Анатолий Димаров - Его семья
Он вспоминает, как познакомился с ней еще в прошлом году на городской партийной конференции. Они сидели рядом, и Якову понравилась пожилая, уже седая соседка, с ласковым полным лицом и добрыми глазами. Сначала он думал, что эта женщина — учительница, и очень удивился, узнав, что она — судья.
«Ну как она может с такими глазами судить людей? — спрашивал он себя. — Как может приговаривать к пяти, десяти годам заключения даже самых страшных преступников? Вероятно, она плохой судья. Она была бы хорошей учительницей, а еще лучше — медсестрой…»
И вот судьба предоставила ему возможность убедиться, хороший или плохой судья его случайная знакомая.
По правде сказать, он был даже рад, что его дело будет разбирать Евдокия Семеновна. Он надеялся, что она поймет его, поймет, как пожилая, опытная женщина, старый член партии, и посмотрит на его семью глазами человека, для которого интересы государства — выше всего. А это, по мнению Горбатюка, могло подсказать лишь одно решение: дать ему возможность работать как можно производительнее, приносить государству как можно больше пользы, — то есть развести его с женой.
«Я не могу нормально работать, когда мои руки связывает Нина, когда она ходит за мной, выслеживает, плачет, просит вернуться, устраивает скандалы, компрометирует меня… Как она не хочет понять, что стала мне чужой, что для меня легче умереть, нежели вернуться к ней, терпеть эти ссоры и скандалы…
Когда закончится этот процесс и суд удовлетворит мою просьбу, я буду жить один, так как я, пожалуй, просто не способен к семейной жизни… Нина, конечно, никогда не поймет этого, будет думать, что я оставил ее ради какой-то другой женщины. Она ведь и сейчас говорит мне, что я развожусь с ней лишь для того, чтобы снова жениться. Какая же она глупая!..
Я буду жить один. Буду работать, сделаю свой отдел лучшим в редакции, буду писать хорошие фельетоны и очерки. Буду один… Тогда она увидит, что не из-за другой женщины оставил я ее, а потому, что у нас не было общих интересов. Она поймет это, но будет уже поздно… А дети?.. Что ж, дочки вырастут, станут взрослыми, и я позабочусь о том, чтобы они получили высшее образование, приобрели специальность, стали самостоятельными. Кто это сказал: „Дети всегда найдут своего отца“? Они тоже найдут меня и увидят, что я совсем не такой, каким меня будет рисовать перед ними Нина, и сами разберутся, кто из нас больше виноват в том, что наша семья распалась…
А может быть, мне отдадут Галочку? Как хорошо это было бы! Тогда я нашел бы небольшую квартиру, пусть две комнаты с кухней — зачем мне больше? — и вызвал бы к себе мать. Она все простит мне и приедет, как только я ей напишу…»
Яков вспоминает мать, какой видел ее в последние минуты перед отъездом. Сморщенное старческое лицо, дрожащее от еле сдерживаемых слез, небольшая, сгорбленная фигура и высохшие за долгую, трудную жизнь руки… «Как она там? — раздумывает охваченный жалостью Горбатюк. — У Гриши ведь большая семья, ей тяжело там… Нужно забрать ее, непременно забрать…
Я нигде не стану задерживаться и буду приходить домой как можно раньше. Галочка выбежит мне навстречу в светлом платьице, потешно перебирая ножками, и я подхвачу ее на руки, прижму к себе. „Ой, папка, щекотит!“ — будет упираться она ручонками в мой небритый подбородок…
Завтра — суд. Почему же я так спокоен? Разве я уверен, что выиграю дело?
Но какой все-таки хороший человек судья! Как она говорила с нами, стараясь нас примирить… А потом, видно, убедилась, что это невозможно. И, пожалуй, лучше, что она сама убедилась. Значит, она разведет нас…
Правда, районный суд не дает развода, а лишь выясняет мотивы. Но говорят, что от районного суда многое зависит, важно то, в каком свете представит он эти мотивы…
Вот я и волнуюсь… Опять волнуюсь… Как колотится сердце! Не случилось ли чего-нибудь с ним? Неудивительно, если и так: то, что пришлось пережить, хуже самой тяжкой болезни… Но Нина!.. Как она неискренна, непоследовательна! И где ее совесть? Она ведь тогда сама говорила, что я могу разводиться, могу уходить от нее. А у судьи: „Я люблю его, я не могу без него жить…“
Правильно ли я поступил, отказавшись от адвоката? Но еще не поздно. Может, пойти завтра и пригласить того, у которого я был? Как же его зовут? Какое-то редкое имя…
Нет, лучше без адвоката. Что он может прибавить к тому, что скажу я?
