Владимир Дягилев - Доктор Голубев
Неожиданно в кабинете начальника зажегся свет. Узенький луч скользнул по потолку и остался на нем светлой полоской. Послышались шаркающие шаги.
«Тоже беспокоится. Взяло наконец за живое. Дошло до сердца».
Песков прохаживался по кабинету, ворча под нос. «И к чему приводит так называемое новаторство, — думал он. — Что доставили они больному, кроме лишних страданий? Надо сделать все возможное, чтобы он меньше мучился. И вообще надо что-то делать. Да-с…»
Где-то на первом этаже хлопнула дверь. Верно, больного пронесли в отделение или кому-нибудь стало плохо — дежурный врач опешит на помощь.
«Уж не к Сухачеву ли?»
Голубев встал и направился в хирургическое. Санитарка, подоткнув халат, мыла лестницу и проводила врача удивленным взглядом. В хирургическом сестра сидела своего столика, накинув на плечи синий байковый хал; и штопала чулок, натянув его на электрическую лампочку.
— Прохладно, — полушепотом сказала она, приподнимаясь при входе доктора и сбрасывая халат.
Голубев остановился перед палатой Сухачева. Оттуда доносились странные звуки. Он подошел поближе к приоткрытой двери. Кто-то нараспев, мягким, приятным голосом читал стихи:
Четвертый год, как я люблю
Меньшую дочь соседскую.
Пойдешь за ней по улице,
Затеешь речь сторонкою…
Так нет, куда! Сидит, молчит…
Пошлешь к отцу посвататься,
Седой старик спесивится:
Нельзя никак — жди череда…
Голубев вошел в палату. Возле больного сидела Василиса Ивановна.
— Сестра-то за кислородом ушедши, — сказала она, как бы оправдываясь, и встала, уступая Голубеву свое место.
— Сидите, пожалуйста. — Он придвинул свободный табурет, сел. — Не спится, Павлуша?
Сухачев мотнул головой, морщась от боли.
— Тогда и я послушаю. Можно? Продолжайте, Василиса Ивановна.
Василиса Ивановна, смущаясь присутствием доктора, продолжала не так уверенно:
Возьму ж я ржи две четверти,
Поеду ж я на мельницу,
Про мельника слух носится,
Что мастер он присушивать.
Скажу ему: «Иван Кузьмич,
К тебе нужда есть кровная:
Возьми с меня, что хочешь ты,
Лишь сделай все по-моему».
Сухачев закашлялся, в груди у него глухо заклокотало, брови дрогнули. С большим трудом он сдержал кашель, шумно, через нос, вздохнул, попросил:
— Говорите, Василиса Ивановна. Говорите.
— Говорю, сынок, говорю.
«А ведь ее «лекарство», пожалуй, действует лучше, чем все наши», — подумал Голубев, с уважением оглядывая Василису Ивановну.
Маленькая, круглая, с крупными, грубоватыми чертами лица, ничем не примечательная женщина, а вот поди ж ты — какая душа!
В селе весной, при месяце,
— неторопливо, размеренно выговаривала Василиса Ивановна, —
Спокойно спит крещеный мир.
Вдоль улицы наш молодец
Идут сам-друг с соседкою,
Промеж себя ведут они
О чем-то речь хорошую.
Дает он ей с руки кольцо,
У ней берет себе в обмен.
А не был он на мельнице,
Иван Кузьмич не грешен тут.
Ах, степь ты, степь зеленая,
Вы, пташечки певучие,
Разнежили вы девицу,
«Отбили хлеб» у мельника.
У вас весной присуха есть
Сильней присух нашептанных.
Василиса Ивановна замолчала, обтерла губы рукой.
— Где это вы так научились? — спросил Голубев. — Я и не знал, что вы такая мастерица рассказывать.
— С малолетства еще, — ответила Василиса Ивановна застенчиво. — Одна у нас в избе книжка была — стихотворения Кольцова. Вот мы и выучили ее, как «Отче наш».
— Расскажите еще, — попросил Сухачев.
— Расскажу, сынок, расскажу. Про «Урожай» хочешь?
Она чуть склонила голову набок и однотонно, но с необыкновенной задушевностью и мягкостью стала рассказывать:
Красным полымем
Заря вспыхнула,
По лицу земли
Туман стелется.
Загорелся день
Огнем солнечным,
Подобрал туман
Выше темя гор…
Скрипнула дверь. В палате появился Песков — белый, высокий, с опущенными плечами.
Сухачев, увидев его, вздрогнул. Василиса Ивановна оборвала чтение, вскочила. Голубев недовольно оглянулся: «Что ему не спится? Что он ходит следом за мной?»
