричали бешено. Кричали сто голосов хором (на весь завод):
– Товарищ, очнись! Очни-ись!
В тумане летели виденья, голоса застилались непонятными туманами, кружилась голова.
– А ну! А ну! – неслось снизу.
Я очнулся.
В правой руке нестерпимая боль. Рука сжимала выключатель контроллера и отекла от холода металла.
На кране висел нагруженный вагон. Он стоял на высоте трех сажен над канавами и, видимо, наводил страх на товарищей. Все бросили работать, все смотрят ко мне вверх.
Я теперь ясно слышу, как они испуганно говорят, что весь мост прогнулся чуть не на пол-аршина, тормоз не держит, цепь скользит, проволочные канаты трещат. Наконец кто-то уверяет, что видит, как накренились верхние рельсы под тележками, дрогнул завод, дребезжали окна…
Вагон падает.
Моя рука уже держала контроллер. Надо было одним движением передать мотору и внезапную поспешность работы, и необходимую постепенность включения…
Я начал…
Вагон дрогнул, чуть приподнялся еще выше…
Вдруг раздался треск, послышалось роковое вздрагивание тележек, запахло гарью, промчались полоски зеленых электрических вспышек.
Я весь готов к удару, катастрофе, но продолжаю тихо, последовательно включать. Я весь в схватке с надвигающимся ураганом огня и металла.
Товарищи замерли.
Тишина иногда бывает слышна, и я почувствовал, как онемел завод – и железо, и люди.
Товарищи смотрят на меня и на кран, я во власти этих глаз, полных единого желания, мигающих одним общим тактом.
Я чувствую, что не оторвать руки от ключа контроллера, – и включаю, включаю.
Глаза товарищей мигнули тревожным перебоем: видимо, все рискнули за меня, уже смотрят дальше, выше; и я, наконец, перевел на последнее положение.
Еще раз взрыв и фиолетовые вспышки… и достиг! достиг!
Вспыхнул новый свет, весь завод залили световые бассейны.
И когда вагон при свете верхних фонарей, как птица в свободном лете, понесся к дальнему краю завода, – весь завод вырос, встал легким воздушно-стальным миражем.
А все люди послали ему одним и тем же жестом один привет, привет фонарям, камню и стали.
Мне было радостно за завод, за этот редкий праздник работы, за милую, близкую толпу товарищей.
Я как сейчас вижу, – товарищи внизу опасаются вместе со мной, радуются победам движения, я слышал, как они называют мой кран «батюшкой», а про завод все вместе сказали: «Выдержит, голубчик!»
Они быстро угадывали движения крана, и, видимо, по их мускулам враз пробегал мгновенный ток опасности и радости.
