Анатолий Буйлов - Тигроловы
— Жирно живешь, Вощанов, — заметил Савелий. — Тако хорошо мясо с мякотью собакам бросаешь — не жалко?
— Желанным гостям — лучшее место и лучший кусок, Савелий Макарович, — с искренним радушием сказал Вощанов.
— Так ведь, это гостям, а не собакам гостей.
— А если гость желанный, то и собака, и лошадь его желанны, — мягко, но решительно возразил Вощанов, подавая Павлу знак рукой, чтобы тот проходил в избушку. — Исстари, Савелий Макарович, коня желанного гостя овсом кормили, а нежеланного — соломой потчевали. Собака да конь — первейшие друзья человека! Вот и вы без собак-то своих не смогли бы тигров поймать. Так ли, нет, Савелий Макарович?
— Да кто же возражает? Так-так, истинно так! — торопливо согласился Савелий.
Эта верхняя вощановская избушка рублена была не в чистый угол, как рубят теперь большинство плотников, а в лапу, по-староверски, с торчащими из углов торцами. Покатая, дранью крытая крыша была сделана с большим напуском над дверью, отчего вид избушка имела высунувшейся из-под снега головы с низко надвинутой на лоб фуражкой. Нары в зимовье, как и ожидал Павел, оказались традиционные, сплошные. Но все равно, несмотря на старость свою, на закопченность стен, кое-где уже сильно подгнивших, избушка показалась Павлу гораздо уютнее тех староверских добротно срубленных зимовий, в коих доводилось бывать ему прежде. Впечатление уюта создавали царившие тут чистота и аккуратность. Даже стекло керосиновой лампы было не закопчено, как обычно у охотников, заправляющих лампы соляром, а сияло, как электрическая лампа, и пламя фитиля стояло в ней неподвижным голубым лепестком.
«Керосином заправлена», — подумал Павел, щурясь от яркого света.
Помогая тигроловам развешивать по стенам одежду, хозяин возбужденно рассказывал о том, как он поймал вчера в колонковый капкан большую харзу и как она, открутившись от потаска, ушла с капканом километра за три, как потом убегала от него по деревьям, бренча железякой, и, верно, успела бы спрятаться в скалах, да зацепилась капканной пружиной за сучок.
— Вот она висит, разбойница! — Он кивнул в угол нар, где висела уже распяленная на правилке буро-желтая, величиной с комнатную собаку, длиннохвостая шкура харзы.
— Охота тебе было возиться с этой вонючей образиной? — брезгливо поморщился Савелий. — Канитель с нею на десятку, а принимают за рубль семьдесят.
— Это в прошлом году так принимали, — сказал Евтей. — А ноне, слышал, подорожали меха, и харза, кажись, двенадцать рублей будет стоить.
— Тоже не больно-то густо... — отмахнулся Савелий.
— Да не в цене дело, Савелий Макарович. — Вощанов снял телогрейку, повесил ее на гвоздь слева от двери, привычным движением подоткнул пустой левый рукав рубахи под брючный ремень. — Не в цене дело — больно уж яростно кабаргу эти харзы давят. Соберутся три-четыре штуки и загоном, по-волчьи, охотятся на нее.
— Раньше, помню, за убитую харзу премию давали, — заметил Евтей, деловито подсаживаясь к столу в угол, в свою излюбленную позицию, чтобы никому не мешать и всех держать в поле зрения.
— Было, было такое дело, — сморщив низкий покатый лоб, вспомнил Вощанов. — Давали небольшую премию, как за волка. Теперь не дают, а еще через пяток лет в Красную книгу запишут.
— А зачем же вы ее убили тогда? — серьезно спросил Николай. — На перед знаете, что зверь редкий, что скоро его в Красную книгу запишут, сознаете это, а все равно убили, да еще и пытаетесь в том, что харза исчезает, обвинить государство. Где же тут логика, Иван Иванович?
— Во как! Быка за рога! — Вощанов изумленно и одобрительно посмотрел на Николая. — Правильно вопрос поставил! Молодец! А только харзу я не трогаю вот уже лет десять, пожалуй, и эту бы не тронул, да я ж сказывал, что в капкан, ставленный на колонка, попалась. Что ж теперь, отпускать ее с капканом? И капкан пропадет, и харза. Стало быть, пришлось убить поневоле...
— Смотри-ка, выкрутился ведь! — воскликнул Савелий, тоже подсаживаясь к столу. — То хищником харзу называл, то уж пожалел ее.
— А я и сейчас ее хищником считаю. И волк, и тигр, и медведь — хищники, да это не значит, что всех их надо до последнего уничтожить. Ежели по такому принципу действовать, то человек — самый главный на земле хищник. Прошел, скажем, он по лесу в сапогах, километр всего — и то уж тыщу всяких букашек и растений каблуком раздавил, не говоря уж о других делах его... Ну да что я вас тут баснями потчую? — спохватился Вощанов, заметив, что все тигроловы сидят уже за столом. — Давайте-ка вначале похлебайте вермишелевый суп, а потом я вас кабанятиной накормлю.
И он принялся суетливо угощать всем лучшим, что имелось у него из съестных припасов. Сам он есть отказался, сказав, что уже поужинал, но с удовольствием пил чай, поглядывая на увлеченных едой тигроловов с восторгом, почти с умилением, как смотрит любящий отец на своих детей. Реденькие седые волосы его были гладко зачесаны назад; выцветшие бровки почти сливались с надбровными дугами, из-под них словно бы прямо в душу смотрели спокойные карие глаза, и была в них еще некая кротость, детская распахнутость. Да и фигурой своей тщедушно узкоплечей, сухощавым удлиненным лицом, на которое словно приклеили жиденькую бороденку и усишки, он напомнил Павлу скорей загримированного мальчишку, чем взрослого, и только пустой левый рукав да твердый мужской голос сразу же разбивали это нелепое Павлово сравнение, которому он сам же и усмехнулся в душе, посматривая на мозолистую и мускулистую руку Вощанова.
