Сергей Сартаков - Гольцы
Кычеть прорезалась в узкой щели между утесами. Теперь, подпертая водой Чуны, она стояла тихая и неподвижная. На гладкой поверхности замерли пушистые клочья пены. Ровными уступами, будто лестница, выложенная из бурого и черного камня, поднимался левый берег Кычети; правый опустился в воду отвесно.
Вот это подтопило! — восхищался Бурмакин, устраивая табор наверху обрыва, в густых кустах пахучего багульника. — Помню, давненько ночевал я здесь же. Эвон та сосна, — указал он на правый берег, — что в расщелине выросла, над водой была сажени две, а теперь, гляди, ее до половины скрыло. Надо к ночи получше укрепить лодку, как бы наносной корягой не оторвало.
Лодку прикрутили на две чалки — за корму и за нос. Концы веревок привязали к деревьям возле таборной площадки. Пихтовые лапки, накрытые брезентом, казались мягче перины. Сбоку запылал веселый костер.
— Страсть звериное место, — предупредил Бурмакин, укладывая рядом с собой шомпольную винтовку и не синимая с пояса охотничьего ножа. — Медведи на выжженных местах, в малинниках по всей ночи бродят. Помню слу-.
чай… Заночевали раз мы трое малость повыше, за тем вон мыском. А малинник там — не продерешься! Ягода небывалая народилась. И вот раненько утречком один паренек — Ваньчей же звали — возьми да соскочи и пойди в малинник. Мы спали. Сквозь сон слыхали: вроде крикнул кто-то, а не пробудились. Встали — нет Ваньчи. Давай кричать ему — не откликается. Куда делся? По росе видать — в малинники след промят. Пошли. Лежит Ваньча поперек колодины вниз лицом, а с затылка у него кожа задрана и на глаза опущена. Вот подлая зверюга! И больше нигде разу не тронул, ушел.
Ужасти какие! — вздохнул Митрич. — Умер, поди, парпишка-то?
Отходили. Только на всю жизнь с затылка плеша-тый остался. Кожу-то с волосами ему отрезать пришлось — присыхать не стала, гной пошел.
Митричу всю ночь мерещился медведь. Отряхивая с мохнатых ушей надоедливых комаров, он уставился круглыми глазами прямо ему в лицо и, казалось, говорил вполголоса по-своему, по-медвежьи: «Мала у тебя плешинка, старик, дай-ка я подзадеру малость». Митрич умильно складывал губы, убеждал: «Мишенька, Мишенька, не беспокой старика. Обдери кого-нибудь другого… ну, Пашку… аль Ваньчу… Они молодые, стерпят». Медведь ему грозил лапой: не лукавь, дескать, старик, все равно не уйдешь. Митрич силился убежать, но только тщетно болтал ногами в воздухе — вперед он не подвигался нисколько. А медведь, как ребенка, подхватил его под мышки и понес в лес, в малинник…
Господи! Какая погань пригрезится! — дрожащими руками утирая лицо, прошептал он.
И больше заснуть уже не мог.
Что это? Кошелек вывалился? — увидел он на брезенте рядом с Бурмакиным кожаный мешок, перетянутый ремешком. — Вишь ты, какой беззаботный! С деньгами, поди. Долго ли вовсе потерять?
Он было прилег. Но тугой кошелек не давал ему покоя.
Хе-хе-хе! — вдруг тихонько засмеялся он. — Поглядеть, много ли деньжат-от Пашка имеет? — протянул руку и стиснул мешочек. — Гляди-ка, и буковки вышиты: пе, бе…
Не спуская глаз со спящего Павла, он распутал реме-» шок и вытряхнул деньги на ладонь. Бурмакин перевер- ' нулся на другой бок. Митрич торопливо всыпал деньги обратно и сунул кошелек себе в карман.
Подыграю Пашку утречком. Светит месяц, подыграю. А деньжат у него порядком… Порядком… Да… Ишь ты!.. И куда ему столько?..
Под горой что-то хрустнуло, плеснулась вода. Митрич вскочил. Озаренный смутными отблесками костра, шагнул к берегу. Пригнулся, вгляделся. Черным провалом затаилась в ночи Кычеть. Сизая толща дымной пелены закрыла правый берег. На просвет, к горизонту, маячили в тумане расплывчатые контуры деревьев. За стрелкой Чуна отфыркивалась, как запаленная лошадь. Кычеть плескалась в дно лодки, будто кто ладонью шлепал по голому телу.
Митрич сбежал по уступам. Вода сбывала у него на глазах. Лодка, подтянутая и прижатая чалками к утесу, повисла в воздухе, поворачиваясь, как на оси.
Ай! — истошно завопил Митрич. — Чалку! Чалку! Опускай чалку! — кричал он, вцепившись обеими руками в борт лодки.
Ваня, ошалевший от сна, не понял, в чем дело, схватил лежавшую подле Бурмакина винтовку и выпалил в раскорячившийся вывороченными корнями пень. Павел, оглушенный выстрелом, грянувшим у него над самым ухом, выхватил нож и бросился прочь от огня, стараясь разглядеть, что делается во тьме. Споткнулся о чалку и боком свалился на торчащие корни выворотня.