Как смешно посапывает Леня! Как малый ребенок. И спит тоже как ребенок…
А Людмила Ивановна боится теперь оставаться со мной наедине. Ходит за Леней как пришитая. И не захотела выступить свидетелем. Дала письменные показания… Что ж, может быть, она и права. Кому приятно идти на такое?..
Нужно скорее уснуть. Ишь как сладко посапывает Леня…
Интересно, как будет себя завтра вести Нина? Неужели она приведет с собой детей? Это невозможно!.. Суд не должен разрешать этого. Ведь Оля уже большая, она все поймет… Уже ходит в школу, такая хорошенькая в форменном платьице с белым передничком… А с каким серьезным видом она поблагодарила, когда я ее встретил и подарил портфель: „Спасибо, папа, я скажу маме“. Будто хотела пожаловаться на меня…
Какая темная ночь… Как приятно лежать в постели. Вытянуть ноги и лежать…
Леня спит. „И паровозик спит, — сказала бы, засыпая, Галочка, — и горшочек спит, и мама спит, и кроватка спит, и папа спит… И Галочка спит…“
Завтра… Что же завтра?..
Как громко тикают часы… Не нужно обращать на них внимания… Галочка уже спит… И паровозик, и Галочка, и папа…»
II
Несколько дней тому назад Нина отвела старшую дочку в первый класс.
Хоть Оле только что исполнилось семь лет, а Яков решительно возражал когда-то против того, чтобы рано посылать дочку в школу, Нина все же решила поступить по-своему.
Она сделала это не только потому, что Оля была очень высокой девочкой и через год могла на целую голову перерасти своих подружек по классу, а прежде всего потому, что этого не хотел Яков. Теперь, когда Нина убедилась, что муж действительно хочет развестись с ней, она делала все наперекор ему. «Ты меня мучишь, мучайся и сам», — примерно так можно было определить смысл всех ее поступков. И если б ей представился случай жестоко отомстить ему, она не колебалась бы ни минуты, пусть бы при этом пострадали ее интересы, даже интересы детей. В ней говорила женщина, которой нанесли тягчайшее оскорбление — сказали, что ее невозможно любить. А какая женщина простит это?..
Вот почему Нина обратилась в суд и принесла в бухгалтерию редакции исполнительный лист, хоть Яков и без этого регулярно передавал ей половину своего заработка.
Она не понимала, что таким поведением только подталкивала Якова к разводу, еще больше озлобляла его против себя. А если б и понимала, то все равно не могла бы поступать иначе. В ней словно засел мстительный чертик, который выставлял свои черные рожки при одной лишь мысли о Якове.
И в то же время она всей душой желала, чтоб Яков вернулся к ней…
А тут, как назло, стояли удивительно теплые дни, и каждый вечер под окном слышалось любовное воркование, и девушка уже не отталкивала от себя любимого, а сама обнимала его. В эти минуты Нина чувствовала себя страшно одинокой, мучительно тосковала по Якову, по его ласковому слову, и тоска ее часто разряжалась плачем — горьким, немым, не приносившим облегчения. Ей казалось, что слезы заливают ее сердце, жгут его…
«За что? За что?» — допытывалась Нина у темной ночи, у тоненькой березки за окном, которую только что покинула влюбленная пара.
Нина старалась меньше думать о Якове, но это было невозможно, и она бежала к Юле, чтобы хоть немного забыться. Ей часто хотелось поговорить с ней по душам, поделиться своим горем, но Юлю было трудно застать одну, а еще труднее — заставить слушать себя. Нине иногда казалось, что подруга просто избегает всего, что может огорчить ее, испортить настроение, что она прячется, как улитка, в свою раковинку, спасаясь от грубых прикосновений жизни. Уже не раз Нина обижалась на Юлину невнимательность, но не могла по-настоящему рассердиться на подругу. Юля была так беззаботно весела, так остроумна, она так умела увлечь какой-нибудь своей очередной затеей, что Нина многое прощала подруге за то, что та отвлекала ее от тяжелых дум…
Накануне первого сентября Нина тщательно разглаживала темно-коричневое платьице с кружевным воротничком и такими же манжетами, туго накрахмаленный белый передничек. Это платьице и этот передничек стоили ей немало нервов. Нина сама шила форму дочке. Хотела, чтоб Оля пошла в школу во всем, сделанном ее руками. Если б она могла, то и туфельки дочке тоже сшила бы сама.
Она несколько дней сшивала, примеряла, распарывала, снова сшивала и часто сердито швыряла на пол разрезанную материю. Когда же платьице было готово и Оля, сияя глазенками, прошлась в нем по комнате — так осторожно, словно боясь поскользнуться, — Нина радовалась не меньше дочки. Ей казалось, что ни в одном ателье не сумели бы сшить такое замечательное платьице. Для этого нужно было быть матерью и шить для своего ребенка, волноваться и переживать так, как волновалась и переживала она.
