Эдуард Корпачев - Стая воспоминаний
Да, как переменились мы! Едешь, временный московский бродяга, к тому, кто уже давно не вооружен отточенной сталью, но зато всегда полон каким-то внутренним ядом и готов подперчить каждую нелюбезную тираду, адресованную не то тебе, не то всем, кто зажирел. Едешь, московский бродяга, к тому, кто живет воистину как бродяга: в комнатушке, обставленной бросовой мебелью, спит Челханов на такой невообразимой постели, что долго будешь соображать, откуда взялся этот утиль. Творцу сопутствуют лишения, и пусть злобствуют бывшие подруги, а Челханов знай себе сочиняет: год или два назад его корреспонденцию опубликовали в журнале «Табак», потом наступила пауза, объясняемая творческим невезением, но есть надежда, что когда напечатают одну из его рецензий на фильмы, то это будет откровение самобытного критика, то откровение, от которого, как от удара под ребра, онемеют все эти маразматики и наглые кинодельцы.
Довольно рискованный путь, думал в такси Лестужев, по Милмою не выкладывал правды о Челханове, смело схватившемся с судьбой. Но, может быть, будет и тройная выгода: Милмою — радость общения с забиякой, ему, Лестужеву — сон на утильсырье, а Челханову — полусуточное забвение бед. Тем более что Челханов щедро обещал гостям, едва ему позвонили, интересные новости и намекал, что винного магазина у него поблизости нет.
Лестужев с Милмоем поняли, возможно, только так: если мужчина дает столь компрометирующий его же намек, то дела его — табак.
А потом, миновав уже ненужные магазины Ленинградского шоссе, все эти магазины с двойными стеклами, полуметровая глубь между которыми была заполнена дай бог чем, они и прикатили к дому творца, и Лестужев посмотрел в окна первого этажа приветливо, точно окна квартиры — это уже почти очи хозяина.
Долго посылали привет: кнопка квартирного звонка наполняла хамоватым звоном и коридорец, и тараканий чертог — кухоньку, и вертеп Челханова, и комнатуху его всегда отсутствующей соседки, дачной жительницы, а никакого толку. Так долго звонили, что от нечего делать, в молчании, уже стали оба зачем-то вытирать ноги о резиновый пупырчатый коврик.
На этой авангардной плоскости квартиры потоптались и вышли неохотно: Лестужев, опять же от нечего делать, пересчитал почтовые ящики подъезда, эти соединенные вместе металлические карманы.
А три древние сестры, занимавшие у жизни еще одно дыхание, сказали им у подъезда… Впрочем, сказала одна из этих старушек, но так похожи они были сединой, морщинами, любопытством во взоре, кофтенками, что Лестужеву почудилось, точно три древние сестры сказали в унисон:
— Челханова только что забрала одна киноактриса. Сама приехала на автомобиле! Он здоровый, все упирался, а она его все-таки уломала. Ну, та, которая в последнем фильме играла, по телевидению показывали. Фамилия известная, все ее знают. А фильм назывался «Невеста с Арбата». Самая красивая актриса, он упирался, а она его уломала…
Милмой восторженно взглянул на Лестужева.
Вот они, интересные новости, подумал Лестужев. Чем сказочнее новость — тем решительнее вера в нее. И мало ли в Москве двойников киногероев, киноактрис? Глядишь — и тот, и та курят не так, как удобно, а так, как это получается красиво. Или в метро: идет симпатичный дебил, руки держит в карманах вельветовых брюк, выражение лица у него такое, будто он только что оттуда, с той явки, где перестрелял всю мафию, а теперь ему надо позвонить девочке, чтоб она не напилась снотворного с перепугу. И что же невероятного в том, если красотка, похожая на приму кино, сделала все, чтобы быть еще более похожей на кинозвезду, и прикатила к Челханову, чтоб выручить его, спасти от дурацкой аудиенции? Автомобиль у нее свой или принадлежит рогоносцу. И никакого в этом чуда, никакой сказки. Чуда нет даже в том, если в самом деле приехала подлинная любимица зрителей, та, что умеет каждый солнечный луч преобразовывать в улыбку, та куколка, чьи тугие щечки еще не испортил никотин, та юная, что и сама слывет невестой с Арбата, одаренное дитя искусств, захотевшее в своей компании потолковать с недюжинным кинокритиком.
Записочку Челханов, разумеется, не оставил для гостей потому, что сам ошалел; невеста с Арбата в считанные секунды затолкала в автомобиль его, такого громилу, мастера спорта, бывшего борца.
Странным казалось, что теперь, как только оставили позади Кронштадтский бульвар, в памяти выделилось: весть о невесте с Арбата, обладавшей едва ли не приемами дзюдоистки, донесла одна из трех сестер — по возрасту самая древняя, с морщинами, нашедшими почву даже на носу, и помнилось, хорошо помнилось ее лицо, во всех порах, складках, рытвинках которого время отложило личинки новых морщин.
