Сергей Воронин - Встреча на деревенской улице
— Здравствуй, Елена Васильевна, — поздоровалась еще у порога с заведующей музеем баба Нюша.
Заведующая отложила книгу в сторону. Она была тоже далеко запенсионного возраста. Когда-то учительствовала, а теперь занималась на общественных началах народным музеем.
— Че это у тебя такое? — спросила все еще с порога баба Нюша, оглядывая стены, занятые картами, фотографиями, и столы-витрины с разными вещами.
— Заходи, заходи, — приветливо поощрила ее заведующая и взяла указку. Видно было, что она рада пришедшему человеку и готова все ей рассказать и показать, что было в музее.
Баба Нюша, оглядев пол, чтобы не наследить, остановилась у края, от которого начиналась выставка.
Там, на большом белом стенде, виднелись археологические находки десятого века. О них и стала говорить Елена Васильевна. И баба Нюша, к удивлению своему, узнала, что на земле их деревни давным-давно жили люди, носили бусы, стреляли из лука стрелами с бронзовыми наконечниками, рубились в боях секирами.
— Скажи ты, матушка, — покачала в удивлении головой старуха. — Надо же... — И вспомнила, как прошлым летом приезжали ученые люди — двое мужчин и женщина, жили у старика Мирона и все чего-то копали в кургане возле Чудского озера. Значит, это они и старались для музея. И сказала об этом Елене Васильевне.
— Нет, никакие они не археологи, а проходимцы, — ответила Елена Васильевна. — Разрушили курган, забрали что хотели, а это уж школьники подобрали остатки.
— Да как же это, матушка, такое допустили? — всполошилась старуха.
— А потому что доверчивы больно. Пускаем в свой дом всяких, а они тут и хозяйничают.
— Может, там что и дорогое было?
— Наверно, было. Затем и приехали.
— И что же, не найти их?
— Нет. Оказывается, они даже и в сельсовете не были. А Мирон Афанасьевич паспортов не потребовал. Вот так вот...
— Смотри ты, а мы живем и не знаем, что у нас под боком такие богатства!
— Ну, не богатство в том смысле, а... впрочем, может, что было и дорогое... А вот тут уже наше дореволюционное время.
И баба Нюша увидала большую фотографию, на которой был изображен сеятель. Но в нем она никого из своих не признала. Видно, был мужик из другой деревни, из дальней.
Внизу, на полу лежали серпы, соха, стояла прялка с куделей и веретенами, воткнутыми в нее. Железные кованые удила. Тесало. Но это все старухе было знакомо, и она не задержалась, не понимая, зачем эту рухлядь натащили сюда.
Дальше шел стенд коллективизации. На увеличенной фотографии, выстроившись в ряд, стояли молодые мужики-пахари и старики с белыми полотенцами в руках. Это был первый колхозный сев. Она помнила его. И всех мужиков узнала. И первого председателя колхоза Ивана Степановича Чистякова. Хороший был мужик, хозяйственный.
— Тогда в нашем сельсовете было восемнадцать колхозов. Некоторые состояли из пяти-шести дворов, — объясняла заведующая.
— Помню, как же, помню... — ответила ей баба Нюша. — Все на памяти.
И действительно, все было на ее не замутненной годами памяти. Помнила, как возвращались с полей с песнями, особенно с покоса. То ли от молодости силы было невпроворот, то ли оттого, что жизнь ладилась, но легко было тогда. Среди баб узнала и себя, чему-то смеющуюся. Может, кто сказал что смешное, вот она и расхохоталась. Чего греха таить — любила посмеяться. Теперь-то уж и забыла, как это делается, а тогда смеялась. Веселая была. А как и не веселиться, — сама молода, муж молодой, сын подрастал — уже в школу ходил, дочка народилась. Все ладилось, вот и смеялась от беспечности...
И сразу как туча нашла на солнце. Это оттого, что заведующая подвела ее к большому стенду, на котором были три длинных ряда фотографий тех, кто погиб в войну из их деревни. И баба Нюша сразу узнала многих, да, считай, всех, и молодых и старых, и солдат и партизан, и мужчин и женщин. И как ожгло — увидала лицо своего сына. Он глядел на нее открыто и ясно, даже чуть улыбался.
— Сынок... — невольно вырвалось у нее, и она заплакала, прижимая руку ко рту. И вспомнилась война, и как среди ночи раздался тихий стук в окно, и баба Нюша, тогда еще не старая, вскочила с постели и, робея, подошла к окну, чуть сдвинула занавеску и увидала прильнувшее к стеклу лицо сына.