— Кашляешь? Спать не можешь? Ничего, Павел. Все пройдет, — сказал Песков новым, убеждающим тоном. — Да-с, пройдет. Поправишься. Это я тебе говорю… гм… белый старик. Слышишь?
— Слышу, — прошептал Сухачев.
Голубев смотрел на Пескова с удивлением. Что с ним произошло? И голос не тот, и выражение лица совсем другое.
— Следите за пульсом, — сказал Песков, не оборачиваясь. — И в случае чего дайте мне знать, — добавил он, похлопав Сухачева по плечу, вышел из палаты так и неожиданно, как и появился.
Послышались шаги и голос сестры:
— Доктор, вас вниз вызывают.
Еще с лестницы Голубев увидел Прасковью Петровну. Она натягивала концы полушалка, словно хотела завязать его потуже, и, заметив доктора, застыла в напряженной позе.
— Успокойтесь! — крикнул Голубев издали, — Операция прошла благополучно.
Руки Прасковьи Петровны зашевелились, затеребили концы платка.
— Все благополучно, — повторил он. — Хирург у нас замечательный.
Голубев приветливо-ласково улыбнулся Наташе, давая понять, что ему нужно прежде всего поговорить с Прасковьей Петровной. Наташа стояла поодаль, прижимая сумочку и сверток к груди. По усталому виду мужа она догадалась, что дело обстоит совсем не так блестяще, как он рассказывает Прасковье Петровне.
— …Сейчас Павлуша спит. И вы поезжайте спать, — говорил Голубев.
— А поглядеть-то на него можно, хоть в окошечко?
— Утром, Прасковья Петровна. Сейчас не нужно. — Голубев почувствовал, как она насторожилась, и поспешил успокоить: — Все обошлось неплохо. Но он в другом отделении, в хирургическом. А я там не хозяин.
— Конечно, неудобно, — вмешалась Наташа. — А утречком мы приедем.
Она взяла руку Голубева и тихонько пожала. И Голубев понял ее пожатие: «Я догадываюсь, что не все хорошо. Но будет лучше, только не отчаивайся».
— Я тебе кушать принесла, — сказала Наташа, подавая ему сверток.
— Я сыт.
— Утром съешь. Это пирожки твои любимые, с капустой.
Голубев хотел поблагодарить, но постеснялся Прасковьи Петровны и только попросил:
— Поезжайте. Поздно. Да и дети одни, как бы не напугались.
Он вызвал санитарную машину и на ней отправил Наташу и Прасковью Петровну домой. От проходной донесся протяжный, тревожный гудок, и стало тихо.
29
Сухачев таял на глазах. Температура не снижалась. Пенициллин не помогал.
По инициативе Пескова у койки больного был срочно собран консилиум. Он подтвердил то, что было ясно еще вчера: у больного «расцвела» двусторонняя пневмония, сердце не выдерживает, вновь появились отеки на ногах — признак недостаточности кровообращения.
Песков, обросший, осунувшийся, но необычно энергичный, окинув врачей оживленным взглядом, заключил:
— Итак, совершенно очевидно, что при создавшейся ситуации все наше внимание должно быть обращено на сердечно-сосудистую систему. Да-с. Больного следует камфарить через каждые три часа. Очень хорошо, что появилась мокрота. Если выдержит сердце — пневмония разрешится. Для того чтобы ускорить этот процесс, я рекомендовал бы увеличить дозу пенициллина.
— Действуйте, дорогой товарищ, — одобрил Кленов. — Вам и карты в руки.
Голубев заметил, что Николай Николаевич с таким же, как и он, удовлетворением относится к неожиданной перемене в Пескове. И на подполковника Гремидова, и на майора Дин-Мамедова, вероятно, повлияли не столько предложения, внесенные Песковым, — в них, в сущности, не было ничего необыкновенного, — сколько его непривычно деятельный вид.
У входа в отделение с врачами встретился начальник госпиталя.
— Как дела? — спросил он, отвечая общим коротким поклоном на приветствия.
— Сейчас консилиум собирали, товарищ генерал, — ответил за всех майор Дин-Мамедов.
— И что же?
— Наметили целый ряд мер.
— А больному-то легче?
— Больному пока плохо, товарищ генерал.
Генерал размашистым, стремительным шагом направился прямо в палату Сухачева. Врачи, как полагается, последовали за ним. Генерал посчитал пульс больного и, ободряюще пожав его руку, стремительно вышел из палаты.
— Необходимо вызвать профессоров, — произнес он, отыскав глазами Голубева. — Нам с этим случаем, пожалуй, не справиться. Так и нужно доложить: трудно — помогите. Или… или будет поздно. Об этом я уже говорил вчера вашему начальнику, но, вероятно… Впрочем, я сам…
