Иван Рахилло - Первые грозы
У ступенек железнодорожного моста стоял с винтовкой часовой-доброволец и испытующим взглядом ощупывал всех проходящих.
Некоторых он отстранял.
— Проход через мост, господа, временно закрыт!
Но девочка-гимназистка и сопровождавший её гимназист с толстым фолиантом под рукой не вызвали у добровольца никаких особых подозрений («А открой он книгу, — с тревогой думал Митя, проходя мимо часового, — наткнись на ящик со взрывчаткой — и нам с Вандой не сдобровать!») Но вот они уже на мосту. Слава богу, пока пронесло...
Сквозь разрываемый ветром дым они увидели состав и услышали лязг буферов, поезд уже трогался с места: крыши вагонов, постепенно ускоряя движение, проплывали в темноте под их ногами. Между крышами то и дело мелькали зияющие провалы сцеплений. Надо было так рассчитать, чтобы книга точно попала на крышу вагона. Промахнись, и она сразу ухнет туда, в этот черный, узкий колодезь, прямо на рельсы, где с угрожающей и страшной беспощадностью набирали скорость тяжёлые чугунные колеса. Тогда беда!
Митю била нервная лихорадка. От этого чередующегося мелькания вагонных крыш и черных провалов начинала кружиться голова. Он хотел уже сбросить книгу вниз через перила моста, но маленькая, сильная ручка Ванды повелительно и своевременно удержала его: от одной десятой секунды, от небольшой ошибки вся операция и сложная подготовка к ней шли насмарку. Через мгновение Ванда скомандовала по-цирковому: «Ап!» — и энергично подтолкнула Митю в спину: её привычный к меняющимся скоростям глазомер был верней. В тот же миг Митя разжал руки, и книга точно угодила на проплывающую в темноте крышу вагона. Оглядевшись ещё раз, они неторопливо пошагали через мост, хотя Мите не терпелось припустить бегом и как можно скорее оторваться от железной дороги. В эти напряжённые и тревожные секунды он ещё более оценил удивительное спокойствие и самообладание Ванды, — как ни в чем не бывало она шла рядом, весело щебеча и рассказывая ему какую-то придуманную историю о какой- то несуществующей бабушке Феклуше, боявшейся мышей. Не торопясь сошли они с моста по ступенькам и, лишь пройдя с полквартала, бросились бежать в сторону базара. У монастырской стены они немного отдышались.
Ослепляющий взрыв обдал темноту мёртвенным светом, и гулкий удар потряс землю. Со стороны кладбища застрекотал пулемет.
Верхушки осенних деревьев загорелись отражённым огнём пожара. Взрывы следовали один за другим, оконные стекла со звоном сыпались па землю. Из дворов выбегали встревоженные люди с детьми.
Проскакали верховые.
— Бросайте подводы! — кричал один из них. — Подожгли поезд со снарядами...
В обозе поднялась суматоха. Кони не слушались возчиков, храпели, били задом, мялись на месте. Люди спрыгивали с подвод и, оставляя вещи, бежали куда попало.
Взрывы захлёбывались в странном клокотании, напоминавшем кипение чудовищного котла.
— Ящики с патронами занялись, слышите? — протрезвевшим голосом крикнул капитан.
Андрюша испуганно жался к его рукаву.
В небе, освещённом пожаром, вертелось пухлое колесо дыма. В самую середину обоза ударил снаряд и, не разорвавшись, перевернул подводу.
Клокотание перебивалось глухими взрывами, казалось, что лупили в туго натянутый барабан. На монастырской колокольне били в набат. Рассыпанные по тротуарам осколки стекла отражали огненное небо, напоминая развеянные ветром угольки костра. Во дворе с высоким забором мрачно мычала корова. По крышам стучали осколки разрывающихся снарядов. Попадая на дорогу, они поднимали светлую пыль.
По линии обоза скакал верховой.
— К мосту!.. К мосту подавайтесь!.. Дорога к морю отрезана! — кричал он, без остановки нахлёстывая коня по ребрам.
— Что же делать? — умоляюще заглядывая в глаза Батурину, спрашивал Андрюша. Капитан надвинул фуражку набекрень, лицо его приняло сухой, суровый вид.
— Разгружайте мажару! — быстро распорядился он.
Добровольцы бросились на подводу и в одну минуту очистили её от вещей.
— Заворачивай к мосту!
Чмурло ударил вожжами, и кони резко повернули в переулок, капитан вскочил в мажару на ходу.
— Господа, дорога отрезана, придётся пробиваться на Новороссийск, через горные станицы...
Сквозь поднятое покрывало пыли Сашка в последний раз глядел на отцовский дом.
Глава двадцатая
На рассвете в город вступила Таманская армия, прорвавшаяся с Черноморского побережья. Запылённые бойцы въезжали на исхудавших от многоверстного перехода конях, на голых подводах сидели с детьми осунувшиеся матери — с надеждой заглядывая в чужие дворы, в их истомленных глазах светилось робкое счастье.
