Владимир Христофоров - Невеста для отшельника
Мне осталось отпроситься у редактора, перехватить где-то червонец. Редактор отпустил, не удосужившись даже выслушать наспех сочиненную мною легенду о каком-то важном письме, которое якобы немедленно надо расследовать. «Хорошо, хорошо, идите, только без Старухина. И чтобы потом я не разыскивал вас через милицию».
У Старухина я почти силой вырвал последнюю десятку. Он уставился на меня своими нагловатыми глазами, слегка увеличенными стеклышками очков:
— Неужели о'кэй? Ну, ты даешь! Ну, а вообще как она? — он пошевелил пальцами.
— Детсад, — односложно сказал я.
Для шику я взял такси, хотя до ресторана было минут десять хода. Мне принесли бокал шампанского, ей лимонад. Лариса понемногу разговорилась, однако была очень серьезна и никак не хотела принять моего снисходительно-шутливого тона. А вот о чем говорили — не помню. Не могу объяснить и того, как мне после прогулки по парку удалось уговорить ее зайти ко мне домой. Кажется, было все естественно и просто. Я пригласил на чашечку кофе — она не отказалась. Детсад, одним словом. Уже в то время за внешней робостью в ней чувствовалась какая-то отчаянность. Может быть, она мучилась своей кажущейся неполноценностью или просто не хотела — не дай бог! — выглядеть этакой деревенской недотрогой?
Видно, все-таки, выражаясь по-деревенски, я ей приглянулся, как мог бы приглянуться сельской девушке каждый второй современный городской человек. Да что говорить, я сам себе тогда правился, и на моем глуповато-самоуверенном лице почти всегда сияла этакая ослепительная улыбка на все тридцать два зуба, безмятежность и беззаботность сами по себе выплескивались наружу. Взрослым людям я казался просто лоботрясом и пижоном.
Вошла Лариса в комнату без опаски, не обратив внимания на холостяцкий беспорядок. Присела на обшарпанный диван, да так и просидела до того рассветного часа, когда уже можно было различить наши уставшие и измученные лица. В темноте между поцелуями я каким-то образом стянул с нее юбку. Она осталась в тончайших голубоватых колготках. С эстетической точки зрения вид у нее был вполне приличный. Она это знала и могла великодушно позволить себя рассмотреть: мол, мы хоть и деревенские, а фигуркой можем еще ох как поспорить с городскими девушками.
Мы расстались, не договорившись о встрече. Пожалуй, потому, что я окончательно уверился в ее, так сказать, «детсадовском» возрасте. Она стала заходить в редакцию, но волшебных сказок — слава богу! — больше не писала, просто выполняла поручения отдела информации. Иногда печаталась. Любила посидеть в нашем со Старухиным кабинете. Придет, бывало, тихо поздоровается и присядет на свой стул возле окна. Если у нас находится время, позубоскалим с ней, чтобы лишний раз увидеть поразительный румянец на ее щеках; если нет — работаем, а она посидит-посидит и незаметно выйдет. Вот и все. Я даже умудрялся при ней по телефону назначать свидания.
А через некоторое время меня отправили собственным корреспондентом в соседний промышленный городок, где сооружался крупный металлургический комплекс. Я окунулся в новую жизнь, завел новых знакомых. Моей подругой стала полненькая блондинка-рентгенолог с пронзительными, словно сам рентген, глазами. Она только что разошлась с мужем и пребывала еще в том состоянии, когда неожиданная свобода пьянит, мир кажется шире и многообразнее, люди интереснее, а поступки легкие и смелые. Когда она приходила, я просил ее рассказать о Крайнем Севере, земле, окруженной для меня ореолом загадочности. И кто знает, не потому ли я и сейчас живу на Чукотке?
ЛарисаКогда я перелистываю эти старые тетради, смешанные чувства владеют мной: я смеюсь и грущу, умиляюсь и стыжусь. Меня как бы снова начинает волновать то мое состояние, я заново переживаю события, встречи. Мне дорог тот мир, такой ясный, наивный и такой сложный. Костя, наверное, хохотал бы до упаду, читая эти строки. Вот почему мне не хочется, чтобы он видел мои дневники. Как я прятала их от чужих глаз! В общежитии — от девчонок, дома — от мамы. Костя, зная о существовании тетрадей, сказал, что, если я не захочу, он никогда не прикоснется к ним. Нет, он сказал не так: «Еще не хватало, чтобы я рылся в чужих бумагах. У меня своих предостаточно». А все же грустно такое слышать. Разве ему неинтересно, как я жила? Может, он уверен, что я все эти годы только и делала, что думала о нем. Я ведь тоже была любима, и, может быть, это чувство ко мне было таким же всепоглощающим, как мое к Косте?
