Марк Гроссман - Гибель гранулемы
Он без лишних церемоний протиснул свой стул между стульями Поморцевой и Жамкова, спросил девушку:
— Ты, нябо́сь, дулась на мяне́?
— С чего это вдруг? — пожала Катя плечами. — Когда дуются — не идут в гости.
— Ну, до́бра! — совсем расцвел Гришка. — Я б табе́ и другое сказал, да вось, бачишь, народу бага́та.
Кузякин явился с разбухшей авоськой, устало раскупорил бутылки, поставил стаканы. Достал из своего сундучка консервный нож, вскрыл жестяные банки.
— Прошу пить, — сказал он с мрачной усмешкой. — За спасение души Гордея Игнатьева Кузякина.
— Одну рюмку, пожалуй… — проворчал Жамков. — За Гордея. Измотал он меня, леший.
И добавил, будто спохватился:
— А вообще-то, вы знаете, я не пью.
Повернулся к Кате, заметил, доверительно улыбаясь:
— У нас работа, милая, — голые нервы. Каждый божий день рискуешь свернуть себе шею. В прямом и в переносном смысле. Вроде как на войне. А бой — известно: то пулькой проткнут, то землицей присыпят. Ну вот и приходится ребятам иной раз себя рюмкой чинить.
И чокнувшись сначала с Катей, потом со всеми остальными, выпил свою долю.
Линев, Кузякин и Абатурин чувствовали себя не в своей тарелке. Нет, не то, чтобы они стеснялись выпить и поговорить при начальстве, — не из другого же государства человек! А вот понимали: при всей внешней корректности Жамкова, тот постоянно держался на известной дистанции от монтажников, будто хотел сказать: «Я, разумеется, добрый и свойский человек, но все-таки ваш начальник, и мне положено больше уважения, чем другим».
Выпив полстакана водки и решив, что теперь неприятность с Кузякиным не будет иметь для него последствий, Жамков собрался уходить. Он полагал, что его будут упрашивать остаться, но никому в голову не пришло поступить так.
Аверкий Аркадьевич уже надевал полушубок, когда в комнату постучали, и перед монтажниками, шумно отдуваясь, очутился начальник отдела кадров Лукин.
— Ого! — воскликнул он, выкручиваясь из тесного кожаного пальто, подбитого мехом. — Тут пир горой! Угостите?
— Припоздал ты, Лукин, — на мгновенье смутившись, уронил Жамков. — Ухожу уже.
— Ну, так мы без тебя, Аверкий Аркадьевич.
Жамкову слова Лукина показались обидными, и он ворчливо сказал:
— Времени нет даже, чтоб в затылке поскрести, а не то, что…
Простился кивком сразу со всеми и твердо пошел по коридору, даже тверже, чем следовало.
Кузякин и Линев проводили его до выхода.
Когда бригадир и монтажник вернулись в комнату, Лукин спросил, набивая трубку:
— С чего это, ребята, водчонку-то пьете? Успех какой?
— Точно, — ухмыльнулся Линев. — Не без того.
Лукин подымил трубкой, сказал, косясь на бригадира:
— Полет из космоса на грешную землю?
Линев огорченно покачал головой.
— Ты что? — поинтересовался Лукин.
— Знаете уже?
— Знаю.
Выпил немного водки, спросил:
— Так о чем тут у вас речь была, космонавты?
Линев пожал плечами:
— Говорили… говорили… а о чем? Лысого чесали.
Кузякин поднял голову, и на его усталом лице отчетливо отразилось раздражение:
— Боится Жамков, Максим Андреич. Из-за меня не нагорело б. Вот и пришел.
Придвинул было к себе стакан, но нахмурился, отставил в сторону:
— Ежели, как гусь, одной ногой на земле, — то всегда упасть боязно. Вы ж его лучше нашего знаете.
— Мне положено знать. Я кадрами занимаюсь, — серьезно отозвался Лукин.
Внезапно он повернулся к Абатурину, произнес с явно прозвучавшей горечью:
— Вот ты, Паша, совсем молоденький, и времена культа для тебя — история и за пределами твоей жизни. А мне он — живая заноза душе. Саднит.
Несколько секунд сосредоточенно курил, сказал, потирая жесткие волосы:
— Но я сейчас не об этом. Культ Сталина — не только Сталин. Беда больше. Под его крылом росли люди, подражавшие ему, люди, видевшие в его деспотизме, непререкаемости высший образец для себя.
Вот ты о Жамкове спрашивал, Гордей Игнатьич. Я отвечу. Он, этот небольшой начальник, копни его душу — жалеет ведь об ушедших днях. Еще бы! В те времена всякий Жамков полагал себя царьком в своем служебном государстве. Он не говорил — изрекал истины. Он был «хозяин». Это купецкое словечко без заплотов текло в жизнь. Он твердо полагал: всякий подчиненный глупее его, и казарменное «Слушаюсь!» составляет основной словарный запас «простого» человека.