Горожане выносили им хлеб и сало.
Впереди колонны, рядом с командиром, на сером иноходце покачивался бородач в белом башлыке. Митя сразу узнал Забей-Вороту, Под ним был конь Хаджи...
Протискавшись через толпу, Митя схватился за стремя, Забей-Ворота недоумённо отдернул ногу, но, узнав Митю, улыбнулся и приказал ординарцу посадить его на заводного коня.
— Давай-ка, брат, почеломкаемся! Ты один?
— С Лелей.
Забей-Ворота приветливо помахал плетью сестре, улыбавшейся ему с тротуара,
— Рассказывай, что вы тут поделываете?
Мите было не до рассказов: отсюда, с седла, события казались совсем особенными. Его внимание привлекла красочная кавалькада всадников, спускавшаяся по Вокзальной улице навстречу таманцам. Это артисты цирка встречали своих освободителей. И рядом с Чайко, одетым под Тараса Бульбу, он увидел Ванду. Как шли ей папаха, черкеска и белый башлык! Под ней гарцевал неукротимый Казбек. Увидев Митю, она приветствовала его поднятой папахой. Кавалькада примкнула к головной колонне, и Митя оказался стремя в стремя с Вандой. Это был, вероятно, один из счастливейших моментов в его жизни! А вон у ворот городского сада Поля, Анна Егоровна и Фёдор Иваныч. Они что-то кричат и машут ему руками, что-то восторженное, — не разобрать из-за песен и шума. «Милая Поля!.. А как же Ванда?» — вдруг спохватился Митя. На какой-то миг в его сердце закралось чувство странной, необъяснимой неловкости и ощущения своей вины перед Полей. Ему вспомнилось, что нечто подобное (но тогда перед Вандой) он уже испытывал: это было давно, в цирке, когда они только что познакомились с Полей. «Но кто же всё-таки, Ванда или Поля?» Он совсем запутался в своих чувствах. Опять эта проклятая, мучительная неясность... Пожалуй, сейчас ему в этом и не разобраться. «Ладно,— мысленно отмахнулся Митя,— потом на досуге разберусь!»
Как приятно скрипит кожаное седло! Мите никогда в жизни не приходилось привлекать к себе столько внимания. Он пьянел от взглядов и любопытства. «Кто такой?.. Чей это парнишка едет на вороном коне?» — чудилось ему, спрашивали удивлённые люди.
Партизаны продвигались следом, горланя песню, составленную самими бойцами:
Разобьём мы генералов и кадет!
Эй, жги, говори —
Равной конницы в истории нам не-ет!..
Филипп лихо подстукивал в бубен, лукаво подмаргивая встречным девчатам. Митя нетерпеливо вертелся в седле: от песен, от бубна, от соседства с Вандой, от всей этой ярмарочной толкотни кружилась голова. Кони вздымали радостную пыль, улицы кипели говором, семьи встречали своих отцов, мужей, сыновей.
Удивительная вещь: будто и улица та — сто раз по ней хожено, и люди те же, обыкновенные, но вот сел Митя на коня — и всё преобразилось, события стали такими выпуклыми, что куда бы он ни взглянул, всё ему казалось ясным и понятным, словно он видел каждого человека насквозь. Вон около афишной тумбы старушка в жёлтом платке. Она плачет. Чубатый немытый хлопец, спешившись, держит на поводу мохнатого жеребца и сообщает ей какую-то печальную новость. Старушка смешно, совсем по-детски подбирает кулачком слезы. Жеребец пытается ухватить её голодными губами за желтый платок. Хлопец, насупясь, выбивает плетью пыль из шаровар и невесело разглядывает на тумбе старую афишу.
В дверях булочной столпились рабочие. Молодой рыжий пекарь, весь в белой муке, шаловливо пробует взять под ручку миловидную продавщицу хлеба, но она презрительно оглядывает его розовый, напудренный мукой нос и заигрывает глазами с партизанами. Филипп подмаргивает ей и ещё лише колотит ладонью в бубен. Пекарь с такой завистью смотрит на Филиппа, что Мите становится его жалко.
Среди этого огня восторгов, радости и ликования Митя изредка встречал разочарованные лица обывателей, тусклые, подёрнутые плесенью недоверия, они вызывали у него чувство презрения и ненависти. Вот того по виду скромного и малозаметного человека в серой бекеше он видел на параде «добровольческой» армии, когда этот самый человек, но совсем с другим выражением, помахивал платочком проходившим дроздовцам. И по тому подозрительному, воровскому любопытству, с каким он разглядывал сейчас командарма и Митю, в нём безошибочно угадывался враг. Встретившись глазами с Митей, бекеша трусливо скрывается в толпе.
