Борис Ямпольский - Молодой человек
— Да он безногий.
— Как же он туда залез?
— А я свои ноги чувствую, — ответили с полки.
— И ты безногий? — Магомета осветили фонарем.
— Нет, мы с ногами.
— Смотри какой справный, — сказал вдруг кондуктор, оглядывая меня, — и кепочка, и сандалики. Ты-то зачем с ними?
— Я бы их всех передушил, — сказал похожий на теленка.
3. Станция Вареники
— Ох и не нравится мне это! — сказал Магомет. — Ужас как не нравится.
Он пригнулся к самой земле, прячась за бугром, и следил за главным кондуктором, который прохаживался вдоль поезда.
Усталый, запыленный зеленый поезд покорно стоял в открытой солнечной степи, похожий на гусеницу, которой надоело ползти. Ветер подымал тучи пыли над рыжим, сожженным пыреем, что-то заунывно, знойно звенело вдали, и дальние бурые холмы безнадежно смотрели на нас, и казалось, поезд никогда и никуда не уйдет.
Но вот ударил станционный колокол, паровоз дал гудок, поезд вздрогнул, лязгнул буферами и, убыстряя ход, покатился мимо, мимо.
— Айданем! — вскричал Магомет и, как обезьянка, схватился за поручни, вскочил на буфер и по железной лестнице наверх. Очертя голову, позабыв про все, я бросился в мелькание колес, в зеленое мельтешение вагонов, в грозное, страшное движение земли, уши наполнил грохот, звон рельсов, звон колес. И всеми силами, всеми мускулами, когда весь как проволока, как пружина, схватился, почти зубами уцепился за скользкие спасительные поручни и повис на секунду в воздухе, отдыхая, собираясь с новыми силами. И вот уже и я наверху.
Единственный станционный милиционер в белом полотняном шлеме, до этого скучно стоявший у колокола, побежал вдоль состава, пытаясь свистом согнать нас. Зачем мы были ему нужны и что бы он стал с нами делать на этой степной одинокой станции с суховейными ветрами?
Но поезд набирал ход, милиционер уходил все дальше и дальше и был такой маленький и смешной — там, вдали, на перроне.
Теплый полынно-горьковатый ветер бил в лицо.
Сначала я лежал плашмя, всем телом прижавшись к крыше. Все казалось, что стоит пошевелиться или сесть, и ветер срежет меня. Но постепенно я привык и вот, уже отклеившись от крыши, сел. Вагон приятно покачивало, голова слегка кружилась, и крыша как бы плыла одна в воздухе. Далеко, далеко, откликаясь эхом, слышался в полях рокот идущего поезда.
Магомет стоял под самыми облаками и в такт хода поезда пританцовывал босыми пятками: «Тырла-дырла-бырла-тырла». Он вдыхал полной грудью ветер и весь восторг, все свои чувства, все мысли выразил одним словом:
— Лафа!
Он не помнил ни отца, ни матери, ни дома, ни улицы детства, и не было у него привязанности к какому-нибудь уголку на земле.
— Ух, лафа! — повторил он.
Поезд замедлил ход и загремел на мосту, жутко проплыли фермы. Сгибаешь в испуге голову и снова лежишь плашмя. А внизу сквозь пролеты моста — спокойная, величавая, прозрачная до песчаного дна река.
Но вот гром остался позади. Мелькнули серебряные отмели. Снова мирно стучали колеса, снова проплывали луга, сожженные травы, черный пар. Дальние села манили к себе. Мальчики-пастухи что-то кричали нам, и мы тоже кричали им в ответ что-то озорное, крепкое и звали на крышу вагона.
Неожиданно из открытой степи надвинулись кирпичные строения, длинные, скучные пакгаузы. Встречные паровозы обволакивали нас дымом и паром. Поезд уже замедлял ход, и наплывала узловая станция, многолюдная, пыльная. Мелькали фуражки носильщиков, оглушал радостный крик и гром музыки на перроне: встречали кого-то, кто приехал в том же поезде, в том же вагоне, на крыше которого мы лежали.
«Кто они, почему их встречают с музыкой?»
— Станция Вареники! Станция Блины! — объявил Магомет, не обращая внимания на музыку.
Он свистнул на станционных голубей, побежал к кипятильнику, постучал: «Эй, тетка, воды инвалиду!» — и нагнулся над краном, напился и поплескал немного холодной воды в лицо.
Потом побежал по перрону, вдруг остановился у открытого окна и долго смотрел, как телеграфист выстукивал ключом азбуку Морзе.
О, как было тут ярко, чисто среди уютно стрекочущих аппаратов, среди удивительных и загадочных аппаратов, живущих своей особой, только им понятной и известной волшебной жизнью и беспрерывно что-то сообщающих людям.
Жить бы тут всегда, на земле, дрожащей от хода поездов, понимать это щелканье аппаратов, читать на ленте точки и тире, — что может быть лучше!