— Как мяско-то — уварилось, нет ли? — нетерпеливо спросил Вощанов у Евтея, сытно обтиравшего тыльной стороной ладони испачканные жиром усы и губы.
— Самый раз уварилось, — похвалил Евтей. — Я думал, и правда кабанятиной накормишь, секача сейчас только моим беззубым ртом и жевать. А ты, гляжу, справную чушку подстрелил?
— Три штуки завалил, — польщенно заулыбался Вощанов. — Двух на план в промхоз, одну себе. Еще двух изюбров надо отстрелять и одного медведя. Изюбров-то отстреляю, а медведя вряд ли. Грома своего старшему сыну отдал, у него тоже план большой на мясо, а без собаки несподручно медведя искать.
— Шшитай, что ты убил уже медведя! — торжественно объявил Савелий. — Токо он уже без шкуры и без сала...
— И без желчи, само собой, — с улыбкой глядя в недоуменное лицо Вощанова, добавил Евтей.
— И к тому же прямо на тракторном волоке лежит, рядом с вашей нижней избушкой, — вконец огорошил Вощанова Павел.
— Убили медведя или так балабоните? — Вощанов перевел вопрошающий взгляд свой на Николая, словно доверял ему больше, чем остальным.
Николай тоже, не сдержавшись, заулыбался:
— Правда, правда, Иван Иванович, лежит на волоке, ветками укрыт и снегом присыпан...
— Сало и шкуру мы себе забрали, — поспешно добавил Савелий. — А мясом ты сам распорядись.
— Бурый медведь-то али белогрудый? — не скрывая радости, спросил Вощанов и даже нетерпеливо заерзал, точно собирался куда-то бежать, но его удерживали.
— Бурый, бурый! — вновь опережая Савелия, закивал Евтей.
— Большой? На сколь кило мясо вытянет?
— Пудов на двадцать смело вытянет, — опять захватил инициативу Савелий.
— Чистого мяса? Или всего?
— Ишшо чего! — пренебрежительно поморщился Савелий. — Чистого мяса, конешно. Жирную медвежатину по рубль пятьдесят копеек принимают, а худую по рублю. Ну, сало мы срезали, значит, сдашь по рублю за кило, тебе в план, а нам магарыч потом поставишь... Согласен на такую куммерцию?
— Да я вам три магарыча за такую коммерцию поставлю! Вот молодцы! — Вощанов восторженно оглядел улыбающихся тигроловов. — Ну, молодцы! Главное — прямо на волоке. Да как же это он на вас наскочил?
— Не он на нас, а мы на него наскочили, — сказал Евтей и кивнул на Павла с Николаем: — Они вон шли впереди и наскочили на свежий след, а тут прямо и берлогу увидали под липой, ну и того... — Евтей секунду помедлил в нерешительности, испытующе взглянув на потупившегося племянника, нерешительно продолжал: — Ну и тово, убили его, значит.
— Что, прямо в берлоге, или выскочил он из нее?
— Из берлоги-то? Из берлоги выскочил...
— Ну и что — наутек или на них пошел? — азартно допытывался Вощанов.
— Да нет, прямо на них и пошел.
— Ишь ты, лешак какой! Раздражен, видать, был. Наверно, с родной-то своей берлоги леспромхоз его вытурил, вот он и выкопал себе другую. Помню я ту липу, она стоит рядом с волоком на взлобке, наклонная такая? Ну-ну-ну, она и есть. Там еще до леспромхоза была берлога белогрудого в дупле под корнями, а бурый-то, видать, на примете ее держал, расширил только... Стало быть, под той самой липой убили... — Вощанов удивленно покрутил головой. — Ну и ну! Дела-а... — И вдруг объявил с веселой улыбкой: — А у меня-то ведь, ребятушки, неподалеку от этой липы, под выворотнем связка капканов спрятана! А и не в этом суть, язви тебя в душу! — Вощанов пристукнул крепким кулаком по своему колену и вновь удивленно покрутил головой. — Вот судьба! А дело-то, ребятки, в том, что назавтра я собрался в нижнюю избушку идти, а заодно, и спланировал... — Он обвел заинтересованных тигроловов торжествующим взглядом: — Судьба, ребята! Ей-богу — судьба!.. Я ведь думал-то так: вот, думаю, приду в избушку, часа в два, затоплю печь, возьму пустой рюкзак, оставлю ружье и пойду по волоку к той самой липе, возле которой еще по чернотропу капканы оставил... Представляете? Вот пришел бы я туда с пустым рюкзаком. Говорите, кинулся он на вас четверых? А меня-то одного вряд ли бы он испугался, а? Вот вам и судьба! Не судьба ли? Не хочешь поверить в судьбу, дак поверишь в нее после таких вот неслучайных случайностей. — Вощанов многозначительно помолчал, постучал пальцами о край стола, скосив глаза на свой пустой левый рукав, сказал раздумчиво: — Сколько за всю жизнь было уже таких случайных случайностей — не судьба! В Кракове руку, вот, оставил, а по всем статьям должна была голова там остаться — опять не судьба! Не-ет, ребятки, что ни говорите, а есть над нами что-то, есть. Не бог, конечно, в бога не верую, люди его выдумали, а вот судьба или там что-то другое. Вот, как говорят ученые, — всемирный круговорот воды, мировой океан, значит, есть и всемирный круговорот жизни, и всемирный круговорот судеб людских.