Он пришел раненый. Оставаться в лесу ему было никак нельзя. Начинала гноиться рана, и рука уже отекла до локтя. Как могла, очистила рану, приложила листья подорожника, завязала чистым. И он остался дома, благо немцев в деревне не было. Они только проезжали на своих машинах в сторону Пскова. Тогда Василий спускался в подпол и там пережидал, пока не проедут. Но однажды случилось так, что трое мотоциклистов зашли в дом и потребовали молока. Она напоила их, и они ушли. Затрещали мотоциклы, и сестренка крикнула в подпол, чтобы Вася вылезал. Василий вылез. И ни к чему им было, что один из мотоциклистов чего-то задержался в сенях. Но вскоре и он уехал. А через каких-нибудь десять минут все трое вернулись. Василий не успел слезть в подпол и поспешно спрятался под кровать. Там они его и нашли, и, даже не потребовав, чтобы вылез, пустили по нему несколько очередей из автомата. Один из фрицев сурово погрозил ей пальцем, и они уехали, уже по-настоящему.
Сын глядел на мать с портрета чуть улыбаясь. И рядом с ним были спокойные, открытые лица, теснившие его и сверху, и снизу, и с боков. И все же каждому из них было просторно. Все они погибли. И три брата Журавлевых на войне. И Степан Авдеевич в партизанах. И Катюшка, еще совсем девчонка, повешенная за связь с партизанами. И Николай Мельников, погибший на войне. И двое братьев-подростков — Лунгиных детей, запоротых насмерть за то, что не выдали, где находятся партизаны. А они и не знали где, — прятались от немцев в лесу и пришли за рамами для землянок в деревню. А тут их и прихватили. Подумали, что они пришли на разведку... И много, много еще деревенских, своих в этих трех рядах.
— Не все еще фотографии достали, — донесся до бабы Нюши голос заведующей. — Всех погибло сто восемьдесят семь человек из нашей деревни, а фотографий только шестьдесят восемь.
Ее сына фотография есть, чистая, большая. Ее пересняли школьники с маленькой, которая хранится дома у старухи. Он на ней такой, каким был перед войной. Баба Нюша глядела на фотографию и вспоминала, как вытаскивала его из-под кровати, всего в крови, мертвого. Как звала, заглядывала в глаза, думая, что он еще видит, но в глазах была уже закатная тусклота и ничего в них не отражалось. Даже свет от окна. Даже солнце. Кричала семилетняя дочка: «Братушка, что я наделала! Братушка, что я наделала!» — и каталась по полу возле него.
«А рука-то стала уже оживать», — вспомнила старуха, но без боли, как давно пережитое. И вдруг в таком знакомом лице не то чтобы увидала, а как-то почувствовала, что ее сын, вот на этой стене, не только ее сын, а еще какой-то другой человек, чем-то уже отрешенный от нее, слившийся со всеми, кто погиб, кого уже давно нет в живых. И все они вместе иные, чем каких она знала, — не просто деревенские, а тоже отрешенные. Кто убитый, кто повешенный, кто замученный. Она переводила взгляд с одного лица на другое, и все они были такие близкие и такие далекие. И какая-то неуловимая грань стояла между нею и этими людьми, собранными воедино, отдавшими свою жизнь за Родину. И сын, как бы уже в святом отдалении, глядел на нее.
1977
ПРОЕЗДОМ
Василию Шукшину
Надо же, нежданно-негаданно Лешка Зайцев заявился собственной персоной. Спрыгнул из автобуса с небольшим чемоданом, в джинсах, обтянувших, как две деревянные ложки, его сухой зад, в черной кожаной курточке, с длинными до плеч волосами и бородой.
В своей родной деревне Лешка не был пять лет. И за все это время только один раз подал весть о себе — в первый год прислал матери десятку. Так что Ксения не знала, что и думать о нем. Жив ли или уже и нет на земле. И не раз, проходя мимо кладбищенских ворот, останавливалась перед кирпичными столбами, в облезлых нишах которых были изображены спаситель и мать-богородица, и шептала молитву, чтобы они сохранили ей сына, если он живой и невредимый.
И вот он явился. Стоял на родной земле и оглядывался. И вид у него был победный.
— Чего нос-то задрал, аль не узнаешь? — подошел к нему сухонький старик, прозванный в деревне Репьем.
— А, Кузьмастиныч, привет и солнце, как говаривает мой лучший друг и наставник дядя Петя. Жив еще? — оглядывая улицу поверх головы старика, ответил Лешка.
Улица была все та же, какой он видел ее в последний раз. И тополя были такими же, вроде нисколько и не выросли. И родительский дом стоял на прежнем месте. Никуда не делся.
— Чего это ты какую куделю выпустил на харю? — разглядывая Лешку, спросил старик. — Впротчем, и у твово деда была не гуще. Такая же срамная. — Это Репей тут же отплатил Лешке за вопрос — жив ли он еще.
Но Лешка на его слова не обратил внимания и, легко потряхивая чемоданом, направился к своему дому — наискосок от автобусной остановки.