— Тру-ля-ля! — сказал неожиданно Магомет.
— Чего? — не понял телеграфист, глядя в окно и продолжая выстукивать телеграмму.
— Тру-ля-ля, — сказал Магомет. — Еду — не свищу, а наеду — не спущу!
Со свистом он пробежал по перрону, вскочил в открытое окно вокзала и вот уже мелькнул в другом окне, у станционного буфета, где за самоваром сидел меднолицый, словно брат самовара, буфетчик и пил чай.
— Дядя, а можешь ты один выдуть весь самовар?
— Вот я тебе выдую! — замахнулся буфетчик.
— Ах ты кабан! — звонким бесшабашным голосом закричал Магомет. — Дай булку, а то гранату брошу. — И он запустил руку за пазуху.
— Шпана! — завопил буфетчик и кинул ему плюшку…
— Такая маленькая, — недовольно сказал Магомет, — и вчерашняя.
Он побежал к бабам, галдевшим на выгоне над корзинами с пирогами, холодным мясом, мочеными яблоками. Выгон был утоптан кизяками, сеном, вокруг ржали кони, на подводах сидели мужики и завтракали салом и цибулей.
Он подошел к толстой тетке, жарившей на подсолнечном масле кныши и такой замасленной, точно она сама готовилась изжариться.
— Иди, иди, — сразу сказала тетка.
— Ну, не квакай, — сказал Магомет.
— Как — не квакай? — раскричалась тетка.
— С чем кныши? — деловито осведомился Магомет и жадно втянул в себя воздух.
— Мальчик, ты не нюхай, это до тебя не касается.
Магомет стукнул себя по пузу, как по котлу, и сказал:
— А как же, касается.
— Ратуйте! — закричала тетка.
— Ну ты, малохольная! — Магомет нырнул в толпу и вынырнул у большой сковороды, на которой жарились блины.
— Здравствуй, бабуля! — вежливо сказал Магомет.
— Ах ты, маленький! Ах ты, мой несчастненький! Голенький! — запричитала бабка, переворачивая блин.
Магомет ухмыльнулся.
— Да как же ты один, и холодненько тебе и голодненько тебе! И подушечки никто не даст!
— Подушечки нет, — сказал Магомет.
— И где же ты спишь? И где же ты кушаешь?
— А где придется, — сказал Магомет, глядя на блины.
— Так как же так можно? Да что это, господи, на свете делается?
Она сложила сразу два блина и задумчиво сжевала их, потом облизала пальцы.
— Ты, тетка, не расстраивайся. Вот пышечку бы дала, блиночка, — сказал Магомет.
— Пышечка деньги стоит, хлопчик, и блинчик — три копейки штука, пять — пара.
— Вот они, вот! — закричал буфетчик. — Свисти!
Хмурый парень с красной повязкой лениво засвистел в свисток.
— А спроси, зачем они здесь? Кто они такие? — сказал буфетчик.
— Дяденька, а я фокусы умею, — неожиданно сообщил Магомет.
— Какие такие фокусы? — пробурчал хмурый.
— Пусть они зубы не заговаривают, принимай меры, — сказал буфетчик.
— Зубы не заговаривай, — сказал хмурый. — На понт не бери.
— Что вы, дядечка? — удивился Магомет.
Он вытащил колоду карт. Гоп! — пустил их белым крылом, вытянул из середины и показал короля пик и опять вложил в колоду.
— А теперь посмотрите у себя в шапке, дядечка, лампа-дрица-оца-ца!
Хмурый снял шапку, и Магомет достал оттуда, подняв подкладку, короля пик.
— А теперь посмотрите у себя в карманах, дядечка, ламца-дрица-оца-ца!
Хмурый вынул из правого и левого карманов короля пик.
— Вот фармазон! — удивился он и впервые за все время улыбнулся.
— Да что вы с ними цацкаетесь, — вступил в разговор мучнистый старичок с торбой. — Берите, тащите.
— Дидусь, — звонко сказал Магомет, — а я знаю, кто ты!
— Ну-тка, — улыбнулся мучнистый старичок.
— Ты спекулянт, ты сахарином спекулируешь. Смотри, у тебя в торбе сахарин.
Хмурый схватил торбу, и поднялся ералаш.
— Кавалеры меняют дам, — сказал Магомет, и мы исчезли.
И снова мы на крыше вагона.
По большим рекам проплывали пароходы, на узловых станциях звонили колокола и прощально гудели паровозы. И снова степь и степь.
В стороне от дороги появились строгие, черные, похожие на египетские пирамиды холмы.
— Магомет, ух, смотри, что это?
— Терриконы, — равнодушно сказал Магомет.
Терриконы возникали справа, и слева, и вдали на горизонте — черные, резко выделяющиеся на фоне неба, сливаясь в горную цепь.
Поезд подходит ближе, я ясно вижу, как вершину террикона лижут языки пламени и все они вместе дымятся медленным голубым, зеленым дымом.