Жамковы влезают в номенклатуру, будто в дворянское звание. Для честного человека номенклатура — это только право на бо́льшую ответственность, на безупречное поведение. Для прохвостов номенклатура — прежде всего пирог, доступность которого имеет прямое отношение к размеру их глотки и крепости их челюстей.
— В точку, — усмехнулся Линев. — Не любите Жамкова?
— Не люблю, Линев. И он, Аверкий Аркадьевич, меня не любит. Тут мы квиты.
Лукин мельком посмотрел на Катю, точно решал для себя: стоит ли при этом незнакомом человеке вести такой серьезный разговор. Но Поморцева слушала его с таким вниманием и отчетливо выраженным сочувствием, что Максим Андреевич уже не стал колебаться.
— Я записался в партию в сибирской ссылке, ребята, и мы пронесли через все года мечту о мировой революции, мечту о братстве людей, о коммуне, ради которой даже можно умереть в бою. Об этом и легко и трудно говорить: немало прохвостов истрепало языками эти святые слова. Люди, которые в застенках ломали хребты коммунистам, тоже, к нашему горю, болтали о коммунизме. Мы многое теперь расчистили в этой завали прошлого. Немало еще предстоит сделать. Обычаи десятилетий входят в души людей и оседают там, как накипь на стенках котлов.
— Но ведь у Жамкова тоже партийный билет. Как это? — хмуро поинтересовался Кузякин.
— Тоже, — подтвердил Лукин. — Сегодня это билет члена правящей партии. И несмотря на заплоты, в партию иногда влезает прохвост… Что касается Аверкия Аркадьевича, то он, думаю, вступил бы в любую партию, оказавшуюся у власти. Не знаю, может, меня слепит неуважение к этому человеку, но мне кажется, что красная книжечка — единственное, что имитирует его принадлежность к коммунистам.
Люди для него — только арифметическое понятие, он поставит любого из них под удар, оберегая свое благополучие и карьеру. Иной раз жамковы работают в поте лица своего, но даже это вызывает во мне отвращение: кулаки ведь тоже не были бездельниками.
— Вот что я тут не пойму, Максим Андреевич, — заговорил Кузякин, воспользовавшись тем, что Лукин поджигал потухший табак. — Вы ж не последний человек на стройке, кадрами командуете. Отчего ж миритесь, а лучше сказать — якшаетесь с такими, как этот Жамков?
Лукин помолчал, подумал, сказал Кузякину:
— И не миримся, и не якшаемся, Гордей Игнатьич. С такими, как Жамков, трудно бороться. Не ухватишь. Есть честные борцы, и есть жулики. Жулик, прежде чем выйти на ковер, намазывается маслом. Оливковым, кажется. Ты его — в обхват, а он — налимом из твоих рук. Посмотришь со стороны, — честный пот на человеке, а в самом-то деле — масло. Вот такие промасленные люди выкручиваются из почти безвыходных положений, они много вреда принесли нам и, надо полагать, принесут еще. Хотя, конечно, им с каждым днем труднее. Мы научились разбираться в камуфляже. Не до конца, но научились.
Абатурин ближе придвинулся к Лукину и внимательно слушал его слова. Спать Павлу уже не хотелось, то ли оттого, что немного отдохнул, то ли оттого, что волновали необычные и, казалось, смелые слова старика. Спросил:
— И вы, видать, Максим Андреич, горя хлебнули в те времена?
Лукин, стирая с усов капельки пота, проворчал:
— Меня никто не сажал в тюрьму, но я тоже пережил тяжкие времена произвола, карьеризма и клеветы. А теперь вот о чем подумайте: в такой мутной атмосфере наши люди все же жили мечтой, работали на крайнем пределе и круто подняли страну. А война? Неслыханная, невиданная ведь была война! А выиграли! Откуда такие силы? Народ верит в себя и в свою партию. В незапятнанность своих целей и знамен.
Он оглядел напряженно-внимательные лица своих слушателей, сказал, покашливая от возбуждения:
— Вам, молоденьким, эти знамена дальше нести. И хочу вам один совет дать: чистой цели негожи грязные средства. Каждый свой шаг выверять надо, чтоб честный был и пыли на совести не оставлял. Бой за новую жизнь — не танцульки и не прогулка. В бою убивают врага, и враг убивает тебя. На руках остаются мозоли и окопная земля. Но грязи не должно быть. Лишней и невинной крови тоже.
А вот вам совсем другой пример. Как-то был я на одном рабочем собрании. Посоветовал товарищам из месткома: не готовьте выступлений, не составляйте список президиума. Наши люди достаточно умны, чтобы говорить о своих делах без помощи бумажек и подсказываний.
Открыли собрание. Говорим: выдвигайте президиум. Люди молчат, оглядываются. Кто-то кричит: «Давай список!». Отвечаем: «Списка нет. Выдвигайте». Мнутся. Но вот кто-то назвал фамилию, кто-то — другую — и пошло.