Но куда теперь мчится такси, чья интервенция — не только захват асфальтовых километров Москвы, но и захват приспущенными боковыми стеклами уже вечереющего и не столь бархатистого воздуха? Да, в движении, в поиске тоста и ночлега летит и долгий день июня, и уже здания добираются своими тенями до других зданий: это игра вечера. Солнце опустится там, на западе, где Матвеевское, Кунцево, Строгино, а бесчисленным теням зданий еще большая потеха: то замглят автомобиль, секунду назад освещенный солнцем, то на воде Москвы-реки выстроят горизонтальный, совсем плоский город, то экран телевизора в чьей-нибудь квартире превратят в единственное здесь подобие яркого по своим краскам дня.
Лестужев, пользуясь почти стокилометровыми в диаметре полюсами Москвы, интенсивно искал выход из западни, обозначенной на карте души так: Старая Дружба. Дружба дружбой, но не повернешь же на Измайловское шоссе! Жена, в припадке великодушия, откроет не только все выдержавшие искус временем бутыли шампанского, но откроет Милмою и все семейные тайны, а там и докажет Милмою, что нынешний конфликт берет исток не с южного ее адюльтера, а с более ранней поры, когда он, ее любимый Лестужев, возненавидел ее дочь от первого брака, очень милую и очень похожую на отца, на первого мужа, давно позабытого ею, Лестужевой. Опутанный вязкими словесами, будешь и сам с интересом вслушиваться в бред жены, понимая, как далеко она уводит Милмоя от правды.
И тут впервые Лестужев почувствовал охлаждение к Милмою: сидел бы в своем южном заповеднике, оставаясь для всех однокурсников погибшим прекрасным незабываемым братом. Но сидел бы там, где его юдоль, и не тревожил несвоевременным визитом! С ночлегом еще, допустим, как-нибудь устроится, а вот оптимизм Милмоя, его радушие, его умение воспринимать мелкие неудачи как интригующие авантюры, — все это кричащие анахронизмы для того, кто не только выбросил связку прежних ключей, но и загубил веру в любимого человека. Когда все эти два года Лестужев целовал жену уже иным, то чуточку брезгливым, то, наоборот, страстным поцелуем, то никак не мог отвязаться от мании преследования: тот южанин постоянно сопутствовал им. Кто он, как выглядит, Лестужев и не пытался выведать, но какой-то загорелый циник все же вклинивался в их жизнь целых два года, пока Лестужев не догадался: два года — это ведь юбилей измены, а он, Лестужев, все еще хочет воспитать в себе какого-то мудрого, падшего, примирившегося с предательством Лестужева.
— А коль так! — возмущенный своим прошлым, воскликнул он теперь, в такси, и назвал водителю маршрут, связанный с визитом к Алуфьевой, к Гале Алуфьевой, которая когда-то сказала ему, что она отныне живет не где-то в комнате общежития, а в глубине мехов его аккордеона, и что пускай он, Лестужев, знает, что это не аккордеон поет или тоскует, а она, ее переселившаяся душа. — Коль так, то на Большую Очаковскую, к Гале Алуфьевой!
И со злым вызовом покосился на Милмоя: очень раздражал приятель молодости, и неужели всю жизнь будет Милмой сговорчивым да отзывчивым?
По кодексу гостей или по своим извечным канонам, Милмой и не собирался возражать. Тем более что и он учился с Галей Алуфьевой, что и он готов был сыграть эпиталаму в честь вечного союза — Алуфьевой и Лестужева, да Лестужев, максималист в те времена, нашел, что он не способен на такое чувство к Гале Алуфьевой, как Саня Винтаев, готовый, по слухам, если прозвучит свадебный марш в честь Лестужева и Алуфьевой, бросить институт на последнем курсе и уйти в океанские просторы, матросом торгового флота, куда-нибудь курсом к Бермудскому треугольнику, где сходят с ума. Но, слава богу, все обошлось, его помешательство, связанное с Галей Алуфьевой, стало пожизненным помешательством.
Не очень удачный маршрут, если подумать об очередном испытании для Винтаева, но что поделаешь, если Милмою надо убедиться в том, как прочны узы дружбы! Для Милмоя незыблемо это понятие: станция Старой Дружбы. И таких станций, на которых почти не бываешь в возрасте потерь и разочарований, для Милмоя сохранилось еще несколько. Знаем и мы об этих станциях, но приберегаем их на самый крайний случай, чтобы теперь, после сорока, не стереть на карте души эти станции Старой Дружбы и не убедиться в том, что нет их давно, что вместо них возникли иные полустанки с довольно странными названиями: Развод, Обнищание Души, Нужные Люди, Одиночество, Семейный Бюджет, Скверный Характер…