Впрочем, зачем об этом? Теперь мы вместе, и теперь нас ничто, кроме смерти, не может разлучить. Просто любовь надо воспитывать, как надо воспитывать чувство долга, способность к труду. И самое главное — надо все делать всегда охотно и сердечно. И когда целуешься, хотя, может быть, у тебя в эту минуту совсем иное настроение. Мне смешны женщины, которые мучаются со своими мужьями. Мужчина, в сущности, большой капризный ребенок. Нужно делать так, чтобы он рядом с тобой мог почувствовать свою силу и… превосходство. Древний механизм: слабость одного вызывает ощущение силы у другого. Как это важно в наш век, век сплошного женского равноправия, когда даже по внешнему виду трудно различить сразу, кто к какому полу принадлежит.
Об этом я часто думаю, вернее, не забываю никогда. Любопытно, как я могла еще в те годы разработать целую систему взаимоотношений в семье? В ней сорок шесть пунктов и шесть подпунктов. На их реализацию, но моим подсчетам, необходимо пять лет. С Костей мы живем одни год, семь месяцев и… четырнадцать дней. У нас все хорошо, хотя я три раза плакала и лишь однажды подумала, что идеал недостижим, а счастье сомнительно. Но это было лишь один раз. До полного осуществления моей пятилетней системы остается три года. Это небольшой срок. Потом мы будем жить в полнейшем согласии. Я совсем не хочу перевоспитывать Костю, хотя модель в моем сознании все-таки существует. Но перевоспитание чревато потерей индивидуальности. Просто, может быть, что-то надо подправить для его же пользы. Эти поправки касаются некоторых сторон его образа жизни. Ведь я обещала продлить ему жизнь. Мы максимально увеличим срок пребывания на этой планете, чтобы кое-что на ней повидать. Но я должна сделать главное, сделать так, чтобы мое присутствие вызывало у него потребность смягчать речь и манеры, шутить, чтобы его природная душевная щедрость распространялась на всех окружающих, чтобы его сила и мужество вызывали уважение, а благородство действий шло бы от благородства мыслей. Вот и все!
Мне недостает образования и воспитания, и уступаю ему в умственном развитии. Я ничего не умею. Мне еще надо изучить какое-нибудь дело, небольшое, но необходимое ему. Изучить в совершенстве. Об институте я не мечтаю. Да это и необязательно. Я никогда не стремилась во что бы то ни стало поступить в институт. У меня не было твердого убеждения — в какой именно поступать. И хорошо. Нет ничего глупее поступать в первый попавшийся вуз. Но хватит, иначе это покажется обыкновенной завистью.
Мне хочется, как говорят, смотреть в рот своему мужу, так много лет любимому человеку, хочется им восхищаться и хочется чувствовать себя рядом с ним немножко дурочкой. Мне надоело поднимать слабых и доказывать свое превосходство.
Вот почитай, дорогой, что писала деревенская девочка, когда ей исполнилось семнадцать:
«После той ночи с НИМ, пока шла домой, настроение было тревожное, а вокруг ликовала весна. Не поехала на занятие. Симулянтка торжествует, все оказывается нипочем.
…Испытываю отчужденность. Что-то мешает мне слиться с толпой. Взгляды и внимание ко мне раздражают. Волнуюсь и с нетерпением жду вручения профсоюзного билета. Оказывается прислали только восемнадцать штук, так как фотографии сдали с опозданием. Не знаю, дадут ли сегодня.
Пусть с момента встречи прошло несколько дней мне кажется что наша любовь чище горного хрусталя. Я верю в любовь с первого взгляда! Как все-таки интересно жить!»
…Пожалуй, я сделала верно, что сохранила дневник, не поддалась много раз возникавшему желанию уничтожить его. Это мой тыл, это, как сказал бы Костя, музыка обратного времени, которой лишены — и оттого бедны духовно — многие, очень многие люди. Дневники надо хранить! Мне пришла странная мысль: если бы у всех были дневники детских и юношеских лет, то, наверное, люди были бы лучше. Ведь они забывают про себя, про то, что когда-то были наивны и чисты. Они забывают своих родителей, свой родной дом, его дыхание, запах.
Сегодня пришлось убить молодого белого медведя. Константин поранил руку, кажется, сильно. Но с ним никогда ничего не может случиться плохого. Если он даже вздумает умирать, я своим криком, силой воли верну его, уходящего. Только бы не пропустить этот момент! А вдруг ему станет совсем плохо? А вдруг заражение? Не думай, не думай про это! Не позволяй себе распускаться.
2— Костик, ты не переживай из-за медведя! — кричит откуда-то из глубины дома Лариса.