Родные, убили! — визжал под горой Митрич. — Развяжите чалку, стервины дети!
Ваня ухватился за чалку и потянул ее к себе. Лодка накренилась сильнее. Вывалился и булькнул в воду багор.
А-а-а! — задыхаясь, вопил Митрич. — Чалку! Чалку ослобоняйте! Опрокидывается лодка.
Бурмакин, обтирая кровь с исцарапанного сучьями лица, приподнялся и полоснул ножом по веревке. Лодка гулко шлепнулась на воду. Ваня кубарем отлетел назад.
Солнце, закрытое тяжелым смолистым дымом, не взошло. Неба не было видно. Стало немного светлее — значит, наступил день.
Надо прорываться, — хромая и морщась от боли, говорил Бурмакин. — Кто его знает, откуда пал идет. Задохнешься, прямо задохнешься. У меня в голове, как с похмелья, шумит.
Горько. Аж горло щиплет, — поддержал Ваня, — Ветерок бы — гляди, и разметало бы дым.
Господи, господи, какие напасти не бывают! — скулил Митрич. — В жисть не поеду больше к тунгусам. Крест святой, не поеду.
Ясно, не поедешь, — усмехнулся Бурмакин, — вот
задохнешься в копоти — и готово: за ноги да в воду.
Тьфу, тьфу тебе! Под руку не говори, стервин сын! Черти, они всегда подслушать готовы…
Плыли как впотьмах. Едва маячили с боков берега. Только к обеду красным пятном в зените обозначилось солнце. Дым лежал такой же густой. Бурмакин прислушался.
Шумит шивера, — сказал он. — Их здесь до порога четыре. Худо будет в таком дыму через порог спускаться.
Никто ему не ответил.
Струсили? — презрительно скосил губы Павел. — Бросьте! Не впервой Бурмакину в порогах барахтаться, пройдем. — Запомни, Ваня: будешь проводничать — шиверу всегда спускай коротким берегом: вал меньше и каменья
реже.
Он перебросил кормовое весло налезо и стал выправлять лодку ближе к берегу. У борта запрыгали пенистые гребешки. Лодка пересекла их и выскочила в затон.
А на правом берегу, слышишь, как ревет? Крупный там камень.
Спустились через вторую и третью шиверу. Митрич заерзал на брезенте.
Павлуша, у порога притравись к берегу, сойду я — полегше будет спущаться.
Ладно, — серьезно сказал Бурмакин, — в этот раз без слова ссажу. С Волгиным не игрушки, да еще в таком смраду. Последнюю шиверу пройдем и тогда поплывем еще ближе к берегу.
Он привстал, стиснув зубы; потер зашибленную ногу, передернул опояску, поправил ножны и опустил руку в карман. Медленно вытащил.
Вот беда! — пробормотал насупившись и стал ощупывать другой карман. — Вытряс кошелек с деньгами.
Митрич глядел на него младенцем, сложив руки на животе.
Ребята, — спросил Бурмакин, — на таборе никто кошелек с деньгами не подбирал?
Ваня, изумленно взглянув на него, отрицательно покачал головой. Митрич спросил:
Обронил, что ли? — и зевнул.
В кустах, видно, вытряхнул, когда за чалку за-пнулся ногой. Черт! Далеко уплыли…
Митрич смиренно молчал. Впереди сквозь дым пробивалось приглушенное шипение.
Шивера, — вторично ощупывая пустые карманы, произнес Бурмакпя. — Надо к берегу приставать. Дня за два схожу взад и вперед. Ногу только саднит…
Давай я схожу, Павел, — предложил Ваня, сострадательно глядя, как тот морщится от боли.
А найдешь? — с сомнением спросил Бурмакин.
Ежели ты на таборе вытряхнул i— найду, — уверенно сказал Ваня, — обшарю все, а найду.
Не боишься один?
А куда же ты пойдешь, обезноженный?
Много ль денег было, Павлуша? — участливо спросил Митрич.
Много не много, а сколько за всю свою жизнь скопил. На них весь расчет был. В город переезжать я думал.
Ах ты ж, господи, огорчение какое тебе! Вот незадача! — вздохнул Митрич.
Лодка ткнулась в камни. Ваня выскочил на берег.
Давай, Ванюша, сходи. Помню, спать ложился, карман щупал — кошель на месте был. Ежели вытряхнул, так только у коряги, где падал я. Ищи там.
Найду.
Возьми ружье, топор, — снаряжал его Павел, — вот. тебе краюха хлеба. Иди берегом, далеко не отступай. Обратно плотик смастери, сплывешь на нем. А мы за шиверу спустимся, перед порогом есть речка Моктыгна, будем в ней тебя дожидаться. Ну, валяй. Завтра к вечеру приплывешь к нам.
Понял. Ждите! — махнул рукой Ваня, поднимаясь осыпью на гору.
Счастливого пути, Ванюша! — заулыбался Митрич.
Ну, старик, а мы с тобой до Моктыгны поехали, — отталкивая лодку, сказал Бурмакин. — Садись в лопастные. Покланяйся реке малость, не то ты разленился очень. Как бы бока не пролежал.
