Александр Авдеенко - Я люблю
Я засмеялся. Радость перенесла меня на своих крыльях с Двадцатки на землю. И он спрыгнул. Закурили. Разговорились. Оказалось, нам и после работы по дороге. Искупаемся вместе, пообедаем, поиграем в волейбол. В общем, прикрепились друг к другу на весь вечер. Ленка будет работать, а мы гулять.
Ася выскакивает из будки, суматошно кричит:
— Эй, Шурка, пошел за чугуном, живо!
На большом клапане хотелось мне помчаться к домнам. До конца месяца надо вывезти пять тысяч тонн чугуна. Выполнить и перевыполнить. Каждая ездка важна: быть или не быть во главе передовиков. Трудно удержаться на месте. Но я все-таки пересилил себя. Повернулся к Алешке.
— Иди! Твоя очередь.
— Меня не приглашают, — сказал он.
— Так что ж, давай!
— Чего валандаешься, Шурка? — надрывалась стрелочница. — Доменщики названивают, спрашивают, где Двадцатка.
— А почему Двадцатка? Не моя очередь.
— Отлыниваешь? Вот так ударник!
— Шестерка должна работать. Давай ты, Алеша.
Я уже ничем не рисковал. Был уверен, что Алексей, как бы я ни отнекивался, уступит свою очередь.
Алеша взял меня за плечи, подтолкнул к паровозу.
— Иди, Саня! Таскать тебе и не перетаскать.
Все понял, что творилось в моей душе, но и виду не подал. Не обиделся и не обидел. Не побоялся показаться простоватее, чем был на самом деле. Славный парень!
С Магнит-горы донеслась бесшабашная, веселая пальба. Гремят динамитчики...
Я поднялся на Двадцатку. Вася Непоцелуев встретил меня брезгливой ухмылкой. Никогда раньше так не косоротился. Чем я ему не угодил? Ладно, не время выяснять отношения. Я взглянул на водомерное стекло, на манометр. Пара, воды и огня достаточно. Можно с ветерком вкалывать.
Двадцатка мягко катится по рельсам. Тигр больше наделает шума, чем моя ладная, отрегулированная до последнего винтика машина.
У подножия домны под желобами стоят пустые ковши. Ждут чугун. На литейном дворе разгуливают в своих широченных войлочных шляпах, с пиками и резаками наши мушкетеры-горновые.
— Давай, давай! — поторапливает меня мастер.
Хорошее слово. Давай, Голота, вали в котел пятилетки свой труд! Давай, Голота, пять — в четыре! Давай, ты очень нужен людям! Давай!.. На тебя все надеются. Давай!.. Вперед, друг, без страха и сомнения. Трудись в поте лица своего. Давай двигай в будущее! Ударяй и возвышайся! Давай!
Жестко щелкнула автосцепка. Паровоз и ковши вклинились друг в друга, стали поездом.
Ну, теперь ты, чугун, давай!
И хлынула огненная река. Густая, способная железо испепелить, разбрасывая во все стороны искры, она бесшумно несется по руслу канавы, срывается с обрыва и падает в ковши.
Чугунный жар. Бетонный потолок литейного двора, черные кауперы, стальные конструкции, рельсы, шпалы и все вокруг становится оранжевым, вот-вот вспыхнет.
— Поехали! — Составитель вскакивает на подножку.
Я осторожно толкаю регулятор. На одно деление. На другое. На третье. Труба выдыхает кудрявое, круто сбитое, сливочного цвета облако дыма.
Двадцатка идет натужно, но чувствуется в ее движении мощный запас энергии.
Катится поезд, полный огня. По горячим путям. Мимо кауперов и доменных башен. Мимо небоскребной воздуходувки. Податливо прогибается земля. Позади нас огнедышащее пекло, а впереди свежая, встречная волна воздуха. Хорошо! Сто раз на день произношу: «Хорошо!»
Еще на одно деление передвигаю регулятор. Поезд убыстряет ход. Прокладываю себе безопасную дорогу и свистком и автоматическим колоколом.
Колокольный гул и разбойничий свист!..
Расступись, честной народ, да полюбуйся солнечным добром!
И расступаются, провожают взглядами, улыбаются — рабочие, ремонтирующие пути, горновые, землекопы, девчата.
Первый рейс с чугуном завершился благополучно. А второй, со шлаком... До сих пор не пойму, что случилось. Зазевался? Не рассчитал силу паровоза, ход поезда и подъем пути?
Выехал с одной станции и не доехал до другой. Застрял на перегоне. Растянулся!
Оскандалился в самом людном месте, рядом с экипировочным складом.
Грузчики смеются, тычут в мою сторону лопатами, кулаками, дерут горло.
— Вот так ударник! Ударял, ударял и напоролся ж... на ежа!
— По океан-морю шагал, а в луже растянулся!
— Цоб-цобе, безрогие! Тпрру, кобыла!
— Эй, ваше сиятельство, подвезите!
— Братцы, поможем передовику пропихнуться в рай! Раз-два, взяли!..
Я спрятался в кабине. А куда от себя спрячешься? Стыдно, реветь хочется. Пара и огня в избытке, шлаковый поезд легче чугунного, а с места сдвинуться не могу. Колеса бешено вхолостую вертятся, над трубой бушует метель искр и угольной мелочи. Еще одна такая пробуксовка, и скаты станут гранеными. Захромает паровоз, попадет на канаву в депо — перековываться. Не в одну тысячу рубликов обойдется ремонт.
Закрываю регулятор, продуваю краны и рукавом спецовки вытираю умытое позорным потом лицо. Так мне и надо, хвастуну! Раскукарекался, распетушился, вообразил, что сам, без курицы, способен нести яйца.
Звякнули буфера заднего ковша. Неужели толкач? Я похолодел и бросился к окну. Так и есть — незваный и нежданный буксир, толкач! В окне Шестерки торчит Алешка.
И надо же! Именно тот, с кем я тайно соревнуюсь, стал моим спасителем, толкачом. Откуда взялся? Будто за ближайшим углом стоял наготове.
— Давай, Саня, двинем двойной тягой! На этом самом месте и я растягивался. Невезучая дистанция! Пошел!
Алешка дал свисток и, открыв краны, продул паровые машины, чтобы не пробуксовать, двинул в цилиндры добрую порцию пара.
А я?.. Раздумывать некогда. Вместе с Шестеркой вытягивай поезд или поверни тормозной кран, застопори и ругайся: куда, Атаманычев, суешь свой нос, кто тебя просил толкать?
Я не сделал ни того, ни другого. Пришлось Алешке одному попыхтеть. Он надрывался, а я сидел в своем кресле и, царапая железо ногтями, молил бога, чтобы Атаманычеву не удалось вытянуть поезд.
Вытянул.
Вот теперь в самый раз включиться в работу и Двадцатке. Не помогал я Атаманычеву, а лизал ему пятки, оправдывался: мы, мол, тоже пахали.
Доставили шлаковозы на откос, окантовали.
Раскаленная лава ползет по склону горы, стекает в озеро. Смрадный дым. Удушливый запах серы. Лопаются ядовито-желтые пузыри. Вода клокочет, шипит, превращается в пар. Бегемотские всхлипы, чавканье, адские испарения... Прямо-таки геенна огненная. Сгореть бы в ней, растаять пшиком!
Атаманычев взбирается на Двадцатку. Мнет в ладонях паклю, спрашивает:
— Покурим, Саня?
Ничего плохого не хочет видеть хороший-прехороший Алеша. Ослеп от доброты. Бьют его по левой щеке, а он подставляет правую. Откуда ты взялся, такой праведник?
Красное, синее, белое!..
Еле держусь на краю обрыва. Опять плюхнусь в лужу, если не откликнусь Алеше хотя бы никудышной улыбкой. Давай! Ну! Не можешь быть искренним — притворись! Сойдет и кривая ухмылка. Победитель не требует контрибуций.
Не могу ничего выдавить из себя. Кровь хлынула в голову, загудела в ушах. Перелетел я в бредовую эпоху сыпняка, коросты, хвастовства, брехни и ругани. Будто и не было ни бронепоезда, ни коммуны, ни Антоныча, ни Лены.
— Радуешься? Думаешь, хвост Двадцатке прищемил и солью посыпал? Тоже мне, толкач! Кто тебя просил? Сам бы я выехал!
Я куражился, изливал всякую муть, а он внимательно, пронзительно-печально смотрел на меня.
Я кулаком ударил Тараса, а меня Алеша — взглядом. И еще словами.
— Понимаю! Сам себя чистишь. Давай! Своя рука владыка, все темные углы выскребет.
Кивнул, незлобиво улыбнулся, ушел на Шестерку. Васька захлопывает за ним дверь и дурашливо пялится на меня.
— Мало ты ему всыпал, жених! Ишь какой дружок нашелся! Похлестче репейника вцепился. Знает, шкода, чье сало съел! Ославил девку. А ты терпишь, тюфяк! Да я бы ему все ребра пересчитал, а потом и в зубы заглянул! Гляжу на тебя, Ляксандр, и жалею...
Я не стал дальше слушать. Закричал:
— Ты... жалобщик, мотай отсюда! Теперь не ужиться нам с тобой!
— Не имеешь права. Не твоя собственность Двадцатка, и не твою личность я обслуживаю. — Васька поудобнее развалился в кресле.
— Уходи по-доброму!
— Угрожаешь?.. Пожалста, будь ласка, бей! — Он рванул на груди спецовку, разнес ее до пупа. — Давай колоти! Набил руку, не промахнешься.
— Проваливай! Что хочешь, то и ври начальству. Брысь!
Васька поднялся, застегнул спецовку.
— И пойду! Смотри, задавака, будет и на моей улице праздник.
— Не желаю тебе, Вася, такого праздника, какой ты устроил.
— А чего особенного я сказал? Все про это звонят. Да разве ты первый раз слышишь?
— В последний! Никому не позволю!
— На каждый роток не накинешь платок. Больно серьезный ты, Ляксандр. Пошел я. Будь здоров.
Побежал в депо жаловаться. Придется и мне ходить по кабинетам, выслушивать нотации, оправдываться. Все стерплю, но Ленку в обиду не дам.
Глава третья
Схлестнулись, вздыбились ветры, азиатский и европейский. Повечерела дневная Магнитка. Сизые, черные, серые, рыжие смерчи закружились вокруг пыльно-красного солнца. Свист, грохот, вой, стон, львиный рык и плач бурана перекрыли гул воздуходувки.
